Валёр

Витя, закинув с провизией рюкзак за спину, первым двинулся в камышовый проём пути поиска. Макарий, обошёл глубокий серый шурф, обременённый водянистой насыпью, и резво двинулся за ним.

– Нет, Витя, нет! Я пойду туда не один, а с Берли. А ты храни эту «Камышовую Гущу». Тебе, видимо, Георгий сказал, что нельзя оставлять это всё без присмотра?

– Да, он просил не покидать до приезда милиции. Но, может, всё-таки, махнём за ним вдвоём? Чёрт с ним этим местом. Кто сюда сейчас рванётся? Да и Боря здесь тоже. Занят он сейчас своим целебным отдыхом, в бывшем «дворце» этого проходимца.

– Витя, я уж сам, как-нибудь. А ты храни от гадов разных этот измученный бережок! И не один же я, а с Берли! Вот, смотри, как он готов за мною в путь! Агриппина, то какая была? В силе ещё? Если что со мною, Витя, то ты побереги её и поддержи, как сможешь!

– Да в чём разговор, Макарий! Знаешь, мир здесь непредсказуем, так что я тебе дособеру рюкзачок в дорожку. В этого Вени-Фени, здесь чего только нет из припасов. Сейчас добавлю в него то, что посильнее. И ружьё возьми, на всякий случай. Неизвестно, куда тебя может увести этот камышовый рай. Но прежде, хорошо подкрепись и Берли, для пути, накорми, – и неуверенно, добавил:

– Агриппина, так сказать, была временами в себе. А, так, впрочем, не очень-то и в силе.

Макарий от этого сжался внутри себя и тяжело спросил:

– А Игорь с Николаем нашлись, или нет?

– Нашлись, нашлись! Живые и полуцелые, как всмятку силы их пожатые. Поиздевались эти уроды над ними, до ужасностей. Не хуже, чем надо мною, глумились эти над ними.

– А невольники, где? Ушли, сбежали в недоступные места, или здесь пока?

– Вот Игорь с Николаем, да музыкантами, увели их всех к тем домикам, что на этом, «Пропади пропадом». Оттуда они доставят их в Зелёное село, а там с ними точно разберутся. Ну, что, может, на дорожку присядем, чтобы всё было в ажуре и мажорно, – и Витя, склонившись к рыжей скрюченной осоке, пошарудив рукою, вытащил бутылку с яркой этикеткой.

– Вот, силу-то на путь-дорожку! Да так, чтобы везло не в ремесло, а в ого-го!

– Ты это о чём, Витя? Это ого-го мне и за деньги ни к чему! Так что, убери и подальше! И не вздумай только здесь «огогольничать». На тебе ведь эта вся изрытая жуть остается, – и Макарий, вскинув на спину дособранный рюкзак, добавил:

– И ещё, Витя! Эти рисунки, что на тебе, я думаю, их сможет убрать Агафья Никаноровна! Так лично думаю я. Обязательно проведай Агриппину и передай от меня, всё то, что поддержит её силу. Береги здесь бережок, и берегись напастей, от тех, что в твоей руке. А мы постараемся, скоро вернутся: то есть, мы с Берли. Ну, давай, пока, и не скучай!

Шумел безразлично камыш, трещали под ногами живые корни осоки и рогоза. Впереди, шлёпая по болоту, спешил Берли, и видимо, верно зная, куда и зачем.

Да, это была точно та прореха в камыше, по которой вчера они с Агриппиной бежали за этим Веней-Феней.

Утро уже распахнулось намного выше горизонта и добиралось в неясный зенит.

– Берли! Здесь надо искать нам с тобой утерянный Агриппиной медальон. Ты меня понял, или нет? Вот, смотри, – и Макарий указал на скомканный головной платок девушки, висящий на изломанном тростнике.

Берли, понюхав этот платок, ринулся искать в изломанном густом камыше.

Искать медальон долго не пришлось! Вскоре послышался радостный лай и навстречу выскочил Берли, из этих шуршащих непроходимостей.

Медальон втоптано лежал в тине с разорванной цепочкой у основания карабинного кольца.

