Бог, которого не было. Черная книга

Перекур

После исповеди хочется курить. Мы с тобой стояли, обессиленные, прислонившись к стене магазина, и курили. Не смотрели друг на друга. Заговорить было не нужно, говорить было не о чем.

Напротив магазина находилась автобусная остановка. На электронном табло бежали строчки:

Ивритские буквы сбили кириллицу с ритма:

Через затяжку бег продолжился:

Ты стоял рядом, курил и внимательно читал появляющиеся буквы. Так, как будто не ты их написал. Хотя, может, и не ты. Может, это твой второй. Или кто-то в Эгеде баловался. А потом табло погасло, а автобус так и не пришел. Это было странно. Эгедовские автобусы всегда ходят точно по расписанию. Но он не пришел.

Куда бы ты ни

уехал – ты всегда берешь с собой себя

Потом я пришел к себе, но в себя так и не пришел и рассказал обо всем кактусу.

– Все-таки не нравится он мне, – скривился кактус, выслушав мой рассказ.

– Кто?

– Да Бог этот твой, – кактус колючкой вычищал у себя грязь под ногтями. Ну то есть он что-то такое делал, что выглядело, как будто он колючкой вычищал у себя грязь под ногтями. – У таких, как он… – Кактус тщательно осмотрел ногти на руке, удовлетворенно кивнул и только тогда закончил фразу: – Есть внутри что-то вроде смерти. – Он испытующе посмотрел на меня и спрятал руку в карман. Ну так это выглядело: как будто кактус испытующе посмотрел на меня и спрятал руку в карман. – Ты бы держался от него подальше, – вновь включил бабушку кактус.

– Угу. И шапку надень и шарф, – проворчал я, но старался и в самом деле впредь держаться от тебя подальше. По крайней мере, в тот русский магазин на улице Гилель, 17, никогда больше не ходил.

А в израильском супере, куда я зашел как-то после работы, меня вдруг окликнул женский голос:

– И вы здесь?

Я обернулся и всмотрелся в типично русские черты, сквозь которые уже начал пробиваться Израиль. Моль – та самая сестра умершей Тефали, моей учительницы музыки. Зеленые глаза бога Окуджавы замаскированы очками в модной израильской оправе. Ну как модной – безвкусной.

– Здравствуйте.

– Шалом, мотек!

Оказалось, что Моль живет по соседству со мной, и я помог ей донести продукты до квартиры. Очень хотел уйти сразу, но не получилось. Моль рассказала, что она тут уже почти четыре года и что ей все нравится. Что только в конце жизни, в Израиле, она поняла, что жить надо, как израильтяне: никуда не спешить, совланут и беседер, беседер и совланут, не то что там, – и что она впервые не выживает, не решает проблемы, она – «осе хаим». «Оса хаим», – автоматически поправил я ее. Моль на секунду задумалась, но тут же снова встряхнулась: а вы знаете, что улыбка на иврите будет «хийух»? И рассмеялась задорно, как девочка.

Потом мы пили чай и вспоминали Тефаль. Печаль делает чай вкуснее. Даже израильский чай «Высоцкий». Моль рассказала, что до Израиля никогда не была за границей, всю жизнь прожила в Ленинграде, даже в Москву к сестре выбиралась редко. По праздникам, ну и на похороны. Тут ее голос дрогнул; на старой, еще советской люстре повисла пауза. Моль встала и включила проигрыватель. Аккорд. Такой же, как был на поминках Тефали. А может, и тот самый. Моль переворачивала пластинки, как переворачивают песочные часы, запуская заново время.

«Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь», – запел Галич, и Моль заплакала.

– Знаешь, я думала, что если перееду в Израиль, то буду счастлива, – призналась она. – Но куда бы ты ни уехал, ты всегда берешь с собой себя. И все мы – дикобразы. Это у Тарковского, в «Сталкере», – пояснила она в ответ на мой недоуменный взгляд. – Дикобраз молил Зону вернуть брата, а получил кучу денег. И повесился. Потому что дикобразу – дикобразово. – Моль усмехнулась и сняла наконец свои израильские очки. Глаза были те же – зеленые глаза бога Окуджавы.

«А когда я вернусь?» – снова спросил Галич. «Отсюда не возвращаются», – ответил Сталкер.

