Проклятая кисть

Ожившая подруга

Злобная старуха растворилась меж деревьев, будто дурной сон, а мы с подругой все еще стояли, прикованные взглядами к месту, где она только что возвышалась. Ледяное оцепенение медленно отпускало меня, и я робко повернула голову к Свете.

– Что это было? – прошептала я, судорожно сглотнув и указав дрожащим пальцем в сторону темневших сосен.

– Не что, а кто, – поправила меня зубрила с ехидной ухмылкой. – Бабка… только вот убей меня, не пойму, откуда она взялась? Положа руку на сердце, занятная особа. Вид у нее импозантный, может из сказочного сундука выпорхнула?

– Прекрати кривляться, Ромашкова, мне не до смеха, – отрезала я, прожигая ее взглядом. – Она пробормотала что-то на латыни. Ты хоть поняла, что это значит?

– Вместе учились, и всё позабыла? Неужели краски выели последние крохи разума? – продолжала издеваться Светлана, смакуя каждую фразу.

– Слушай, выключай ты свою учительскую натуру, Свет, – я легонько хлопнула подругу по плечу. – просто слова бабули, как сквозь вату, просочились мимо ушей.

– Старуха изрекала о закате былой удачи, о кисти, чье прикосновение отныне обрекает все на зло и погибель. – Ромашкова, нахмурив лоб в задумчивости, едва заметно кивнула, подтверждая точность зловещего перевода.

– Так и знала, не стоило с тобой сюда соваться, сердце чуяло неладное. – Я подковыляла к валенку, сиротливо белевшему в снегу, и, с трудом натянув его на ногу, пробормотала: – Это была ведьма… – Ромашкова лишь закатила глаза в ответ на мой шепот. – Точно тебе говорю! Эта старуха откуда-то знала, что я художница! – Я схватилась за голову. – Что же теперь делать?

– Возьми себя в руки, выдумщица, – проворковала Светка, лукаво улыбаясь. – Я понимаю, ты у нас натура тонкая, чувственная, художник, творец дивных образов. Вы все такие, люди искусства – видите мир иначе, преображаете его в своих картинах, стихах, романах. Но прошу тебя, найди сейчас в себе хоть искру разума. Никаких ведьм, оборотней, вурдалаков и домовых не существует, как бы живо они ни плясали на твоих полотнах. Их нет, слышишь? И… – Светка на мгновение задумалась, – может, бабка имела в виду кисть руки, которой ты пишешь свои шедевры? Короче, Петухова, очнись, взбодрись и пошли обратно. Погадаем на картах, откроем бутылочку вина, умиротворим твои расшалившиеся нервы.

– Так значит, прощайте, пальцы… Скорее всего, прощай и вся кисть. И помощи ждать неоткуда, тем более от тебя. А завтра дедлайн, нужно написать иллюстрацию, а затем выслать ее фото на согласование, – бормотала я себе под нос, с силой раздвигая колючие ветви кустов, продираясь сквозь чащу обратно к тропинке, по которой мы с подругой и пришли в этот чертов лес.

– Господи, – ворчала Ромашкова, плетущаяся сзади, – взрослая женщина, а в сказки верит! Подумаешь, бабульку встретили в лесу… Может, она, как и мы, в двенадцатом часу планировала погадать себе на суженого, а тут твой валенок ей прямо в лоб! Рассердилась вот и наговорила гадостей. Если бы мне прилетело такое с размаху, я бы тебе не меньше набросала, а то и больше!

– Все, захлопнули тему, – отмахнулась я от Светы. – Включи-ка свое «рациональное зерно», о котором так сладко пела минуту назад. Какое, к лешему, гадание? Захотелось бабке тряхнуть стариной… – я осеклась, не желая опускаться до грубости. – А ругается, заметь, на латыни, как ворожея из старинной книги, а не по-русски, чтоб аж стекла звенели. И ничего, что мы с тобой в глуши, посреди деревни? Латынь тебе слух не режет? Или ты бы и французскому из ее уст не удивилась? – Я вскинула бровь, заметив, как на холеном лице Ромашковой промелькнула тень растерянности. – Вот и я о том, – протянула я, ускоряя шаг, будто пытаясь убежать не только от слов, но и от повисшего в воздухе странного ощущения.