– Берли! Ты просто неповторим! Вот что я тебе скажу, мой друг: спасибо тебе и тысячи раз! Ну, а теперь мы куда? Посмотрим, что имеется впереди нашего пути? И есть ли там кто, или, уже и нет?

Шли недолго, не ожидая встречи с вчерашним днём, но с какой-то острой надеждой во всё лучшее. Макарий чувствовал, что на этом островке Вени-Фени уже нет. Такие, как он, быстро не исчезают и долго-долго мучают белый свет, окрашивая его в безутешно серо-чёрный.

– Вот, Берли, отсюда куда-то истаял этот вчерашний беглец. А вот здесь лежал пакет, брошенный мне этим «Веней-Феней», его тоже нет! Впереди нас – вода! Ну, что, форсируем, или вернёмся назад к Беглой, где нет преград?

Но пёс, угрожающе зарычал и, прыгнув в ржавую болотную воду, переплыл к островку. Макарий, снял с себя одежду, завязал её в узел и бросил на островок. Потом, вскинув рюкзак на голову и поддерживая его рукой, переплыл следом за Берли эту густую болотную муть.

Оказалось, что это совсем не островок, а продолжение густого камыша, который мирно дышал влагой шуршащего дня.

Впереди пробирался Берли, по протоптанному следу, убежавшим Веней-Феней.

– Берли! Мир здесь, какой одетый камышом, а мы бредём с тобой, что нагишом! – подбадривал Макарий словами рифмы своего друга и самого себя.

День уже давно покинул облачный зенит и начал добирался до серого горизонта.

Шли они тяжело, пробираясь сквозь камышовые дебри, что казалось, им не будет конца.

Где-то, закрякали дикие утки, и вороньё, не таясь, добавляло к ним своё безустанное «кар».

Неожиданно эту крякающую вязкость разорвал ужасный крик испуганной птицы. Этот крик пробежал дрожью по телу Макария, как будто призывая к спасению от нагрянувшей беды.

Стало тревожно и совсем неуютно в пути предночном, что вновь закружилось темнеющее небо, и камышовый рост тростника стал ещё выше.

«Держаться, держаться! И нет больше возврата к потере сознания! Да ещё, здесь!», – мысленно приказал себе Макарий, и, стиснув зубы, двинулся за Берли.

Заблистала за камышом небольшая речушка, на которой сквозь сумрак, просматривалось, что-то, тревожно-рвущееся на водной взбудораженной глади.

«Утка, попавшая в рыболовную сеть? Очень и очень похоже на это. Неужели здесь присутствуют люди? И кто они эти неизвестные?», – всмотрелся Макарий в речную трагедию утки.

– Вперёд, Берли, вперёд! Неужели и мы с тобою не люди? Поможем утке, да? Вижу, что ты со мной согласен, на все сто и даже больше! Но тебе оставаться на берегу.

Подбежав к речушке, Макарий быстро скинул одежду на траву и бросился в речку. Он стремился к этой вопящей птице, цепляясь ногами за илистый грунт, за растущие со дна какие-то травы. Утка рвалась и билась о воду, истерзано крича в надвигающую безжалостную ночь.

Это точно была рыболовная сеть, кинутая поперёк этой речушки. С огромным трудом Макарий освободил утку из сети, и она на прощанье, дико вскрикнув, сильно царапнула ему лапами плечо.

«Видимо, это знак благодарности! Спасибо, что рану не затронула!», – невольно улыбнулся про себя, Макарий,. Но потом с тревогой подумал: «Кто же здесь всё-таки обитает? Веня-Феня не мог поставить эту сеть: просто не успел бы, да и где бы он её взял? Значит, здесь кто-то обитает иной, и, может даже не один. Надо убраться поскорее отсюда».

– Берли! Ночь в небе уже взошла и нам бы куда-нибудь прислониться в тепло. Ох, как надо бы! Слышишь, мой друг? Давай пройдёмся по округе и, по возможности, осмотрим, что сможем! Так, ведь?

Берли устало вздохнув, двинулся вперёд, к опушке темнеющего леса.

