Самой не верится

Немолодая невеста

Как мама дочери, зовусь тёшей, но по характеру своему я больше похожа на свекровь. Потому что требую. Причём со всех. У меня не забалуешь. Всё лежит на своих местах, режим соблюдается, поблажек никому не делаю. Даже себе. Ну, разве только Владику, да и то очень и очень редко, в данном случае звание «бабушка» перевесило «тёщу». Думаю, что я не первая такая.

Почему сравниваю себя со свекровью? Любочка, подруга моя, частенько мне об этом говорит. Не с укором, но с намёком. Ведь есть какие-то общепринятые, зачастую, анекдотические истории, в которых тёща обязательно печёт блины, конфликтует с зятем, вся в делах по дому. Свекровь в этих историях ничего не делает, только внезапно приходит в гости, критикует невестку за бесхозяйственность, внучат не нянчит. При этом она всегда при параде, вся такая «генерал в юбке». Так вот, хоть я и тёща, я как раз всегда причесана, приодета. Это, кстати, совсем не трудно, при наличии хорошей стрижки и достаточно подтянутой фигуры. С зятем я дружу, он у нас очень воспитанный. Ни разу не произнёс бранного слова, ни разу на мою дочь голос не повысил. По крайней мере, при мне. Ленка моя боевая, сама любого приструнит. Мои гены.

Когда я работала медсестрой, Галина Георгиевна – заведующая поликлиникой – меня уважала. Если какая проверка приезжала, она вела комиссию ко мне, так как знала, что у меня всё согласно требованиям, по инструкции. Зять мой Рома, слава богу, оказался аккуратным, чему я была в первое время безумно рада. А потом просто привыкла.

Владик, в силу возраста, бардак не замечает, если не он его сотворил. Но всё, что сам замусорил, испачкал, обязательно убирает почти без напоминаний.

Ну, что там ещё про тёщу? Блины. Устаю, когда пеку. Печёшь, печёшь, ноги утруждаешь, а их раз – и нет. Когда дома бываю одна, пеку, потом фарширую. Так блинов хватает «на подольше».

Не буду больше углубляться в тему «свекровь – тёща», вы и так уже поняли, что я хоть и обычная женщина и у меня есть свои тараканы в голове, я просто люблю свою семью. Когда я впервые услышала, что цветок ромашки – символ семьи, любви и верности, я полюбила эти цветы ещё больше. Никто не знает, но между страниц одной из книг, стоящих на верхней полке в большом шкафу, хранится ромашка из букетика, который папа однажды нарвал для мамы. Случайным образом одна ромашка была изъята мной в качестве временной закладки. Много лет спустя она растрогала меня до слёз, ведь её касались ладони моих родителей. Они любили друг друга. Берегли друг друга. Благодаря им появились на свет мы с Валерой, потом наши дети, внуки. Как белые лепестки ромашки вокруг солнечной серединки, так и мы все стоим, взявшись за руки, а наша солнечная серединка – это любовь. Я давно плотно приклеила цветок ромашки на картонку, прикрыла плёнкой, чтобы не рассыпался. В общем, ещё и сентиментальная я. Люблю жизнь. Любовь к жизни я особенно остро ощутила, когда не стало Вити, моего мужа. Очень долго потом, да и до сих пор, когда вижу что-то красивое или просто интересное, в голове мгновенно вспыхивает только одно: «Вот бы Витя увидел тоже. Не успел…». И так меня это «не успел» подстегивает, что хочется успеть. Успеть увидеть, познать, передать опыт.

Время летит быстро. Кажется, что совсем недавно была школьницей, потом студенткой медучилища, невестой, молодой мамой, и вот уже тёща, бабушка и снова пройдена стадия молодой невесты.

Егор Андреевич даже новую книгу свою решил так назвать. Вернее, немного иначе – «Немолодая невеста». Он сейчас пишет про наши отношения, но с долей мистики. «После книги про бабушку будет книга про бабушку и дедушку», – смеюсь я. Но ему не говорю, чтобы не бередить раны – он ведь стать дедушкой не успел.

