Бог, которого не было. Черная книга

Если тебя не выкинули в мусорное ведро

Я проблевался, Илья влез наконец в джинсы со льдом, а Майя через алеф, изогнувшись в букву алеф, одним движением сняла под майкой лифчик, вытащила его через рукав и сказала, что на фестивале он ей не понадобится. Кактус тихо, чтобы не слышала Майя, сказал Илье: «Видел? Когда-нибудь она и тебя так же выбросит – как этот лифчик». Илья сделал вид, что не слышал, или действительно не услышал, а вот Майя – услышала и швырнула лифчиком в кактус. Тот обиделся и сказал, что в следующей жизни он будет рыбой, которую нельзя нервировать – штраф семьсот тридцать шекелей.

В общем, мы были готовы ехать на фестиваль. Осталось придумать новое название. Я предложил «Без Бэ» и «Контрольный выстрел», Илья – «Три бекара» и «Чтецы закона», дальше последовали «Три погибели», «Неопытное привидение» и «Озорные мизантропы» – Майя отвергла все варианты. Не устроило ее даже «Близкие покойного» и «По барабану». Кактус все время молчал, и Илья протянул к нему руку, чтобы убрать с кактусовой головы бюстгальтер, но обиженное растение, мечтающее стать рыбой, пробурчало из-под бледно-лиловых кружев: «Лучше не надо».

– Это название? – спросила Майя и задумчиво протянула: – А ведь неплохо.

А я – сам не знаю почему – вдруг полез в шкаф и достал свою старую майку. Ту, в которой приехал в Израиль. Ту, которая была на Даше в то счастливое утро десять лет назад. Ту, которую я выкидывал в окно, чтобы навсегда забыть Дашу. Ту, которую потом поднимал с земли и прижимал к лицу. Ту, по которой лабрадор обещал найти Дашу. Ту, с надписью: «Лучше не будет».

Майя и Илья оценили.

– «Лучше не будет». Так и назовемся, – решила Майя.

– Трансцендентально, – поддакнул Кант из мусорки.

Майка все еще пахла Дашей. Или мне хотелось, чтобы так было. Когда-то давно – без малого десять лет назад – я стащил эту майку с Даши, и мы занялись любовью. Лучше не будет – сейчас я это знаю точно. Но знаешь что? Спасибо тебе за то утро. Если ты, конечно, есть, у тебя еще не закончился срок годности и тебя не выкинули в мусорное ведро.

«Когда они говорят “покайся” – я не понимаю, что они имеют в виду»

Музыку Шопена начинаешь понимать, когда тебя под него выносят, сказал какой-то умник, когда его выносили под музыку Шопена.

Меня вынесли из полуторакомнатной квартиры на Дорот Ришоним, 5, погрузили на заднее сиденье машины и повезли на Кинерет. Под музыку Леонарда Коэна.

Я мало что соображал. Голова лежала на сиденье машины и была набита коттеджем. Это такой творог в крупочку, израильский, фирмы «Тнува». Пять шекелей двадцать агорот стоит. Ну это если баночка по двести пятьдесят граммов; а если по триста семьдесят пять граммов – то шесть девяносто. Если во время шведского завтрака у тебя в аду ты увидишь, что из сотни сыров грешник выбирает белую рыхлую штуковину в крупочку, – этот грешник израильтянин, сто пудов. Но в качестве мозгов этот самый коттедж – не очень. Поэтому я лежал на заднем сиденье машины, которая везла меня на Кинерет, и мало что соображал. Под музыку Леонарда Коэна. The Future. Коэн пел, что все начинает расползаться во всех направлениях, и все расползалось. Во всех направлениях. Ты, которого мне вкололи прямо в вену; ты, которого я выблевал в туалете моей съемной квартиры на Дорот Ришоним, 5, ты каждым камнем, каждой табличкой и каждым зданием запрыгивал в окно нашей машины и тыкал меня носом в мою блевотину. Вот тут молился Авраам, а вот тут царь Ирод приказал перебить всех младенцев; здесь Иаков увидел лестницу в небо, а здесь Понтий Пилат мыл руки; здесь Иисус провел свою последнюю ночь перед казнью, а вот тут его распяли. И вот тут его тоже распяли – по мнению американцев. Они настолько любят Иисуса, что на всякий случай распяли его еще разок. Вот здесь вознесся Мухаммед, а здесь – Элиягу.