– Давай в кусты, быстрее, мой друг. Кто-то пробирается из этого леса. Видимо, это он спешит на крик утки. Догадался, что она попала в сеть и подняла такой отчаянный крик.

Пробежал мимо тяжеловатый человек и, постояв с минуту возле речушки, повернул обратно к опушке леса.

Макарий с Берли тайком двинулись за этим мужчиной и подобрались к пристанищу неизвестных людей.

Горел не жаркий костёр в окружении нескольких немолодых мужчин. Они сидели вокруг этого костра и о чём-то вели беседу.

– Ну, что, Митяй, утку принёс? Или успел уже съесть её по пути?

– Тебе не оставил! Сеть на месте и уток нет совсем. Видимо это выдра их вспугнула, больше то и некому. Так что и рыбы, может быть – не быть! – ответил Митяй и, усевшись к остальным, поднял лицо к небу, вопросительно сказал:

– А небо-то, как в нас смотрит! Ух, как! Что эти светляки от нас хотят? Сто грамм, или, даже больше? Но нам и самим бы ещё, ох, как бы надо!

– Рюкзак вон полный! Куда же ещё! Пей – не хочу, и сколько влезет! Что, мало тебе?

– Да! Видимо, всё-таки хотят! Ты посмотри, как они-то высвечивают! До самого, что-ни-есть, немогу! И что там за ними находится, а? Неужели и души наши туда, в эту задаль? Вот, как это так? Что ты думаешь об этом, Данила? Или мы по этой земле размажемся, как никому не нужная тварь?

– А что я! Я как все: хода в зазвездие, тоже не хочу. Земля нам всем родня! И чужаков мы не терпим! И звёзды, видимо, к нам также будут не терпимы! – ответил подусталый голос, и, помолчав, с затаенной ухмылкой, продолжил:

– Души наши ведь всякой душе рознь. Вот на тебя взглянёт искоса ненаглядная красавица, да так, что сердце захочет выскочить в поиске спасения. И что, куда от этого жара деться? Не выдержит оно взгляда такого, и ты… прыг в омут этот: выхода-то и нет! Так, что, доведёт тебя эта любовь до не струганной гробовой доски, и нет тебя больше в мире людском. Закроют тебя в тёмный домик, постучат на прощанье сверху молоточками… и всё! И вызреет потом из тебя красивый червячок, на зависть другим червякам. Потом вылезет твоя новая жизнь на эту земную твердь, чтобы согреется в солнечном тепле, где ты и станешь новым этим «я»! А здесь, как раз и новая любовь к тебе рванёт из высоты, и цап клювом за твой червячный вид, и ты уже… другой.

– Ну, ты даёшь болтовнёй этой! А дальше то, как?

– А дальше в восторге эта ворона, каркнув радостно от червячка, плюхнется в эту вот речушку, что здесь. А там, на дне, недремлющий рак разделает её до основания… и ты опять уже другой!

– Ха, ха, ха! Ну, ты ж и травитель… а, потом-то, что?

– А потом, вот Петя придёт на этот водный мир и закинет удочку с блесной, сделанной из консервной банки. Рак кинется на блесну и улов есть у Пети. Костерок, вот как наш, казанок, и ты опять другой. Но ты ведь упрямый и жёсткий, так что не станешь Петей всем, а выйдешь частично наружу, ну, ты знаешь как. Это и есть круговорот нашего мира. То есть, биоценоз полнейший с продолжением эволюции. Всё возвращается на круги своя и понемножку развиваясь дальше, мутируясь по назначению иного мира.

– Как это, мутируясь? В муть, что ли, вперёд и вперёд, как головой в колодец, до самого дна?

– Ну и колодцы-то бывают разные: где вода чиста, что роса с листа, а где ил не течет из вил. Всё ведь движется, вертится, меняется, крутится во времени, без желания нашего, как ни проси. Вот, так вот, Митяй, тебе на всякий случай!