Окончательно взленинградило

– Ты уж извини меня, старую, взленинградило меня, – провожая меня, сказала Моль.

– Вовсе вы не старая, – попытался соврать я.

– Сколько тебе?

– Двадцать пять. С половиной. Чуть больше.

– Ну вот. У тебя все еще впереди. А я – старая.

Я так устал, что не хотел идти пешком и поднял руку. Тут же остановился молодой араб на «субару». Белая, с фирменными – родными – стеклами без рам. Я сел на заднее сиденье и закрыл глаза.

«У тебя все впереди», – вспомнился голос Моли.

«Впереди камера на полосу, опасный участок», – поддержал ее на арабском навигатор «субары».

Кажется, я вырубился. Проснулся, когда машина остановилась. То, что было за окном, на Дорот Ришоним никак не походило. Особенно Нева.

– Черт, мосты уже развели. Теперь только через Вантовый, – на чистом русском сказал араб.

Я вышел из машины. Окончательно взленинградило.

Черный пес Петербург

На меня смотрел Питер. В глазах – луна, печаль, Достоевский. Черный пес Петербург лежал на мостовой Мойки и никуда не спешил. Морда на лапах. Я присел рядом и угостил пса кошерной ветчиной, купленной в израильском супере.

– Как тебя зовут? – погладил я пса.

– Ты знаешь.

– Откуда ты?

– Я был здесь всегда.

– В Питере?

– Питер не всегда был Питером. А я был здесь всегда.

Пахло огурцами.

– Корюшка пошла, – объяснил мне пес, – пойдем и мы.

И мы пошли. Неведомая сила – та самая, что, по авторитетному мнению Юза Алешковского, спиздила шинель у Акакия Акакиевича, – вела нас по набережным и каналам.

Мы шли по Питеру, и Вадим Курылёв играл нам на псалтири – то самое соло, что не записалось во время концертов «Черный пес Петербург».

Видели пацана лет шести, который сидел у Исаакия на скамейке и при свете фонаря читал вслух книгу «Как построить скворечник». Причем читал он ее голубям. Потом пацан сказал: «Дальше сами», – положил книгу на скамейку и ушел. И фонарь сразу погас.

Видели, как один обоссанный бомж объяснял другому обоссанному бомжу, почему их не пустили в рюмочную «Угрюмочная»: в этом городе даже Пушкина не приняли в масоны. Ему так и сказали эти масоны: это Питер, детка. Причем «Питер» бомж произносил с ятем – «ПитерЪ». Ну это мы по глупости так с черным псом думали, что с ятем. А то, что это не ять, а ер – это нам питерский бомж объяснил. Обоссанный.

Видели надпись на парапете Грибоедовского: «Вика, если ты вернешься, знай – я тебя люблю и не могу без тебя жить. Рома». Каждая буква в человеческий рост, написано смолой и с соблюдением всех правил пунктуации.

Видели, как в баре «Идиот» человек с лицом только что выловленного карпа спрашивал бармена: скажите, а у вас есть коньяк, который выводит из запоя?

Наверняка где-то рядом Настасья Филипповна жгла в камине деньги, но мы этого не видели.

Зато видели, как за столиком в кафе «Ну вот» парень спрашивал девушку: как затащить тебя в постель? «Поставь Гэри Мура и не делай лишних движений», – отвечала девушка. «Ну вот», – довольно усмехался Гэри Мур.

Видели, как окна квартир башни «У пяти углов» написали светом слово «хуй». Пес сказал, что Вергилий живет на втором этаже этого дома, а Человек из Кемерово и Тайный узбек – на пятом.

Видели в Пассаже сосиски с надписью: «Счастье вам идет». Само счастье продавалось в соседнем отделе, но он был закрыт.

Видели, как Сфинкс на Университетской набережной объяснял питерским котам, что из «любви не выходят живым. Либо мертвым, либо уже бессмертным».

В «Дорогая, я перезвоню» мы не зашли. Без «дорогой» в этом кафе делать нечего.

Пес понимал меня без слов. И я его понимал.

В каббале это называется «тикун олам» – духовная починка мира, а Черный пес Петербург говорил, что это ТПХ. Типично питерская хуйня.

В клевости было клево

А потом мы зашли к Коле Васину. Тому, кто уже умер.