Все здесь является метафорой чего-то другого, и каждый камень – могильный. Наверняка где-то здесь ты потерял то самое слово – то, что было в начале, и то, что было Богом. И это слово стало камнем. Белым камнем вечного Иерусалима. Люди ходят по слову, люди плюют в вечность.

Идет непрерывная война и торговля. Побеждает то двадцать первый век, то вечность. Последняя чаще. Хорошо хоть, Коэн был на моей стороне и пел: когда они говорят «покайся» – я не понимаю, что они имеют в виду.

Я посмотрел в зеркало машины – на меня смотрел усталый клоун с печальными глазами лабрадора. Из тех клоунов, что, отыграв представление, запираются в гримерке и вышибают выстрелом коттедж из своих мозгов, даже не стерев грим. Тебе уже двадцать шесть, а каждый порядочный человек с возрастом просто обязан стать идиотом, сказал мне клоун в зеркале. Ты ничего обо мне не знаешь, сказал Леонард Коэн: я тот маленький еврей, который написал Библию.

The Future. Под эту великую вещь Оливер Стоун заканчивал своих «Прирожденных убийц». Есть два альтернативных финала: в одном счастливые убийцы Микки и Мэллори едут в машине. Микки за рулем, а беременная Мэллори наблюдает за тем, как их дети играют. В другом: Микки и Мэллори едут вместе с заключенным из тюрьмы, который помог им выбраться. Тот берет ружье и убивает их.

У моего будущего нет альтернативных версий. Да и будущего уже практически нет. На часах 21:13. Осталось два часа и сорок семь минут. А потом меня убьют.

Все уже спел Леонард Коэн в 1992 году в своем великом альбоме The Future: «Детка, я видел будущее – это убийство». Ну а если ты скажешь мне «покайся», я отвечу тебе словами из той песенки: я не понимаю, что ты имеешь в виду. Ну если ты, конечно, вообще есть.

За гранью Бога

Как говорил прирожденный убийца Вуди Харрисон прирожденной убийце Мэллори: если они думают, что это мы заварили эту вонючую кашу, – пусть думают. Но по правде сказать, это была судьба.

И мы ехали навстречу этой судьбе. Мы – это Илья за рулем; Майя через алеф, устроившаяся на пирамиде из колен Ильи, дыма и голоса Леонарда Коэна, и я, с головой, набитой коттеджем фирмы «Тнува», – пять шекелей двадцать агорот за двести пятьдесят граммов или шесть шекелей девяносто за триста семьдесят пять, – на заднем сиденье машины, движущейся со скоростью шестьдесят пять километров в час навстречу судьбе. Ну тогда мы, конечно, думали, что просто едем на Кинерет, чтобы выступить на фестивале русского рока в Израиле. Мы не знали, что мы будем играть, но у нас было название «Лучше не будет», джинсы Ильи не до конца просохли, Даша не брала трубку, я вроде как недавно умер, но мне вкололи Бога прямо в вену, и я родился второй раз. Мы вынырнули из тоннеля, проехали блокпост, Леонарда Коэна сменил Дэвид Боуи, я поклялся больше не отвечать на письма Богу, и со скоростью шестьдесят пять километров в час мы ехали навстречу судьбе. Дорога шла между двумя заборами – когда бетонным, когда из проволоки. Иногда эти стены исчезали, а затем появлялись вновь.

Майя ерзала и никак не могла устроиться: Дэвид Боуи еще более неудобен, чем Коэн. А тем более его Blackstar – прощальный альбом гения. Вернее, здесь даже слово «гений» неуместно. Наверное, это лучший альбом за всю историю рок-музыки. Хотя нет, это не музыка. Это голос вечности, который мы не слышим, не ощущаем. А Дэвид – услышал и сыграл то, что он ощутил там – за чертой. Фернандо Пессоа предлагал отправиться искать за гранью Бога, а Дэвид Боуи сделал это. Lazarus – мы как раз проезжали Аль-Азарию – Вифанию, место, где находится пещера Лазаря. Того, который умер и которого воскресил Христос. Мы ехали мимо: сейчас невозможно заехать с трассы в деревню, как раньше, – въезд замуровали стеной в целях безопасности, и никакой Иисус Христос не может отвалить этот камень арабско-еврейской вражды. В общем, мы ехали мимо пещеры Лазаря, Боуи пел о Лазаре, а я своим коттеджем, которым была забита моя голова, думал: странно, Лазарь – единственный в мире человек, который почти документально побывал там и вернулся, почему же он никому не рассказал про «там»? Там ничего нет? Нечего рассказывать? Ничего не запомнил? Там так страшно, что нельзя рассказывать тут? А вот та очередь, что я видел, когда был там, – это и есть то самое «там» или это все-таки было здесь?