– Ну, всё, хватит трепаться! Утром ранним выходим. Так что, всем отдыхать! Можно ещё для хорошего сна по сто грамм, но не больше. А Пете, чтоб не думал о раке, пораньше встать, доставить сеть и обязательно наполненную рыбой.

– Хорошо, для вас, смогу и пораньше. Но с рыбой, как повезёт! – ответил хриплый голос.

Звякнули в полутьме кружки, и потянуло от них к Макарию острым запахом спиртного.

«Фу! И кто они эти стограммовые любители сна?», – вскинулась ему полусонная мысль.

– Берли, давай уйдём незаметно отсюда, да поскорее. В кусты, в густую траву, спрячемся до рассвета, и может быть, уснём. А там, он, этот рассвет, нам расскажет, что и как, – прошептал Макарий на ухо псу и они незаметно отползли от этого людского пристанища.

… Кто-то толкал Макария в плечо! Чей-то хриплый голос жёстко твердил:

– Вставай парень, вставай! Проспишь всё, что есть впереди, что идёт без остановок и полустанков по дороге жизни.

Макарий сонно вскочил и увидел рядом стоящих двух мужчин. Берли напряженно смотрел на них, но не проявлял жёсткости и агрессии.

– Пойдём к нам, пойдём. Не хорошо находится в отчуждении от людей. Мы ведь не звери!

Утро взошло, загораясь алой зарёй над миром земным. Не спрашивая никого из людей: нужна ли им эта заря, или нет.

Дымился слегка тот же костёр в окружении нескольких немолодых мужчин. Один из них, повернувшись к Макарию, взглянул на Берли, твёрдо и веско сказал:

– Ну, вот, теперь мы и в полном сборе! Вперёд без отставаний и разговоров! Тихо, умно, и без мысленных потерь идти друг за другом. Оставлять за собою неистоптанную траву, не обломанные ветви кустов и тишину, – и ткнув, какой-то палкой Макарию в грудь, добавил:

– Ты и есть, тот, настырный? Идёшь со своим псом замыкающий! И поглядывай на прошлое, сам! Ты, понял? И больше не опаздывать, никогда и нигде! Да хранит нас, Господь!

Макарий тревожно прижался ладонью к густой шерсти Берли, двинулся за этой странной группой людей. Кто они эти незнакомцы, что неожиданно встретились ему в гонке за преступником? Почему они ждали его, именно его? Может отстать и сбежать в дебри чернеющего леса? Или брести замыкающим в этой странной команде неизвестно куда и зачем?

Он потрогал лежащий в кармане медальон Агриппины: на месте, не потерян. И согревает он своим теплом, и тем, что он есть настоящей сохранности талисман. И почему-то, вдруг, вскинулось внутри:

«А ведь медальон-то нашёлся вдалеке от места ранения Агриппины! Точно, ведь. Не меньше чем десять-двадцать шагов от места ранения. Значит, медальон оборвался при её беге? А если бы он не оборвался, что было бы с Агриппиной тогда?».

– Подождите! Вы то, кто такие, что меня так легко признали своим? И зовёте неизвестно куда, что приказом, без вопроса: хочу я с вами или нет.

– Мы-то, люди мирские, и безвредные для всех. Мы свои: и для мира, и для себя, и для того, что есть вокруг. Может, ты слышал об озере Тихом, там, где три домика у берега стоят? Вот, туда мы и направляем свои жизни, давно ушедшие из тех мест. Так сказать: мы возвращаемся домой! – произнёс мужчина, что видимо среди них старший и, оглянувшись вокруг, добавил:

– А о тебе нам сказал, тот, что в милицейской одежде. Измученный, исковерканный он своими же действиями, до пагубности. Угрожал нам здесь оружием, а сам он был совсем, что ни к чему! Можно сказать, что душа еле-еле в теле. Но, как раз в него-то души и нет. И ещё он, как в бреду твердил, что ты очень, очень хочешь с нами. И безумно ты настырный человек.

– С вами? Нет, я не мог о вас знать! Да и как, если этот «бегун», что сказал обо мне, большой мерзавец и негодяй.