– А смерти нет, – объяснил мне Коля. – Джон живет в монастыре в Италии, а Джордж в индийском ашраме. – И ждут, когда он, Коля Васин, построит храм Beatles, чтобы приехать и воссоединиться.

– А где Шевчук? – задал я псу тот вопрос, который давно хотел задать.

– Он давно умер, – сухо ответила собака. – Ну то есть Юрий Юлианович жив-здоров, а вот Юра Шевчук умер.

– Пса Петербурга записал, – Васин кивает на собаку, – а дальше все. Как есть умер.

Потом мы долго говорили о жизни, хотя все понимали, что о смерти. Пили васинский чай с мятой из огромного глиняного чайника.

– Рухнем в клевость, – снова и снова повторял свой любимый тост Коля. И мы рухали снова и снова. В клевости было клево. Все-таки быть городским сумасшедшим – непростое дело. Так сказал на похоронах Коли протоиерей Скорбященского храма на Шпалерной улице Вячеслав Харинов. Тот самый, что еще в «Равноденствии» «Аквариума» на флейте играл. Да и еще много где играл. Тот самый, что был президентом байкерского клуба. Тогда рок-музыкант, протоиерей и байкер сказал, пересыпая поминальное слово цитатами из битлов на английском: мы говорим об этом блаженстве, об этой глупости, о юродстве как о подвиге. Быть юродивым, быть блаженным – это действительно подвиг. Это была клевая речь.

Если любишь – отпусти

А потом Черный пес Петербург нашел мячик. Обычный, резиновой. Синий с красным. Принес мне его и вложил в руку.

– Ты хочешь поиграть? – удивленно спросил я.

– Нет, я хочу объяснить. Вот вы, люди, думаете, что мы, собаки, любим играть в мячик. Вы кидаете, а мы приносим. Приносим, но не хотим отдавать, и вы вынимаете мячик у нас из пасти. С силой. И вы злитесь: мол, главный принцип игры: если любишь – отпусти.

– Ну да.

– Ты Дашу любишь?

– Ну да.

– Так вот: если ты ее любишь – отпусти.

Я все еще еду в Петушки к любимой девушке

Сине-красный мячик скатился у меня с руки, проскакал по храму битлов, выскочил на улицу. Если любишь – отпусти, сказал мне пес. Но люди глупее собак, и я погнался за мячиком – выбежал на Пушкинскую, свернул на Невский: сотни людей и ни одного мячика. Я остановился и поднял глаза: ресторан «Палкинъ», Невский, 47. Черно-белым флешбэком мой разговор с Бодровым: «Дябли – что это?»

Я подошел к двери. Обливреенный апостол Павел пару секунд взвешивал взглядом мои грехи и кредитную историю, но в рай все-таки пропустил. Даже дверь открыл. Фрески на стенах, паркет, свечи в изысканных – по мнению Палкина с твердым знаком – канделябрах, хрустальные люстры. Тяжелые, как та, что ты послал Веничке вместо хереса в ресторане Курского вокзала. Если ты не догнал мячик, да еще не успел похмелиться, а тут тебе на голову люстра…

– Столик бронировали? – Метрдотель оторвал меня от тяжелых, как люстра Курского вокзала, мыслей.

– Нет, я просто еду в Петушки к любимой девушке…

– В Петушки?!

– Я просто дяблей хочу…

– Дяблей?!

– У вас же есть дябли?

– Дябли подаются с крем-супом из белых грибов. Готовится на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком.

– Ну вот его. С собой.

– С собой?!

– Да. И дяблей побольше.

Чувствую – сейчас позовет апостола Павла и вышвырнет. Достаю кредитную карточку. Банк «Апоалим». Помогает.

– Присаживайтесь. Может, аперитив? Суп будет готовиться сорок минут.

– Хересу.

– Сухой, купажированный или натуральный?

– Чего?

– Из сухих есть фино, мансанилья и олороса. Купажированный – только крим. Педро хименес и мескатель из натуральных.

– Вымя. Грамм восемьсот.

Суп готовился больше часа. Больше часа мы с люстрой поминали выменем Веничку. Ну, вру, конечно. Вымя, педро хименес и олороса. Давайте почтим минутой молчания этот час. И Веничку. И то наше время, когда многие еще хереса не пробовали, а уже знали, что хереса нет. Ни фино, ни крим, ни мескатель.