Говорят, Лазарь прожил еще тридцать лет после того, как Иисус Христос сказал ему: выйди вон. Выйти-то он вышел, но никому ничего не рассказал.

Вместо него спустя много лет это рассказал Дэвид Боуи в своем Blackstar. Ну не совсем рассказал – там нет слов, хотя слова там есть; там нет ни вокала, ни саксофона, ни ударных, хотя все это там есть; это то, что за пределами всего, записанное умирающим Боуи и выпущенное в свет 8 января 2016 года в день его рождения. А через два дня Боуи умер. Хотя я думаю, что это он «еще раз умер». А первый раз он умер, чтобы услышать все то, что он спел в Blackstar. То, что за гранью Бога. Ну если ты, конечно, вообще есть.

Встань и иди

Мы спускались в Иорданскую долину. Природа – хотя нет, это нельзя было назвать просто природой. Это было похоже на проповедь. Величественную и бесплодную. Бесполезную, как и все проповеди. Ну потому что когда ты говоришь мне «покайся» – я не понимаю, что ты имеешь в виду. И ты тоже не понимаешь. Ты – это Бог. Ну если ты, конечно, есть.

Даже не так. Грех этот твой. И каяться нужно тебе. Но ты не будешь этого делать, ты же – Бог. Если ты вообще есть.

На стенах справа громадными цифрами кто-то старательно отмечал уровень нашего – ну или твоего – грехопадения: +500 метров выше уровня моря; +400; +100.

На цифре «0» зазвонил Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Вера. Ну после гиюра она стала Эстер, но для нормальных людей так и осталось Верой. Той самой истинной верой, которую обрел Ицхак сначала за стойкой бара «Рéга», а потом в моей полуторакомнатной квартире на Дорот Ришоним, 5. Той, с глазами тефах аль тефах размером с кипу. Той, что родила Ицхаку дочь. Девочку назвали в честь маленького бога без сисек – Светой.

Ицхак по-прежнему сидел в тюрьме, Вера растила дочь одна и надеялась, что, когда придет время, у Светы вырастут сиськи, потому что девочкам в этом мире без сисек – никак. Я как мог помогал им, и вот сейчас – на отметке «0» – Вера позвонила и сказала, что Света впервые встала на ножки и сделала первый шажок. А потом упала. «Талифа Куми», – сказал Свете Иисус Христос. Ну, в смысле: встань и иди. «Охуеть», – сказал я. Ну, в смысле – поздравляю. «Аллилуйя», – сказал Леонард Коэн. Маленькая девочка Света сделала еще один шажок, опять упала и заплакала так, что было слышно во всей Иорданской долине. «Встань и иди», – сказала дочери Вера.

На глубине тысячи поцелуев

– У тебя дочь есть? – спросила Майя через алеф.

Пришлось рассказать ей про армию; про Ицхака, который неправильно верил в Бога; про маленького бога без сисек, про ой, то есть блядь – про всё. И про то, как я пел маленькой Свете колыбельную. Пел «Сержанта Пеппера» – с первой до последней песни.

– Почему битлов? – деловито поинтересовалась Майя.

– Ну я просто других колыбельных не знаю, – ответил я.

– А ведь это важно, чтобы у человека были правильные колыбельные, – включился Илья. – Тогда и человек хороший вырастет. «Клуб одиноких сердец» – правильная колыбельная.

Майя замолчала и молчала до отметки минус 100. И уже там, под невидимой водой, решительно заявила:

– Надо начинать еще раньше. С зачатия.

Уселась поудобнее, тщательно разгладила ладонями юбку и лицо, а потом спросила Илью:

– Под какую вещь будем зачинать нашу дочь?

Охреневший Илья сбросил скорость, продолжил охреневать до отметки минус 200, а потом сказал:

– Но я хочу сына. – Потом еще помолчал и добавил: – «Метла», Master of Puppets.