Чуть позже Егор Андреич передумал и дал рабочее название роману «Поздний диагноз». Мы и вправду словно подхватили вирус, который диагностировали не сразу. Гораздо позже, когда мы прожили вместе не один месяц, в разговорах стали всплывать подробности, которые мы поначалу не заметили. Во-первых, Егор Андреевич у меня сразу вызвал доверие и я у него вызвала ответную симпатию. Во-вторых, я о нём думала, хоть и редко. Он думал обо мне. Думал гораздо чаще, ведь жил в моём доме. Смеясь, он делился, что увидев непорядок, про себя восклицал: «Хозяйка прибьёт меня!» – и прилагал усилия, чтобы эту «бяку» ликвидировать.

Слово «бяка» он всегда держал под рукой, и держит по сей день. Я, не использующая никогда это слово раньше, бесилась, если честно. Но потом привыкла настолько, что однажды, увидев противного жёлтого жука на листе смородинового куста, забежала в дом с криком:

– Егор Андреич, иди, посмотри, что за бяка там на смородине.

Егор Андреич сходил, конечно, посмотрел. Естественно, никого уже на листике не было. Зато он, обернувшись ко мне (я-то ведь шла следом, чтобы показать куст с «бякой»), рассмеялся:

– Ну, всё, моя. На все сто.

Прижал меня к себе своими музыкальными руками и повторил:

– Моя, – заглянул в глаза и добавил:

– Бяку мою удочерила.

Я кивнула и теснее прильнула к нему. А он руки не убрал.

Почему я говорю, что у него музыкальные руки? Я их так сразу определила. Помню, как в юности впервые увидела на экране руки актёра Станислава Любшина крупным планом. Они поразили меня своей пластичностью и красотой. Его пальцы были созданы природой, чтобы ими любовались. «Музыкальные», – подумалось мне. Больше я ни у кого таких рук не видела. И когда при первой встрече с Егором Андреевичем бросила взгляд на его ладони, даже вздрогнула. Музыкальные. Я долго стеснялась ему об этом сказать, а когда сказала, он даже удивился. Рассматривал кисти рук, качал головой. Не замечал. Сказал, что никто до меня не замечал.

Мы с ним сошлись не сразу. И в мыслях такого не было. Он снимал мой дом, который был выставлен на продажу. Дом не брали, и Егор Андреич жил в нём, пока однажды не нашлась семья северян, располагающих значительной суммой. Они собрались в Калининград в сентябре, поехала и я. Для меня это было очень неудобно, так как меня пригласили на работу. Снова в мою любимую детскую поликлинику. Посидев дома на пенсии и дорастив Владика почти до семи лет, я немного устала от домашних рутинных дел. Понимая, что Владику пора становиться самостоятельным, и посоветовавшись с родными, я решила выйти на работу. И вот тут как раз выяснилось, что начать работать первого сентября я не смогу, ведь надо ехать в Калининград. Сгорая от стыда, я пришла к заведующей и сказала:

– Я понимаю, что подвожу вас, Галина Георгиевна, но мне нужно срочно уехать. Я, честное слово, не обижусь, если вы после этого не возьмёте меня работать.

Галина Георгиевна, конечно, сильно расстроилась, а если быть точнее, сделала недовольное лицо. Если бы она в тот момент знала, что я не выйду на работу вообще, наверное, грохнула бы кулаком по столу. Она очень уж строгая. «Тигрица наша» – так называет её рабочий Захарыч. Фамилия у Галины Георгиевны – Тиранян, поэтому прозвище «Тигрица» прилепилось сразу, как только она ступила на порог своего кабинета, где и была представлена коллективу чиновницей горисполкома. А может, полосатый платочек на её шее сыграл свою роль.

Я ведь сама тогда не знала, что останусь с Егором Андреевичем. Отметили семилетие Владика, и я, упаковав свои вещи в небольшой чемоданчик, отправилась в Калининград, пообещав, что через дней пять, максимум десять, вернусь.