И знаешь, много хереса утекло с тех пор, а я все еще еду в Петушки к любимой девушке.

Вечно молодой, вечно пьяный

Потом официант принес тщательно упакованный суп и дябли, и я поехал на Лютеранское кладбище. Бодров был на месте. Я протянул пакет, и туда нырнуло его лицо. Вытащил Бодров оттуда свое лицо другим. Совсем другим. Лицо молча закурило, а когда я посмотрел внутрь пакета, мне захотелось выпить. Дябли оказались просто сухарями. Бодров докурил, а потом сказал очень усталым голосом:

– Теперь ты понимаешь, что правда никому не нужна? Сила – она не в деньгах и не в правде. Она – в дяблях.

Бодров размахнулся и выбросил пакет с крем-супом из белых грибов, приготовленным на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком. Дябли рассыпались по всему кладбищу.

– Ты спрашивал, почему я умер?

Я молчал.

– Володя, – позвал Бодров.

Откуда-то из-за лютеранских могил появился худой мужик лет пятидесяти, выглядевший лет на сто.

– З-з-з-вал, Д-д-данила? – заикаясь, спросил он Бодрова.

– Ты его знаешь? – Бодров подвел мужика ближе ко мне.

– Нет.

– Володя Бурдин, – улыбнулся золотыми зубами мужик.

Это имя мне ничего не говорило.

– А его никто не знает, – окончательно разозлился Бодров. – «Вечно молодой, вечно пьяный» слышал?

– Конечно.

– А это же его строчка. – Бодров ткнул пальцем в мужика. – И «галлюцинации» эти – тоже его.

– Ну это не совсем так, – начал оправдываться Бурдин.

– Ты один из основателей группы?

Володя кивнул.

– «Вечно молодой, вечно пьяный» – твои слова?

– Ну у меня целая поэма была, и там такой рефрен…

– А знаешь, что самое интересное? – это уже Бодров мне.

Я не знал.

– Знаешь, за что он сел? В первый раз?

Этого я тоже не знал.

– Он украл аппаратуру для «Смысловых галлюцинаций». Ну то есть задумали они спереть ее вместе, но в последний момент Буба отмазался. А этот и еще один сели.

– Молодой был, – улыбается себе молодому Бурдин. – И потом, должны же мы были как-то репетировать.

– Вот с тех пор и репетируешь – по тюрьмам и психушкам. А Буба твой с твоей песней себе имя сделал. Про бабло я вообще молчу.

– Д-д-да у меня песен этих – ц-ц-целый чемодан…

– Да я же не об этом! Я о том, где он сейчас и где ты! И о том, как я типа за правду под украденную у тебя песню на экране всяких упырков косил! А получается, что главный упырок – я и есть. И не за правду я бегал, а за дябли!

– Т-т-так и ты м-м-молодой был, – улыбается Бурдин тому молодому Багрову.

– Молодой, – соглашается Багров и тоже улыбается.

– Д-д-данила, как, ты говоришь, эту х-х-херню зовут? – спрашивает Бурдин, поднимая с земли сухарик.

– Дябли, – смеется Багров.

– А ведь вполне с-с-съедобно, – жует этот самый дябл Бурдин.

– На закусь сойдет. – Данила в свою очередь пробует фирменное блюдо шеф-повара ресторана «Палкинъ».

Оба хохочут. Мне всего двадцать пять, ну хорошо, скоро двадцать шесть, а я чувствую себя безнадежно старым рядом с ними – вечно молодыми и вечно пьяными. Пора уходить.

– Эй, – окликает меня Бодров у самого выхода из кладбища.

Оборачиваюсь.

– Я про Дашу твою. Когда ты ее снова встретишь…

– Если, – перебиваю я.

– Когда, – упрямо повторяет Данила. – Так вот, когда ты ее встретишь – не отпускай больше!

– Н-н-ни за что н-н-не отпускай, – добавляет Володя Бурдин.

Не отпущу, обещаю я себе. И «Смысловые галлюцинации» больше не буду слушать. Н-н-никогда н-н-не буду.

Не бойтесь, выживем. В крайнем случае – из ума

Около кладбища меня уже ждало такси. Водитель невозмутимо выслушал: Иерусалим, Дорот Ришоним, 5, – и тронулся с места.