– Ну вот уж нет! – чуть не выпрыгнула из машины Майя. – Не буду я под них трахаться! Ты бы еще сказал Metallica с симфоническим оркестром!

До отметки 250 метров ниже уровня моря они ругались, а после нее – целовались. Нежно. С закрытыми глазами. А Илья при этом все прибавлял и прибавлял скорость. А Леонард Коэн пел «сквозь бездну тысячи поцелуев».

Я сидел на заднем сиденье и думал, что это очень странно. Абсолютно все. И сам поцелуй – это какая-то странная, нелогичная штука. Как люди вообще до него додумались? Это же неудобно, и носы все время мешают, особенно если это еврейские носы. Но людям нравится. И евреям – тоже нравится. Странно это. И то, что еврей Коэн уходил на пять лет в тибетский монастырь, где молчал все эти пять лет, – тоже странно. Молчал – не в смысле не пел песни, а в смысле молчал. И что потом он вернулся и пел. И что вот поцелуй Ромео и Джульетты и поцелуй Иуды называется одинаково: поцелуем. И что люди после поцелуя Иуды не перестали целоваться – это тоже странно. Вот только проститутки этого не делают. И что только Леонард Коэн мог бы написать песенку про поцелуй проститутки.

А еще я думал, что мы обязательно сейчас втемяшимся куда-нибудь. Мы и втемяшились. На глубине 300 метров ниже уровня моря или, как пел Леонард Коэн: на глубине тысячи поцелуев.

Миллионный день с начала новой эры

Втемяшились мы в красный свет. Вокруг не было абсолютно ничего, ну то есть вообще ничего. Как на земле, когда ты ее только создал, а все остальное еще не создал.

И посреди этого ничего, прямо посредине того, что ты еще не создал, – горел красный свет. Светофор, регулирующий ничего посреди ничего. Илья вовремя затормозил, а то наверняка потом пришел бы штраф. Мы остановились посреди ничего и уставились на этот светофор. Обычная железяка с тремя лампочками. Местами ржавая железяка. Но посреди этого ничего железяка смотрелась как поцелуй Иуды. А может, и была им.

Красный свет не переключался минут пять. Или десять. Ну или, как говорил Иоанн Богослов: «как бы полчаса». Это были как бы полчаса, несовместимые с жизнью. Как бы полчаса и как бы жизнь. А еще – сверху звучал голос. Голос был тоже железный и тоже местами покрыт ржавчиной. Ржавый металлический голос без остановки повторял: миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года. Миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года. Миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года.

Потом как бы полчаса закончились, и включился желтый. И ржавый металлический голос тоже сменил пластинку: Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет.

Я наконец узнал этот голос – голос Бога, которого нет. Бога, которому все равно, есть он или нет. Мы стояли посреди ничего, горел желтый, а Богу было все равно, есть он или нет.

А потом голос замолчал, и светофор переключился на зеленый. И мы поехали дальше.

Я, кстати, потом посчитал – миллионный день с начала новой эры действительно наступит 28 ноября 2738 года.

Ну это было сильно потом, а тогда – тогда мы поехали дальше. В голове – одуванчик.

«Великая железнодорожная симфония» – она обязательно попадет в рай для песен

Долгое время мы ехали молча. Даже Леонард Коэн молчал. Каждый пытался убедить себя, что ему это привиделось, и каждый боялся даже посмотреть на другого, чтобы не дай бог убедиться, что это было на самом деле. Хотелось провести внутреннюю дезинфекцию, вытравить из себя, стереть, погасить чем-то этот красный свет, который горел ноющей болью где-то внизу и слева; отчаянно нужно было заклеить крест-накрест рот ржавому голосу, застрявшему где-то в районе копчика, и если можно – еще ни о чем не думать: ни про голос, ни про красный свет.

И тут нас догнала «копейка». И эта самая бог знает откуда взявшаяся в Иорданской долине «копейка» неизвестно какого цвета вернула нас обратно в жизнь. Задних фар у этой «копейки» не было, номеров тоже. В машине сидели семь человек, и все семь, включая водителя, хлопали в ладоши и пели: ох, нехило быть духовным – в голове одни кресты. Как потом выяснилось, парни были рок-группой, назывались «Братья Карамазовы» и тоже ехали на фестиваль. Какое-то время обе машины ехали рядом, и мы все хором пели: по Голгофе бродит Будда и кричит «Аллах Акбар». Потом «копейка» подмигнула нам отсутствующей фарой и умчалась вперед, и, как ни давил Илья на газ новенькой «тойоты», скрылась за горизонтом. Ну зато Илья и Майя решили, что зачинать своего ребенка они будут под БГ. А «Великая железнодорожная симфония» – она обязательно попадет в рай для песен.