Семья северян, увидев дом, даже не стала всё осматривать. Вернее, мужчина желал, а жена его принялась ныть и причитать, что она пенсию зарабатывала не для того, чтобы такой дом обслуживать и горбатиться на огороде. Выходит, зря я ехала. Несмотря на то, что портфолио дома с участком я потенциальным покупателям отправляла, дом им показался очень уж огромным. Пока я разговаривала с ними в беседке, Егор Андреич носу из дома не показывал. Проводила «гостей» до ворот и вернулась в дом. А на столе уже и бутерброды, и фрукты, и даже омлет, украшенный зеленью.

– Может, пшённую кашу с тыквой хотите? – спросил меня Егор Андреич.

Привыкшая быть всегда главной по питанию, я смутилась. Но кашу попробовала. И омлет, и бутерброды. Потом на столе появилось вино, потом ещё. Был зажжён камин, я рыдала о своей несчастной судьбе, связанной с продажей этого дома. Оказавшись в объятиях Егора Андреича, желавшего меня успокоить, я зарыдала ещё сильнее. Надо ли говорить, что до рассвета я мучила его рассказами о своей нелёгкой доле, а он меня терпеливо слушал.

Могла ли я подумать, что в шестьдесят три года проснусь в постели рядом с чужим мужчиной?

Именно этот вопрос я задала себе вслух наутро.

Надев очки, Егор Андреич посмотрел на меня внимательно:

– Ну, не такой уж я и чужой.

Я закрыла лицо руками:

– О, боже, я ведь бабушка! Старушка, можно сказать.

Егор Андреич хмыкнул:

– Это ещё бабушка надвое сказала, кто тут старушка.

Он выбрался из-под одеяла со словами «Нашла старушку! Чуть ночью меня не спалила своей страстью». Улыбнувшись мне, он отправился на кухню. На нём были синие пижамные штаны в красную полоску. С моей стороны на стуле возле кровати лежал махровый халат с капюшоном. Я быстренько вскочила с постели и завернулась в этот халат. Хоть у меня и достаточно стройная фигура, я всегда старалась спрятать тело. Так была приучена. Посмотрев на себя в зеркало, приготовилась ужаснуться, но оказалось, что выгляжу неплохо. И я поплелась следом за Егором Андреевичем.

Егор Андреич ловко управлялся с бутербродами. Он улыбнулся мне и запросто сказал:

– Не уезжай. Оставайся. Давай жить вместе. С тобой так хорошо.

А я не знала, как себя вести после этих слов. Я ведь думала, что уже очень старая, а оказалось, что не очень.

Халат был без пуговиц, а пояс я, видимо, потеряла где-то по пути на кухню. Чтобы он не распахнулся, я сняла с крючка белый фартук и надела поверх халата.

Егор Андреич рассмеялся:

– Милая Фрекен Бок, прошу к столу.

Я вздрогнула и поспешила поделиться, что Владик считает, что я в этом фартуке такая же красивая, как Фрекен Бок.

– Я напишу про это рассказ, – сказал Егор Андреич.

– Ой, – обрадовалась я, – у меня столько в голове, что можно написать целую книжку.

– И напишу, – пообещал Егор Андреич. – Про красивую Фрекен Бок.

В этот момент я поймала себя на мысли, что мне и вправду хочется остаться здесь.

И я осталась.

Близнецы

Когда я решила, что останусь с Егором Андреевичем в Калининграде, я сообщила об этом прежде всего не дочери, а брату. Так уж повелось, что именно с ним первым я делю все свои печали и радости.

Мы с Валерой близнецы, и у мамы нашей был брат близнец. И, как она рассказывала, у бабушки тоже был близнец, только сестра. Поэтому, когда я забеременела, очень надеялась, что врач не рассмотрел, не расслышал. Очень хотелось двоих. Но не случилось это счастье. А вот Валере повезло. Его Валерия ждала двойню. Вот такая пара была – Валерий и Валерия Семёновы. Валера и женился раньше меня, и с прибавлением в семействе не задержался. Через месяц после свадьбы объявили нам, чтобы мама с папой готовились стать дедушкой и бабушкой, а мы с Витей – тётей и дядей.