Обратный путь пролегал в тишине, скованной молчанием каждой из нас, погруженной в собственные мысли. Мое буйное воображение рисовало картину преобразившегося леса, замершего в зловещем ожидании. Ни единого шороха, лишь предчувствие надвигающейся беды, словно приговор, нависший надо мной. Снег под ногами хрустел, вторя мрачным пророчествам старухи, а луна, скрываясь за пеленой туч, погружала все в непроглядную тьму, где за каждым стволом таились кошмарные образы. И вот, наконец, вдали показался дом Ромашковой, и я выдохнула с облегчением. Лишь в теплой хате, в объятиях живительного жара печи, страхи отступили, а свет и тепло пробудили робкие воспоминания о счастье.

Старуха ворвалась в хату, как разъяренная фурия, так что половицы задрожали под ее тяжелой поступью. Крокс, застигнутый врасплох за своим горячительным зельем, поперхнулся огненной жидкостью и закашлялся. Давно он не видел свою родню в таком исступлении – даже он сам, закаленный жизнью, не смог бы довести ее до подобной ярости.

– Что стряслось? – вырвалось у него. Клара Карповна одарила его испепеляющим взглядом. – Ладно, – Крокс вскинул руки в примирительном жесте, – когда созреешь, мои уши всегда к твоим услугам.

– Наглая деревенщина! – прорвало старуху ядовитым шипением. – Ну ничего, я ей жизнь подпортила, узнает, как вставать между мной и делом!

Внук, Крокс, слушал внимательно, но пока тщетно пытался уловить ход бабкиной мысли.

– Представляешь? – Клара Карповна впилась в него воспаленным взглядом. – Время упущено! Не успела мох срезать из-за этой гадины! Она валенком в меня запустила, дезориентировала, смертная… А я ведь так мечтала о молодости…

– Даже не знаю, смеяться мне или плакать, – паренек невесело усмехнулся, переводя взгляд на пунцовый лоб старухи. – Говорил же тебе, не ходи ты за этим мхом! Что он тебе даст? Да, бессмертная ты, но в своей уродливости вини только себя. Это проклятое клеймо, что дружок твой навесил, ты могла бы избежать, если бы не отравляла жизнь всем вокруг. Могла бы до сих пор затмевать солнце своей неземной красотой, но ты сама избрала этот гнилой путь. Прокляла – вот тебе мешок морщин, обидела – еще год в копилку старости. Этот мох, он как мертвому припарка в снятии порчи, да и молодость вернул бы лишь на миг. Так стоит ли так убиваться? Лучше б ты о душе подумала, перестала бы гадить ближним своим, а то совсем в сморщенную курагу превратишься.

– Фрост… – прошептала женщина, и воспоминания багровым закатом опалили ее изболевшееся сердце. – Он проклял меня, и заклятие его вилось вокруг меня, как змея, не давая вырваться. Зло плодилось вокруг, и соблазн ответить злом на зло был нестерпим. А порча его… лишь за то, что посмела отказать этому извергу в замужестве. «Придет время, – прошипел он, – и на тебя даже Леший не позарится, станешь старой каргой, кожа твоя истончится как пергамент, а глаза потухнут». Каждое злое дело – новый рубец на душе, новая морщина на лице. Не созданы мы для добра, понимаешь, – старуха тяжело опустилась на стул, подперев голову рукой, будто непосильная ноша придавила ее к земле. – Кстати… мхом этим я силу в тебе пробудить хотела. И эта девка… она нам обоим славно удружила.

– Плюнь на эту девку, забудь, – внук прильнул к бабуле, обнимая за плечи. – Всё будет пучком. Сила сама заявит о себе, я нутром чую. А потом я этому твоему Фросту глотку перегрызу и потребую снять проклятие. Вот увидишь, ба, будешь у меня снова ягодкой.

Крокс чмокнул морщинистую щеку родственницы и пододвинул к ней пустую рюмку.

– Давай, ба, опрокинем. Хватит хандрить. Не брошу я тебя с твоей бедой, помогу. А уж потом и своей судьбой займусь.