– Какая из радиостанций вам меньше всего претит?

Но меня же не зря Черный пес по Питеру всю ночь водил – реагирую соответственно:

– Тишины, пожалуйста. Погромче.

– Значит ли это, что я должен открыть окно? – улыбается таксист, прибавляя скорость.

Все-таки избранный народ – это не евреи, это питерцы. Выехав из города, водитель разгоняется до ста пятидесяти. Поймав мой испуганный взгляд, усмехается: не бойтесь, выживем. В крайнем случае – из ума.

Нормальных людей не бывает

Кажется, я снова заснул в машине. Очнулся уже на Дорот Ришоним, 5.

– Я же говорил – выживем, – улыбается таксист, останавливая машину.

– Из ума? – уточняю я, улыбаясь в ответ.

– Ну… нормальных людей не бывает, – усмехается водитель и уезжает.

По ночному небу Иерусалима пятнами Роршаха ползут тучи. Тучи Иерусалима не врут – нормальных людей не бывает.

Радость

В Иерусалиме, по небу которого пятнами Роршаха ползут тучи, разбросана радость. Это такая сеть русских гастрономов – «Радость». В ту «Радость», что на улице Гилель, 17, ну, где ты на кассе работаешь, – я больше не заходил. На всякий случай. И израильские суперы тоже избегал. Во-первых, не хотел снова встретить родственницу Тефали, а во-вторых, кошерная ветчина – вообще несъедобна. Это мне Черный пес Петербург сказал на набережной Мойки. Еще одна «Радость» была недалеко от русской библиотеки, на улице Бецалель, 20. Ее держали Клим и Слава. Зять и тесть. Клим – зять, а Слава – тесть. Или наоборот. Трудно было понять, кто из них кто, – оба производили впечатление пьющих людей. Клим – очень пьющего человека, а Слава – просто пьющего. Или наоборот. Древняя история гласит, что они начинали с того, что развозили прямо по домам на фургоне селедку. Так что ничего удивительного – это я про то, какое впечатление производили зять и тесть. В общем, радость, разбросанная по Иерусалиму, была небритая и с перегаром. Ну и вообще – казалось, что радость существовала только в гастрономе «Радость», да и то была просрочена.

Дни были какие-то серые, слипшиеся, как пельмени из магазина «Радость», что я покупал себе на завтрак, обед и ужин. Завтрак не отличался от ужина, а вторник от пятницы. И завтраки и вторники были одинаково безвкусны, хотя упаковка провозглашала: неповторимый вкус. И среды и ужины состояли из писем и ответов на письма. Соль и перец добавляйте по вкусу. А еще к пельменям бесплатные газеты объявлений в этой «Радости» в пакет вкладывали. Как когда-то в России, где у пельменей был действительно неповторимый вкус. В одну из пятниц я вычитал в этой бесплатной газете: ученые выяснили, откуда могли появиться легенды о морских чудовищах. За огромных змеев, ящеров с длинной шеей и других монстров моряки могут принимать эрегированные пенисы лежащих на спине китов.

Если вдруг кто-то не понял, то перевожу с русского на русский: мир упорно посылает нас на хуй, но мы продолжаем фантазировать. Верить в Бога и в неповторимый вкус магазинных пельменей. В радость. В сеть русских магазинов и вообще в радость. Ну это как моя бабушка верила, что Ромео и Джульетта не могут умереть.

Майя через алеф

Как говорил тот ненормальный таксист из Питера, нормальных людей не бывает. Еще меньше, чем не бывает, нормальных в шесть пятнадцать утра. Нормальные люди в это время спят, спал и я, притворяясь нормальным; рядом спала Даша, вернее, мне снилось, что Даша спит рядом, и я не хотел ее никуда и ни за что отпускать, я обещал Володе Бурдину, что н-н-никогда и н-н-ни за что ее не отпущу, а Бодров обещал мне, что я с ней обязательно встречусь; вот мне и снилось, что она рядом; нормальный сон ненормального человека, и только ненормальный может мешать такому сну, трезвоня в дверь в шесть пятнадцать утра. Да еще в шабат.