Чертовски крепкий бедуинский кофе

Мы свернули налево на дорогу 90 и сразу за поворотом увидели мужика. Или старика. Его лицо было похоже на лужу, в которую бросили камень. Причем круги по лицу мужика от этого камня разошлись какие-то прямоугольные, а не круглые; и из-за этих кругов было непонятно, сколько ему лет – сорок или семьдесят. Мужик стоял, облокотившись о горизонт, и смотрел куда-то за горизонт. Илья остановил машину и спросил мужика:

– Подбросить?

Мужик показал на слуховой аппарат у себя в ухе и заорал:

– Говорите громче, пожалуйста.

– Подбросить? – заорал в ответ Илья.

Мужик продолжал не слышать Илью:

– Я не знаю, куда я иду.

– Отлично, поехали туда вместе, – сказала Майя.

– О, вас я слышу, – ответил ей мужик и сел в машину.

И мы поехали дальше.

Илья и мужик разговаривали по дороге. Мужик был похож на Дэвида Линча. Ну не на самого Дэвида Линча, а на Дэвида Линча, играющего Дэвида Линча в сериале Дэвида Линча. Поэтому и разговоры их были похожи на разговоры в сериале Дэвида Линча.

– Иерихон, – показал рукой налево Илья.

– Иерихон, – голосом как иерихонская труба протрубил мужик.

– Тут евреи впервые вошли в Землю обетованную, – это Илья.

– Тут евреи впервые вошли в Землю обетованную и истребили всех жителей Иерихона, – это мужик сказал.

Илья добавил:

– Кроме проститутки Раав.

– Проститутке Раав Иисус Навин сохранил жизнь, – в свою очередь сообщает мужик и поглядывает на ноги Майи, длинные, как библейская история.

– Меня Илья зовут, – пытается отвлечь мужика Илья от ножек Майи.

– Тут пророк Илия вознесся, – тычет пальцем в небо мужик.

– Здесь дьявол сорок дней искушал Иисуса, – не оставляет своих попыток Илья.

Но мужик, во-первых, глухой, а во-вторых, явно не Иисус и продолжает любоваться Майей.

– Вот козел, – ругается Илья.

– Да, и козла отпущения тащили вот на ту гору, а потом убивали, – соглашается с ним мужик.

– Может, вы хотите кофе? – улыбается мужику Майя, показывая на лагерь арабских кочевников у дороги. – У бедуинов – чертовски крепкий кофе.

– Я вас слышу! Это чудо! – улыбается Майе мужик, похожий на Дэвида Линча, играющего Дэвида Линча в сериале Дэвида Линча.

Мы выходим из машины и пьем чертовски крепкий бедуинский кофе. У бедуинов это называется «кублат аль-сахра» – поцелуй пустыни.

Мужик увлеченно флиртует с Майей, Илья злится на то, что мужик увлеченно флиртует с Майей; а я думаю, что никто, кроме Линча, не сумел настолько четко определить, что такое любовь. Ни Петрарка, ни Шекспир и даже ни Пол Маккартни с Джоном Ленноном. Путались – все. Либо сопли и вздохи, либо бабки и сперма. Ну и кровь, конечно. Она хорошо сочетается и с соплями, и со спермой. А Линч – он на то и Линч. Для него любовь – чудо.

Два человека в мире – женщина с плечами Хатико и Дэвид Линч – знали о любви все. Женщина с плечами Хатико перемонтировала «Ромео и Джульетту», а у Дэвида Линча ничего не слышащий даже со слуховым аппаратом начальник Купера, влюбившись в Шелли, – слышит ее. И только ее. Потому что любовь.

А знаешь, еще почему Линч знал о любви все? Потому что Шелли, даже влюбившись в этого начальника Купера, похожего на того мужика с лицом, похожим на лужу, в которую бросили камень, так вот – Шелли все равно собирается замуж за полного придурка Бобби. И наверняка поэтому и всё в мире так. Похмелье и Моцарт, а станцию «Телецентр» еще не построили, и «Наутилус» пел, что падал теплый снег, и теплый снег действительно падал, и я бежал от Останкино до «ВДНХ», на обратной стороне мешали ложечкой чай, а Даша не брала трубку и сейчас не берет.