В эту морозную ночь, будто впервые за долгие годы, между двумя родственниками протянулась незримая, но крепкая нить – то ли понимания, то ли чего-то большего, смутно напоминающего любовь. Бабка больше не ворчала, не клевала внука, а он не испепелял ее взглядом своих прекрасных, но холодных глаз. Они сидели друг напротив друга за накрытым столом, вино согревало душу, и смех, хрустальный и искренний, перекрывал гул старых обид, погребенных под покровом этой волшебной ночи.

Часы пробили три ночи, а подруга, казалось, навеки погрязла в мистическом омуте гаданий. Карты Таро, как пестрые крылья бабочки, рассыпались веером по столу, и вопросы к ним летели безудержным потоком. Светка без устали вытаскивала из колоды богатого красавца, несметные сокровища и, конечно же, головокружительные приключения. Я же, убаюканная ее бесконечными дифирамбами собственной персоне, отчаянно боролась со сном. Впрочем, что и говорить, из года в год эти сладкие грезы о будущем не менялись ни на йоту: все те же принц, деньги и увеселения. Увы, ни один из этих сказочных даров так и не снизошел ни на мою душу, ни на Ромашкову саму.

Наконец внимание Светки переключилось на меня, и картонные картинки обернулись ко мне своим зловещим ликом. Мигом сон как рукой сняло – с карт на меня взирали Дьявол, Башня, Луна. Леденящие мурашки пробежали по коже, когда Светлана, с каким-то испуганным азартом, вытащила следующие карты: Смерть, Десять мечей и Страшный суд.

– Не знаю, смеяться или плакать, – задумчиво почесала я бровь. – Конечно, невероятно, что именно в это зимнее солнцестояние мне выпала возможность узреть совершенно иные карты, нежели обычно, но не находишь ли ты это подозрительным? Даже без твоей проницательности чувствую подвох. Меня ждет… смертельное искушение? – Я ткнула пальцем в карту Дьявола. – Страшное разрушение? – Перст перенесся к Башне. – И как финальный аккорд – предательство? Ничего не перепутала?

Подруга кивнула, и я продолжила, неотрывно глядя на зловещие символы.

– Смена места жительства… – Мой взгляд скользнул к карте Смерти. – Надеюсь, не на погост, – с нервной усмешкой добавила я. Ромашкова тут же перекрестилась. – Глубочайшее уныние… Что ж, отрадно хоть, что все эти напасти, возможно, приведут к лучшей жизни. – Я постучала ногтем по карте Страшного суда. – Только вот, к какой именно?

– Да ну, чушь какая-то, – нервно рассмеялась подруга, сгребая карты в коробку, – пошли лучше выпьем и спать. Сон – лучшее лекарство. Завтра проснемся, дорисуешь свой шедевр, отправишь, а там и заживем! – Светка подмигнула. – Слушай, и кто на этот раз этот твой загадочный персонаж?

– Домовенок, – произнесла я, принимая из рук подруги бокал с рубиновым вином. – Ты права, пора спать.

Опрокинув содержимое, я поставила фужер на стол и полезла на печь, заранее застолбив за собой это местечко на ночь, с любезного согласия Ромашковой.

Всю ночь во сне я гонялась за юркой старушонкой, которой наяву не посчастливилось встретиться с моим валенком. Зачем гонялась – неведомо, разве во сне прикажешь мозгу? Но как и в жизни, бабка ускользала, стоило мне протянуть руку. Распахнув глаза, я ощутила, как в голове гудит растревоженный улей. Сновидения не принесли умиротворения, лишь разбили тело на осколки. Скрипнув зубами, я сползла с печи. Ромашкова, мурлыча себе под нос новогодний мотив, разливала по чашкам душистый чай.

– Доброе утро, Алиса, – пропела она, напоминая солнечный луч, ворвавшийся в комнату, и голос её звенел теплом и радостью. – Что-то ты совсем не в форме? Мучили кошмары?

– Бабка, – поморщилась я от удара в виски, – надеюсь, сегодня получится увести мысли в мирную гавань. Обычно, когда кисть в моих руках касается холста, мир вокруг меркнет и растворяется.