Я открыл глаза и уставился на шабат. Шабат, в свою очередь, уставился на меня. Пока мы играли с ним в глазелки, в дверь продолжали звонить, подтверждая, что нормальных людей не бывает. Ненормальные начали стучать в дверь. Стук, копыта, всадники, Апокалипсис – простроил логическую цепочку мой непроснувшийся мозг. «Блядь», – сказал непроснувшийся я и моргнул. «Продул, – захлопал в ладоши шабат, – проигравший открывает». Пришлось встать с кровати и проснуться.

Кстати, когда ты затеешь этот твой апокалипсис, то пусть его начало сыграет Дживан Гаспарян. Я помню, что у тебя там в ТЗ труба прописана, но поверь – никто другой не справится. Под звуки старой абрикосовой дудочки Гаспаряна Христос прошел «Последнее искушение» Мартина Скорсезе, а потом еще разок поднялся на Голгофу у Мела Гибсона. Гладиатор Рассела Кроу любил и сражался под дудук Дживана Гаспаряна. Говорят, что даже ты откликался на его звуки. Но тут не уверен. Не в Гаспаряне, естественно, – в тебе. Ну потому что если бы ты его послушал – не было бы всей этой херни. Но если уж кто-то и может тебя оправдать – и за апокалипсис, и за это мое пробуждение в шесть пятнадцать утра в шабат, – то только Дживан Гаспарян.

Но в тот шабат дудука не было. А вот апокалипсис был. Прямо за дверью моей полуторакомнатной квартиры на Дорот Ришоним, 5. Апокалипсис и два его всадника – Илья и девушка. Всадник Илья был пьян, лица на нем не было. У второго всадника лицо было. Симпатичное, даже красивое. Бледное, с кровавым подбоем губ и ресницами до подбородка. «Майя, – представилась она сквозь ресницы, – через алеф. – И повторила, как будто записывала со всеми огласовками справа налево в разлинованную тетрадь: – Через алеф, не через айн».

Нормальных людей не бывает. По крайней мере, среди моих друзей, тем более в шесть пятнадцать утра в шабат. Илья и не был нормальным, но он был хорошим. А с хорошими людьми случается всякое. Трудно объяснить это всякое. Словом «любовь» это не опишешь. Другими словами – тоже. С Ильей случилась Майя. Через алеф.

Конец света в пятницу. Успеем вдоволь потанцевать

Запахло травкой. Значит, уже шесть тридцать. Этажом ниже у меня жил сосед, по которому можно было часы проверять. Он каждый день пунктуально курил на балконе марихуану в шесть тридцать утра. В шабат – тоже. Вот так они – Илья и Майя через алеф – и зашли в мою бестолковую жизнь и съемную квартиру на Дорот Ришоним, 5: вместе с запахом травки. В шесть тридцать утра. В шабат.

Майя через алеф зашла в мою жизнь в босоножках, а Илья – в своих огромных ковбойских сапогах, в таких Чарльз Бронсон убивает Генри Форда в фильме у Серджо Леоне. Только у Ильи размеров на шесть больше. У него вообще вечно были проблемы с покупкой обуви. Однажды он рассказывал: купил кроссовки. Пришел домой – обе левые. Одна сорок шестого размера, другая – сорок седьмого. Но повезло – подошли. В общем, у Ильи были проблемы не только с покупкой обуви. Либо он сам разыскивал неприятности, либо беды искали его. Но рано или поздно они всегда встречались.

Пока я под запах соседской марихуаны размышлял обо всем этом – ну то бишь ни о чем, из комнаты раздался голос Майи: «Я сейчас заплачу!» И рассмеялась. Голос у нее, кстати, был… ну сразу понятно, что конь, борщ, изба, дети, деньги – это все не к ней. Для этого есть мужчины. В данном конкретном случае – Илья. И в данном конкретном случае Илья восторженно заявил: мы еще успеем вдоволь потанцевать! И они действительно потанцевали. Ну как потанцевали – вы когда-нибудь видели, как Чарльз Бронсон танцует в полуторакомнатной квартире в Иерусалиме, на Дорот Ришоним, 5? Ну вот так примерно. Хотя Майя через алеф была ничем не хуже Клаудии Кардинале – и грудью, и взглядом. Она вообще была небрежно неотразима в каждом жесте. Я про Майю. Ну и про Клаудию Кардинале тоже. Я смотрел на этот странный еврейский сиквел «Однажды на Диком Западе», списывая все на соседскую марихуану. Хер.