Валера лысеть начал рано, по этой причине все до сих пор думают, что он мой старший брат. И когда Валера шёл с Валерией рядом, она казалась слишком юной для спутника.

Мы с Витей жили вместе с родителями, а Валера с Валерией у тёщи. Вспоминая эту женщину, я не перестаю удивляться, как Валера выдержал то «гестапо». Мне казалось, что даже ходить нужно было по определённой половице, а садиться только на определённый стул. И не дай бог оставить капли воды на смесителе в ванной. Тут хозяйке было всё равно – гость ты или не гость. Она, нисколько не смущаясь, кричала из ванной:

– Воду с крана вытирать надо! Не научили?

Мы старались ходить в гости к Валере как можно реже. Но он, казалось, не замечал придирок тёщи, настолько любил свою жену. Надо отдать должное кулинарным способностям Валентины Львовны, она могла сделать конфетку из «дерьма и палок», как она сама любила говорить. Валера всегда был сытно, вкусно, и – что немаловажно – разнообразно накормлен тёщей, обласкан любимой женой, в связи с чем пребывал, как он нам говорил, «в райских кущах». Мы так не считали, но соглашались с ним за неимением аргументов, способных выразить наше отношение к ВэЭл, как мы называли между собой Валентину Львовну.

Я по-доброму завидовала Валерии. Наблюдала, как округляется её животик, как она сменяет обувь и одежду на более удобную. Даже пигментные пятна, появившиеся на её скулах, на мой взгляд, украшали её. Она была вся такая остренькая, юркая, лёгкая. Отец у неё был татарин, и в итоге смешения кровей, как и водится, получилось обворожительное создание. Татарочка, похожая на стрекозу. Валера шутил иногда, что у них идеальная пара – «муравей и стрекоза». Когда Валерия вышла в декретный отпуск, Валеру направили в командировку, причём на довольно-таки длительный срок. Он обычно ездил на проверки не на один день, не на неделю, а на месяц-полтора. А тут целых два месяца. Валерия попросилась с ним. Уточнив, что на время проверки будет предоставлена ведомственная квартира, Валера получил «добро» тёщи, и они стали собираться. Беременность Валерии протекала прекрасно, никаких осложнений не было, и она, предупредив участкового гинеколога в женской консультации, что уезжает, пообещала вернуться за две недели до родов.

Придумали сфотографироваться на балконе вдвоём. Запомнить ракурс и позы, а потом сделать точно такое же фото с близнецами. В то время пол будущих детей ещё не определяли заранее, но мы были уверены, что это мальчик и девочка. Имён им пока не придумали, но уже наметили, что назовут либо Аней и Ваней, либо Машей и Сашей. Мама предложила назвать пооригинальнее. Ей очень нравилось имя Феликс, но Валера категорически заявил:

– А девочку? Фёкла или Федора, что ли?

Так тема была закрыта.

Мы проводили их до вокзала. Их уже было четверо, просто дети ещё не увидели свет. Но они были. Поэтому мы провожали четверых.

У самого вагона ВэЭл вдруг схватилась за сердце:

– Нехорошо мне.

Валерия обняла её:

– Ты совсем не отдыхаешь. Пока нас не будет, удели время себе. Хорошо?

На том и попрощались, помахали вслед вагону и отправились каждый по своим делам. Мы с Витей зашли в пельменную, где помимо пельменей лепили ещё и вареники на продажу. Наевшись пельмешков, купили с собой два пакета вареников – один с картошкой, другой с вишней. Почему я всё это запомнила? Просто миллион раз прокручивала в голове тот вечер. Ведь ничего не предвещало беды. Только у ВэЭл было предчувствие. Но не возможно было разгадать тот знак, поданный с небес.

Из командировки наши Валера и Валерия звонили иногда, рассказывали о своих делах. Валерия была ужасной хохотушкой и любой рядовой случай могла рассказать как анекдот. Обычно разговор по межгороду начинал Валера, сухо излагающий факты, а потом трубку брала Валерия, и начинался весёлый разговор. Так мы узнали, что их соседка по лестничной площадке хорошо шьёт и теперь у Валерии пять новых платьишек размером с парашют. Бабушки, что сидят вечерами у подъезда, связали молодым в подарок три пары пинеток и шесть шапочек. Валерия приглашала всех в квартиру, где теперь можно было оставлять брызги на раковине и посуду мыть не сразу. Она совсем не тяготилась тем, что пришлось уехать от матери, друзей, родственников в такой ответственный момент. Она любила повторять: «Мне в кайф».