– Давай, давай, – подбодрила меня подруга, лукаво блеснув глазами. – Твори, моя златокудрая Иван Билибин в юбке! А я тем временем навещу нашу баньку. Нужно приласкать ее, протопить до самого сердца, вымыть каждый уголок до блеска. Не собираешься же ты три недели ходить как чумазая замарашка? – Я отрицательно качнула головой. – Вот и славно. Дела распределены, душа спокойна. Завтракай и за работу, твой домовой Кузя уже истосковался появиться на твоем очередном шедевре.

– Почему Кузя? – пробормотала я с набитым ртом, стараясь проглотить бутерброд, который с трудом проталкивался горячим чаем.

– Да так, к слову пришлось, – небрежно отмахнулась Светка. – Для меня все эти домовята – просто милые, лохматые и чумазые Кузьки из старого советского мультика. Этакие забавные домохозяины, вымазанные сажей и полные доброго озорства.

Быстро перекусив, Ромашкова, закутанная в платок, пошлепала к бане, унося с собой легкий аромат травяного чая. Я же, воспользовавшись ее отсутствием, извлекла из папки заветный лист, расстелила его на шершавом полу и, вооружившись карандашом, погрузилась в таинство первых набросков, где линия за линией рождался новый персонаж.

На листе бумаги появлялся силуэт домовенка. Легкие, едва касающиеся поверхности штрихи карандаша сплетались в очертания маленькой фигурки. Сначала намек на шаловливый нос-кнопку, затем – овал круглого личика, украшенный растрепанной челкой. Карандаш послушно выводил контуры просторной рубахи, прячущей за собой крохотные плечи. В глазах, пока лишь едва намеченных, уже плясал лукавый огонек, готовый вот-вот вспыхнуть озорной искрой. Каждый штрих – шепот сказки, медленно оживляющий хранителя домашнего очага, выманивающий его из сумрака моей фантазии на свет белой бумаги.

– Ой, какой милашка! – промурлыкал за спиной голос Светы. – Ну ты и талантище, Петухова, слов нет! – Подруга, запыхавшись, склонилась над сказочным созданием, рассматривая его с восхищением. – Я тут баньку затопила, прибежала за тряпками… Ладно, не буду мешать, твори, волшебница! – Шаги затихли, и дверь мягко прикрылась.

– Ну и красавчик же ты, право, – промурлыкала я нарисованному карапузу, игриво подмигнув ему. – Что ж, добавим тебе немного красок, малыш. – С этими словами я взяла в руки кисть, краски и ринулась творить.

И тут случилось нечто невероятное. Едва мои пальцы сомкнулись на любимой живописной подруге, она будто стала продолжением руки, живым нервом, проводником вдохновения. Поддавшись неведомой силе, деревянная красотка с пышными волосами на кончике заплясала над эскизом, словно одержимая творческим духом. Грациозно скользя по шероховатой бумаге, она оставляла за собой сочные, вибрирующие мазки. И вот, сквозь хаос линий робко проступил румянец на круглых щеках домового, озорной блеск заискрился в глубине глаз. Каждый штрих, как вдох, наполнял бесформенную заготовку жизнью, характером, душой. Домохозяин, расцвеченный магией красок, выныривал из серой пелены обыденности, являя миру очаровательную, но пугающую сказочность. Я попыталась укротить взбесившуюся кисть, вернуть контроль над инструментом, но она упорно тянула мою руку за собой, увлекая в вихрь творчества. И лишь когда последний мазок лег на полотно, кисточка ослабила стальную хватку и освободила мои оцепеневшие пальцы. С трепетом и ужасом я смотрела на маленькую палочку с пушистым сердцем, не понимая, что только что произошло.

Оцепенение сковало меня ледяной коркой, а в руках застыл инструмент художника. Я в упор пялилась на кисть, пытаясь разглядеть хоть что-то, что могло бы объяснить мой страх. Но нет, всё та же верная помощница, моя любимая кисть, не раз выручавшая в самых сложных работах. И именно она сейчас внушала мне дикий, почти парализующий ужас.

– Ох, – прошептала подруга, едва переступив порог дома. – Из ангельского малыша – в кошмарного страшилку. Алиса, ты, случайно, не увлеклась? – Ромашкова ткнула пальцем в рисунок. – Он как живой… и… – Она взвизгнула, схватившись за ногу. На нежной коже алел свежий рубец, след яростного укуса.