– Не горячись, парень! Мы-то его знаем уж давно и не с лучшей стороны. И не с такой, как вот сейчас, в данное время. Это, от его действий мы ушли из своих домов. Но мы ведь, люди, а не звери. Так мы его и не тронули физически, а хотелось, очень и очень, что и слов искать иных, совсем ни к чему.

Макарий мгновенно вспомнил находку на чердаке и, с внутренним трепетом, спросил:

– А вы, случайно, не Гордей Иванович Бурин?

– Ух! Да он действительно настырный! Всё ему так сразу и скажи! Выверни всё наизнанку и без догадок, что и чему. Тебе сразу и скажи всё, а на потом что, и сказать будет нечего? Ну, я Гордей Иванович и Бурин! Откуда-то знаешь об этом, парень?

– Нашёл я ваш схрон на чердаке. И что в нём я заглянул, правда, мимоходом. Не позволили иные мне всё прочесть, что в тетрадях. Прочёл вашу записку и немного в тетради! Остальное, там, рядом, в густых лопухах. Так что, если вы идёте туда, то найдёте свой схрон там.

– Так ты уже и там успел? Да ты не только настырный, но ты ещё и вездесущий! Ну, а теперь скажи-ка, зачем тебе этот, что в кителе милицейском.

Макарий сжался в себе и тяжело ответил:

– Он девушку мою тяжело ранил пулей в грудь и что будет дальше с ней неизвестно.

– Да! Понимаем мы тебя, ещё как! Но на нас зла и обиды не держи! Мы не алкаши и не пьяницы какие-нибудь, а усталые люди, но тебе во всём свои. Значит ты за ним, этим, получеловеком! А может и не стоит за ним? Он и так уже грешен, до немогу! Зачем он тебе, парень? Мстить хочешь?

– Нет! Мстить я не собираюсь. Не в моих правилах мщение, а вот к ответственности я его хочу призвать! И по закону! Он много что натворил, этот Веня-Феня! К тому же, изрыл весь бережок Беглой, что вы назвали «Камышовая гуща».

– Ну, что ж, действуй, как тебе велела судьба, а мы идём домой, на наше «Тихое». В целости там ещё наши дома, или как? – спросил Гордей Иванович, задумчиво и устало.

– Все целые и невредимые, но дворы заросли бурьянами, лопухами и разной травой.

– Это не беда! А беда в том, что нас там долго небыло и для нас это тяжело. А тебе, парень, мы желаем хорошего и справедливого пути в своём деле. И поберегись этого урода: он на многие подлости способен, так я думаю. Ну, давай, шагай настырный наш и неожиданный, в свой путь, тяжёлый и неведомый, как мир что вокруг. И чтобы жизнь не убежала от спасения девушки твоей, мы тоже тебе желаем!

– Спасибо вам за пожелания, спасибо!

– Да за что, то, так? Мы-то люди мирные и не хотим зла никому! А куда этот «герой» делся, мы тебе сказать не можем, потому что не знаем. Убежал куда-то в этот вот лес, а может и в деревушку, что здесь недалёко. Мы-то в ней и обитали эти затерянные годы, ты там и поспрашивай, парень. Вот там она находится, за этой речушкой, – сказал на прощанье Гордей Иванович и, взмахнув рукой, скрылся в густом утреннем лесу за своими ушедшими людьми.

Макарий с Берли перешли эту речушку по двум осинам, упавшим на водное неширокое русло протоки.

Лес, всё так же, высился под утренним сводом небес. Откуда-то, издалека, донесло эхо растяжный собачий лай. Потянуло лёгким дымком и запахом жилых домов.

Вскоре они вышли к небольшому селению, окруженному густым березняком и осинами.

Макарий взобрался на пригорок и всмотрелся в этот неизвестный мир. Дома, будто прятались друг от друга за высокими заборами, деревьями и кустами.

– Тринадцать домиков, тринадцать. Так это же «чёртовая дюжина», Берли! А день недели, то какой сегодня? Пятница? Точно, пятница. Куда же это так нас занесло?

Они вошли в единственную изогнутую улицу этого селения и осмотрелись. Заборы закрывали дома и дворы, что казалось, будто никого в этом хуторке нет и небыло никогда.