Когда уже были куплены билеты домой, собраны чемоданы, Валера утром обнаружил, что одна щека у него опухла. Ехать домой предстояло почти сутки, и Валерия уговаривала его сходить в больницу. Он махнул рукой и беспечно сказал: «Ничего со мной не случится».

Но случилось. Аккурат за два часа до поезда у него резко поднялась температура. Аспирин не помог. Валерия, наблюдая с ужасом вялого и почти бессознательного мужа, покорно поехала с ним на вокзал. Не доехали. В машине он потерял сознание. Привезли в приёмное отделение, дежурного стоматолога не было. Осмотрел обычный хирург. Что он говорил, что диагностировал, Валерия не помнила. Она сняла гостиницу недалеко от больницы, позвонила нам, чтобы не волновались. И стала ждать. Дела оказались совсем плохи. Валере не просто удалили этот зуб, а стали бороться за его жизнь. Врач, увидев её положение, мягко пояснил, что зуб, по всей видимости, болел уже несколько дней, а может и недель. Из всех слов она запомнила только «сепсис», о чем, рыдая, рассказала нам в трубку.

Где- то через неделю опасность отступила, но Валерий всё ещё был в крайне тяжёлом состоянии.

Ни с кем не посоветовавшись, неизвестно чем руководствуясь, Валерия написала ему письмо, что срок родов подходит, поэтому она вынуждена уехать. Но, как только родит, сразу сообщит ему. Она написала, что дождалась того дня, когда врач ей сообщил, что ситуация у Валеры улучшилась, и только после этого она поехала домой. Там было ещё много слов о любви, счастье, о малышах. И о том, что всё будет хорошо. Письмо Валера прочитал не сразу, так как состояние снова ухудшилось, и его перевели в реанимацию. Но Валерия этого не узнала, ведь в это время уже ехала в вагоне в сторону Москвы.

Не доехала наша Валерия. Сейчас не узнать почему, но сошла она на маленькой станции. Может, купить чего захотела, да опоздала на поезд, может воздухом подышать. Когда схватки у неё на той станции начались, повёз её на уазике по кочкам шофёр в фельдшерский пункт.

Мы только через сутки были извещены, что ни Валерию, ни малышей спасти не удалось.

Бледный, худой, чёрный от горя, страшный, как чёрт, Валерий, выписавшись из больницы, пошёл получать тело жены и контейнер. Так появилась дыра в сердце моего братика. Сколько бы женщин он ни встречал потом, не мог полюбить.

ВэЭл, не оправившись от удара, прожила недолго, меньше года. И остался Валера один в квартире. Много лет спустя всё же привёл в нее коллегу, с которой попытался построить семью. Лет пять прожили. Немало. Но всё же она ушла. Однажды утром встала, собрала чемодан и просто сказала: «Уйду я от вас, Валерий Андреевич» – и ушла. Она с ним только на вы общалась, хотя уже к тому времени работала в другой фирме.

Валера последнюю фотографию, где они вдвоём с Валерией стоят на балконе, на видном месте не хранил. Но я знала, что она всегда рядом. На журнальном столике лежит «Атлас мира», открыв который сразу видишь ту самую фотографию.

Валера наш всегда был оптимистом, компанейским и очень мягким. Но по его душе потоптались такие ржавые железные башмаки смерти, что она скукожилась и, казалось, неспособна была распрямиться.

Когда я родила Ленку, он стал её крёстным. И Владику крёстным стал.

На могилу к Валерии и деткам ходил. Носил всегда шесть цветочков: по два каждому.

– Угробили в этой дыре, Аня, – рыдал он у меня на руках.