– Сама страшилище, пучеглазая! – взвизгнул человечек, мечущийся у ног, с пугающей точностью сошедший с моего рисунка. – Сейчас как цапну еще раз! Только теперь – за эту раздобревшую задницу! – Он оскалился, демонстрируя частокол мелких, хищных зубов, и угрожающе зацокал ими в сторону Светы.

Ромашкова, как испуганная лань, подалась назад, пока ее спина не коснулась холодной, неприступной стены.

– Петухова, помоги! – взвизгнула она, заходясь в истерике. От каждого клацающего звука, издаваемого невидимой тварью, кровь леденела в жилах. – Откуда это исчадие взялось в нашем доме и почему оно – живое отражение твоей картины? Убери эту мерзость! – вопль разорвал тишину дома.

– За такие слова, – малыш выставил вперед свои тощие пальцы, направив их прямо на Ромашкову. В мгновение ока из них вырвались острые, как у тигра, когти. – Искромсаю тебя сейчас в мелкую крошку, а потом… – договорить он не успел. С перепугу я схватила со стола сковороду и обрушила ее на его голову.

– Э-э-э, – только и пролепетало существо, рухнув безвольной куклой прямо к ногам моей подруги.

– Чёрт возьми… – сорвалось с моих губ.

– С языка сняла, – Ромашкова отступила от домового на шаг, – какого лешего здесь творится? – вырвалось у неё. – Почему это… – она ткнула пальцем в распростёртого сказочного героя, – оказалось у меня в доме? Я его к себе на чай не звала, и, судя по твоему художеству, сия страшилища твоя. Будь любезна, выдвори это безобразие, пока оно, чего доброго, кого-нибудь из нас не упокоило.

– Мне страшно, – прошептала я, дрожащими пальцами касаясь руки домохозяина. Тепло. Слишком реально. – Это… кисть создала? Сама? – Нервный смешок вырвался из моего горла. – Просто галлюцинация, недосып… мозг рисует картины, играет со мной.

Света молча слушала, покачивая головой. Её тень ложилась на комнату, становясь все мрачнее.

– Соберись, Петухова! – рявкнула она, будто хлыстом, хлопок её ладоней хлестнул по воздуху, возвращая меня к реальности. – Галлюцинации у двоих разом не случаются. Здесь что-то другое. Я реалист, верю лишь тому, что вижу и слышу. Кисть, говоришь, сама… – Она нахмурилась, будто разгадывая сложный ребус, и вдруг, словно молнией пораженная, звонко ударила себя по лбу. – Да это мерзкая старуха из леса! Видимо, мне пора начинать верить в ведьм.

Подруга скользнула в соседнюю комнату и вернулась с веревкой в руках. Присев на корточки, она ловко скрутила домового, усадила его на лавку у печи, как провинившегося школьника. Затем, взяв мою помощницу, она повертела ее в руках, будто пытаясь прочесть тайное послание, но, не увидев ничего, лишь пожала плечами и вернула ее мне.

– Черт, – выдохнула я, и взгляд мой упал на кисть. – Что же делать? Если я вновь начну творить вместе с ней, – я кивнула глазами на домовенка, – то наш мир наводнится подобной мерзостью. Что тогда?

– Знаешь, я всегда повторяю своим студентам, как заезженная пластинка, – начала зануда-преподавательница, – если ваши мысли дрогнули и написали ерунду, это не трагедия. Трагедия – сдаться и не попытаться все исправить. Так что, Петухова, вдохни новую жизнь в свое полотно! Пусть твой герой, скажем, лишится зубов?

– А-а-а! – взревел возле печи, пробуждаясь, домовой. – Сковородкой огрели, мало того, еще и оружие отнять вздумали, изверги! Не позволю! – и снова клацнул своими мелкими, острыми, как иголки, зубенками.

– Знаешь, Светик, пожалуй, соглашусь с тобой, рискну, – я бросила взгляд на кисть и нерешительно приблизилась к рисунку. – Давай, сделаем пасть нашему сказочному пройдохе чуть поменьше, не такой хищной, а? – Я зажмурилась, словно готовясь к прыжку в омут, и взмахнула живописным инструментом, но волшебство обернулось злой шуткой.