Усталость Макария овладела мгновенно, как только он с Берли оказался среди жилых домов этого селения и они присели под старой берёзой, росшей у пыльной дороги.

Неожиданно донёсся тихий скрежет открываемой двери. Напротив, из щели высокой калитки, украдкой выглянула худенькая старушка и, оглянувшись по сторонам, поманила ладонью, со словами:

– Уж, видимо, так наблудился в камышовых непролазнях, что не знаешь идти-то, теперь куда? Вот, зайди-ка сюда, зайди, я и расскажу, что да как. Ты, я вижу, человек здесь пришлый и ещё неизвестный миру нашему чуткому.

И ещё раз, осторожно оглянувшись по сторонам, помахала зовущей рукой.

– Но, всёравно, ты уж ко мне заходи, сынок, чем ютится под деревом. Оно-то ладу тебе сейчас не даст! А я вижу, что он, этот лад, ох, как нужен! Зайди, да душу свою согрей и чайку попей. Я то, уж это найду! Только давай веселей и не ленись! Собачке твоей тоже найдётся тепло и место для силы верной. Ты не бойся: я женщина свойская, так что, заходи смелее и по-свойски.

Макарий, устало двигаясь, вошёл с Берли через калитку во двор пожилой женщины. Идя, бездумно и будто по инерции, он успел заметить, что перед входом прибит к забору старый тазик и рядом с ним висит деревянная колотушка.

«Видимо это своего рода звонок-оповещение», – подумал безразлично Макарий.

– Заходи-то, заходи! Да смелее во двор, а то глаза бывают и в улицы колючие да недобрые. Что говорить об этом, когда вот жизнь теперь такая неожиданная во всём, что и не поймёшь её до самой ночи, а потом и до утра, – с этими словами она отворила дверь и пропустила Макария с Берли в дом.

– Звать меня Клавдией Ивановной. Но лучше, тётя Клава. А то, когда доскажешь всё имя да отчество, то и вечер наступит. А пока суть найдётся, ты приведи себя в божеский вид. А то, уж и не под силу тебе эта же сила, что жизнь даёт! Душ имеется у меня во дворе, правда, там вода столетняя, или даже больше. Пойдёшь, или как, сынок?

– Что вы! Как я могу, вот так, как-то, сразу…, – вздохнув, тихо сказал Макарий.

– Не к чему здесь стеснятся и, я думаю, что полезно очень очиститься от усталости чуждой. Она вон как тебя морит, что сумрак светлости дня. А потом уж и застолье наше откроем, что великий праздник! Или, как ты на это смотришь? И лицо-то, лицо омолоди ещё помоложе, если есть чем. А если нет, то я тебе подарю для бриья, всё что необходимо! И даже навсегда! Всёравно здесь без пользы место тревожит. Я ведь вижу, что насквозь: ты парень надёжный и верный! И в этом ошибиться нельзя мне: ничуть, и никогда!

– Клавдия Ивановна! Да я сейчас уйду со своим Берли, вы не тревожтесь, уж обо мне…, – устало выдавил Макарий.

– Ты, парень, к добрым людям относись по-доброму! Вот тогда и будет у тебя высота жизни и все дополнения к ней! А теперь, давай слушай тётю Клаву и без разговоров: в душ! А пёсик твой пускай отдохнёт возле еды на веранде. Там ему будет уютней и намного свежей, чем здесь, в закрытой комнате дома, – с этими словами тётя Клава увела Берли на веранду.

Вода в душе была тёплая, приятная и чем-то напомнила Макарию баню Смотрины Алексеевны.

«В своей ли она обсерватории? В порядке ли всё у неё? Когда же я вырвусь из своих дел и попаду к ней?», – всколыхнулась память тревогой и сожалением, что он теперь не там.

Стараясь сильно не мочить рану, Макарий принял душ и в задумчивости взошёл на веранду дома, посмотрел в глаза Берли и доверительно спросил:

– Берли! И как нам теперь быть, а? Домой в обсерваторию, или пока немного здесь, у тёти Клавы? Да ещё нас ждёт и Агафья Никаноровна! И этот то «бегун», где? Будем ли мы его искать, или нет? – и, потрепав за холку пса, вошёл в ожидающий его дом.