Всё – это не то, что окажется

В белой бедуинской палатке дети, сидя прямо на земле, играли в плейстейшен, запитанной от какого-то генератора. А мы сидели рядом и пили кофе. Чертовски крепкий кофе. Поцелуй пустыни. И это был чертовски крепкий поцелуй.

Мужик с лицом, похожим на лужу, в которую бросили камень, гадал Майе на кофейной гуще; а я гадал по прямоугольным морщинам на лице этого мужика, похожем на лужу, в которую бросили камень. Илья рассматривал свою ладонь, но не гадал – а просто рассматривал ладонь, а потом сжимал ее в камень. И снова рассматривал. Но уже кулак. Хотя, может, он так гадал. Но ни Майя, ни мужик, похожий на Дэвида Линча в сериале Дэвида Линча, не обращали на это внимания.

– Говорят, на земле есть штуковина под названием Белый Вигвам, – говорил мужик, заглядывая в бездонные глаза Майи через алеф. – Это что-то типа вот этой палатки, только там кофе не продают. А может, и продают – не знаю, не был. Короче, там живут всякие добрые духи.

Майя прикрыла ресницами лицо до подбородка – мол, ну и?

– А есть и его противоположность, – продолжал мужик, ныряя взглядом в вырез на груди Майи, который был еще бездоннее, чем ее глаза. Будь с нами кактус, он бы обязательно съязвил: мол, вот почему Майя заявила, что лифчик ей не понадобится, но, к счастью, кактуса с нами не было.

Но и без реплик кактуса кофе в руках Ильи то застывал от ревности, то вновь превращался в кофе.

– Второе место называется Черный Вигвам, – продолжал мужик, выбираясь из омута декольте Майи. – Там человек встречается с собственной тенью. Место бескрайнего могущества, обитель темных сил и страшных тайн, куда не смеют проникнуть звуки молитв. Ну, так говорят.

– Так, блядь, – отчаялся Илья и отхлебнул горечь отчаяния из чашки. – Нам пора ехать.

Арабские дети заголосили еще громче, перекрикивая игру.

– Вам пора ехать, – заорал мужик Илье, перекрикивая арабских детей и компьютерную игру.

– А вы? – спросила Майя.

– Я же говорил, – развел руками мужик. – Я не знаю, куда я иду.

Арабские дети продолжали играть и орать. Мужик секунду понаблюдал за экраном допотопного компьютера, затем обернулся ко мне и сказал:

– Кстати, плейстейшен – это не то, что кажется.

– Что это значит? – спросил я.

– Да хер его знает, – ответил он и пошел к выходу из палатки. Причем пошел как-то так, что затихли не только мы, затихли арабские дети, плейстейшен и генератор. А на выходе из палатки мужик обернулся и сказал Илье: – Ты прав – все важные дела нужно начинать со слов «так, блядь». – Улыбнулся и добавил: – Вообще все дела надо начинать со слов «так, блядь». – Сделал несколько шагов и не обернулся.

Бархатная темно-красная штора поглотила его фигуру. Или показалось. А плейстейшен – это не то, что кажется. Да и вообще всё – это не то, что кажется.

Изгнание бесов

Когда я спросил о красной шторе у Майи и Ильи, они сказали, что ничего не видели. А еще Илья сказал, что видел только то, как этот старый мудак клеился к Майе. И что Майе нравилось, что этот старый мудак клеился к ней. А Майя сказала, что Илья сам позвал к нам в машину этого старого мудака. Так что большой вопрос: кто тут мудак. И они, обидевшись друг на друга, почти всю оставшуюся часть дороги молчали. А в местечке Курси Илья остановил машину и пошел поссать. Ссал он примерно в том месте, где Иисус изгонял бесов. Там тогда какая-то запутанная история получилась: люди, бесы, свиньи.

Наша была попроще. Илья поссал и стоял, обуреваемый бесами. К нему сзади подошла Майя и обняла.

– Ты меня любишь? – спросила Майя.

– Да, – ответил Илья.

– А почему?

– Потому что ты самая лучшая женщина на свете. А ты меня любишь?