Вместо мелких зубиков-иголочек во рту у домового выросли чудовищные клыки, достойные самого кровожадного зверя. Теперь он сидел на скамейке, торжествуя над своей новообретенной, пугающей мощью, а подруга, тихо воя, в отчаянии теребила волосы.

– Да чтоб тебя! – прорезал тишину дома мой отчаянный крик, обращенный к музе, поселившейся, казалось, в моей же творческой подруге. – Я здесь творец, а ты… ты всего лишь инструмент! – С досадой пнув папку с нетронутыми листами, я рассыпала их белым вихрем по полу. – Чего тебе надо? Столько лет вместе, служила верой и правдой, а я… я пылинки с тебя сдувала, любила, холила! Это твоя благодарность?! – негодование взорвалось во мне, нацелившись на бедную кисть. – Где твоя поддержка в этот трудный час?!

И словно в ответ, кисточка выпорхнула из моей руки, закружилась над девственной белизной листа. Спустя несколько томительных минут на нём проступил силуэт – маленький, черный домик, одиноко затерянный в объятиях тёмного, заснеженного леса.

– Ах! – выдохнула Светка, склонившись рядом со мной над холстом, как зачарованная. – Это не наш лес… – Я, как и она, увлечённо изучала каждый мазок, каждый листок. – И деревья… таких у нас не встретишь.

– Дур-рынды, – прошипел домовенок, стоявший рядом с нами со связанными конечностями и прикованным, как и наши, взглядом к рисунку. – Это чаща… где обитают бессмертные… – выдохнул он, будто последнее откровение.

– Как… как ты здесь оказался? – пролепетала подруга и в тот же миг на картине, изображавшей избу, в окне вдруг вспыхнул неверный, призрачный свет.

– Смотри! – я ткнула пальцем в диво, творящееся с картиной.

Пространство дрогнуло, подернулось морозной дымкой, и мы очутились в заснеженном бору, прямо перед странным черным домиком, покосившемся от времени и ветров.

– Ах ты, егоза! – хохотнул домохозяин. – Кто ж тыкает пальцами в живую плоть искусства? Здесь тебя и схарчат, а я косточки обглодаю, да причмокну. – В этот миг на его многострадальную голову обрушилась палка, с нарочитой любезностью подобранная Ромашковой. Маленький страшила жалобно икнул и вновь канул в небытие.

– Пусть полежит, остынет чуток, – Света с досадой отбросила деревянное орудие в сторону. – Достал нагнетать обстановку. Ну что, Петухова, давай наведаемся в гости? Что-то мне подсказывает, именно там мы получим ответы на свои вопросы.

Я огляделась, настороженно всматриваясь в сумрак. Темный лес и впрямь казался ожившей сказкой, жуткой и завораживающей. Вековые черные ели, будто скрюченные невидимой рукой, переплетали корявые ветви в плотный, непроницаемый свод, не пропускающий ни единого лучика света. Под ногами хрустел снег, вторя вечной сумеречной тишине. Лишь карканье одинокой вороны прорезало эту звенящую пустоту, да зловещий шепот ветра гулял между деревьями, словно пересказывая забытые легенды. Воздух был густым и осязаемым, пропитанным запахом тлена, влажной земли и чего-то невыразимо древнего, первобытного, пугающего до дрожи в коленях. Этот лес был не просто местом – живым существом, дышащим опасностью, хранящим в своих непроглядных недрах тьму веков и несметное количество страшных секретов.

– У нас нет иного выбора, – проговорила я, зябко обнимая себя за плечи. Пронизывающий холод пробирал до костей. – Кисть, конечно, постаралась. Могла и намекнуть, я бы хоть куртку надела, ботинки какие-нибудь, а то в тапках по снегу – то еще удовольствие.

С этими словами я рванулась к покосившейся, неприветливой избе, и Светка, не отставая, понеслась следом.

Трижды постучав в дверь и не дождавшись ответа, я переглянулась с подругой, пожала плечами и решительно вошла внутрь. Первое, что привлекло внимание – знакомое лицо старухи, в которое так памятно пришелся мой валенок. Она стояла у котла и помешивала какое-то зловонное варево. Встретившись со мной взглядом, бабка крякнула, выронила деревянную ложку прямо в чугунок, машинально потерла шишку на лбу и огласила избу истошным воплем.