Я плакала вместе с ним, но помочь ничем не могла. Настаивать на его новой женитьбе тем более не имела права. Спрашивала, что, может, какая дама решит родить от него, так хорошо бы.

Но он становился суров, даже зол:

– Ленка моя дочка. Крестница – значит дочка. И точка! Вопрос закрыт.

На словах вопрос закрыть легко, но он порой внезапно оказывается открытым. Причём ключом, о существовании которого не ведал.

Письмо

Когда немного поутихло, поулеглось в душе, стали жить дальше. Вроде, как раньше, но всё равно немного иначе. Очень было жалко Валеру. Он и вправду ходил, как с дырой в сердце. Как-то решил бросить преподавательскую деятельность. Не уйти, не покинуть, не прекратить, а именно так и сказал:

– Ань, брошу я это всё. Не хочу больше. Чужих учить. Не нравится.

Я выпучила глаза от неожиданности. Это означало крайнее недоумение. Кстати, забегая вперёд, скажу, что мой внук Владик от меня эту привычку перенял. И у него сто способов, а может и больше, выпучивать глаза.

В тот раз я села напротив Валеры, подперла щёку рукой. Тут на кухню заглянул Витя, я махнула ему, мол, иди, не мешай. Он сразу скрылся. А мы продолжили непростой разговор:

– Валер, ты же так мечтал преподавать.

Он сжал губы в полоску, сказал «мы», потом ответил:

– Валерия стала сниться, словно что-то сказать хочет. И всё время в аудитории снится. Сидит, как студентка, смотрит на меня и руку тянет. Детям сейчас было бы по двадцать, как многим моим студентам.

Он закрыл голову руками:

– Как баба я, да? Но ничего не могу с собой поделать. Вхожу в аудиторию, и сразу вопрос: «Вы – тут, а мои – там. Почему?! За что?»

Я сердцем почувствовала, как ему тяжело и сжала его ладонь:

– Уходи, Валер, а то ты сгоришь.

Он резко поднял на меня глаза:

– Точно! Я словно огнём изнутри горю.

Затем потёр висок:

– Я уж и на могилу съездил, тебе не говорил. И в церковь сходил. А она снова приснилась.

Я не знала, что ответить, помолчала, а потом произнесла то, в чем всегда была уверена, несмотря на свою профессию:

– Валер, они видят всё. Они с нами. Мы не умеем расшифровывать эти знаки. Нам этого не дано. Придёт время, и всё станет ясно. Пока, видимо, срок не настал.

Потом мы позвали Витю, вместе пили чай, сменили тему. Вскоре Валера устроился на новую работу. Привыкал долго, мучительно. Но постепенно всё нормализовалось.

В Ленкин день рождения случилось то, что и назвать, не знаю, каким словом.

Мы собрались у нас, чтобы отпраздновать её одиннадцатилетние. Лена позвала подружек со двора, одноклассниц. Разыгрывали лотерейку, пели песни. Дети, конечно, ждали торт. Детский день рождения вечером не празднуют, начали мы рано, поэтому Валера уже часов в семь засобирался домой.

Подтянутый, красивый, загорелый, так как только вернулся из Турции, он подмигнул имениннице:

– Расти большой, не будь лапшой, а я пошёл домой. Надо отдохнуть.

Я хитро прищурилась, догадываясь, что не отдохнуть он собрался, а зайти на огонёк к очередной пассии. Сложила ему пару эклеров и несколько зефирин в шоколаде, чтобы дома чай попил.

Валера, как потом рассказывал, от своей подруги жил неподалёку, поэтому предварительно решил заскочить домой, оставить гостинцы, поодеколониться, а уж потом идти в гости. Поднимаясь по лестнице, он попутно проверил почтовый ящик. Среди газет лежало письмо. Валера небрежно надорвал край, оттуда выпал листочек – кусочек бумаги, весом в тонну. На листочке было написано: «Здравствуйте, Валерий Андреевич, меня зовут Майя, вы мой отец. Я скоро буду в Москве. Семнадцатого. Если вы хотите, то приходите на станцию «Площадь Революции» к скульптуре пограничника с собакой 17 числа в пять вечера. С уважением, Майя».