– Ну, вот и молодец теперь стал, что и не признать даже пёсику твоему. Но вот тебе одежда, новая и никем ещё не мерянная. Сыну своему вот приобретала, а он остался, где-то, у Брызгуньки, ну потом расскажу. Покой свой там нашёл, вечный, а где, так никто и не знает, по сей час и день. И с тех пор я живу одна. Мужа нет, сына нет, а огород, да дом терпеливый, ещё сохранились, – вздохнула тётя Клава и продолжила:

– Переоденься, переоденься! Негоже оборванцем садится за стол. Да и скатерть я сейчас достану, что снег белейшую. Мы же люди и будем жить по-людски! А ты вот присядь-ка сюда, да и скажи-ка, как моя-то фамилия, а? Знаешь, какая? Ну-ка скажи, мил человек неведомый!

Макарий, переодевшись, легко присел на лавочку у стола и, улыбнувшись про себя, ясно произнёс:

– Фамилия ваша, должно быть, очень известная и хорошая! – взглянув на неё, ответил Макарий.

– О, какой ты правильный и догадливый! Хочешь я тебе так спою, что ты в меня немолодую влюбишься по самые свои уши? Хочешь? – и засмеялась, несмотря на годы, весело и пронзительно.

Потом, взмахнув рукой, прибавила:

– Да Шульженко, то я! Но не та, что знаменитость, а та, что спеть может, и совсем не хуже! Ну, ты оглядись пока в домике моём, а я на стол соберу, что на праздник. Гостей-то, и не вспомнить, когда видала. Так, что ты и пёсик, тоже, очень ценные для меня гости.

Дом был старинный, просторный, на несколько комнат и высок потолком. Глядели прямо в душу иконы-лики с побеленных и достойных стен. В красном углу, так же как и в Агафьи Никаноровны, горела лампада мирным домашним фитилём.

Стукнула ляда подполья, и появились домашние заготовки на белоснежной скатерти стола.

– Это смородиновка! Хороша она для пользы тела и для лёгкости языка. А это вот, покрепче, так сказать, своего производства, на всякий случай и для поведения смелого. Для очень важных гостей, ну, как вот ты! А звать-то тебя, всё-таки, как? Я ведь ещё и спросить не успела, а душа уже тормошит: спроси, да спроси, и без требования лишнего.

– Макарий, меня зовут, а его Берли.

– Имена-то, какие редкие! И видимо многое что значат? Эх, ты хоть знаешь, куда-то попал, или нет ещё? А? – вгляделась в глаза Макария тётя Клава и провела рукою в сторону улицы.

– Да нет, ещё не успел об этом узнать. Но, надеюсь, что вы мне расскажете! – улыбнувшись, ответил Макарий.

– Проходнушка это! Хуторок, можешь называть его так, или, как тебе вздумается. Но имя его, Проходнушка! Знакомое тебе это слово, надеюсь, что да.

– Это, что-то вроде для промывки добываемого золота? Так, что ли?

– Так, мой родной человек, так! Но об этом разговоры потом. А сейчас, вот смотри, как горит на свету чистейшая смородиновка, что розовой лепесток! Глянь-ка, сынок! И льнёт она к тебе желаньем своим: прикоснись, что к девушке любимой! И всё до дна, как любовь без горечи с усладой, мой гость дорогой… и дороже былых всех! – и тётя Клава, перекрестившись, резво выпила содержимое стакана.

– Ух, советую и тебе, и очень! Не пьянит, а очищает мысль и душу, и поднимает до того, что всё теперь могу! Не море по колено, а дает силу и волю в себе! Пей, родной мой гость, и не бойся здесь зла! Его в доме моём пока нет, и будет ли, то богу известно.

«И здесь спиртное опять! И почему-то на моём пути следует тенью», – машинально подумалось Макарию, и он следом за тётей Клавой опрокинул смородиновку в себя.