Теорема о неразличимости

Майя перелистнула страницу.

«Я не знаю, как объяснить. Иногда мне кажется, что я – не одна. Не в том смысле, что рядом кто-то есть. В том смысле, что внутри – кто-то есть. Другой голос. Другие мысли. Они приходят, когда я не жду, и уходят, когда я пытаюсь их поймать. Доктор Ковальский говорит, что это нормально. Что у всех есть внутренний диалог. Но это не диалог. Это – другой человек. Я чувствую разницу. Я не сумасшедшая. Я знаю, что не сумасшедшая. Но как доказать это – себе и другим?»

Внизу страницы – подпись. Простая, без украшений: «И.»

Майя пролистала ещё несколько страниц. Записи шли нерегулярно – иногда каждый день, иногда с перерывами в недели или месяцы. Молодая женщина писала о работе, о погоде, о соседях. Обычная жизнь обычного человека.

А потом – на двадцать третьей странице – почерк изменился.

Майя заметила это не сразу. Сначала ей показалось, что Ирен просто устала или торопилась. Но чем дольше она смотрела, тем отчётливее видела различия.

Новый почерк был острым, угловатым. Буквы наклонялись влево – зеркально первому почерку. Строки шли ровно, без подъёмов и спусков, будто по линейке. Почерк человека, который контролирует каждое движение пера.

«Ирен ошибается. Она думает, что я – её воображение. Что если она будет достаточно долго записывать, я исчезну. Но я не воображение. Я – такая же реальная, как она. Просто – другая. Меня зовут Ирена. Это важно. Не «Ирен» – «Ирена». Разница в одной букве, но эта буква – всё. Я не знаю, откуда я появилась. Не помню момента, когда начала существовать. Но я помню момент, когда поняла, что существую отдельно. Мне было семь лет – нам было семь лет – и мы смотрели в зеркало. Ирен подняла правую руку. Я подняла левую. В зеркале мы совпали. В голове – нет».

Подпись: «Ирена».

Не «И.» – полное имя. Будто этот голос хотел, чтобы его различали.

Майя откинулась на спинку стула. Её сердце билось чаще, чем должно было. Она сделала глубокий вдох, потом ещё один. Успокоилась.

Диссоциативное расстройство идентичности. Это первое, что приходило в голову. Состояние, при котором в одном теле существуют несколько отдельных личностей, каждая со своей памятью, характером, иногда – со своими физиологическими особенностями. Редкое, но задокументированное. Изученное.

Объяснимое.

Майя вернулась к дневнику с этой мыслью – как с щитом против того, что не хотела признавать.

Следующие страницы подтверждали её теорию. Два почерка чередовались – иногда через страницу, иногда через несколько строк. Ирен и Ирена вели что-то вроде диалога, хотя никогда не обращались друг к другу напрямую. Каждая писала о своём, но темы пересекались, отзывались эхом.

Ирен – о повседневном:

«Сегодня в школе Малгожата Новак опять плакала. Её отец пьёт. Я хотела обнять её, но не смогла – учителям нельзя. Вместо этого я задержала её после уроков и объяснила дроби ещё раз. Она улыбнулась. Этого достаточно».

Ирена – о абстрактном:

«Сострадание – эволюционный механизм. Мы чувствуем боль других, потому что это помогает виду выживать. Но что происходит, когда сострадание направлено внутрь? Когда одна часть сознания жалеет другую? Это рекурсия. Бесконечный цикл. Нужно прервать его – но как?»

Майя читала, делая пометки в блокноте. Она привыкла работать с данными – структурировать, классифицировать, искать паттерны. Дневник прабабки был просто ещё одним набором данных. Так она себе говорила.

К полудню она дошла до записей шестидесятых годов. Ирен к тому времени была замужем, родила дочь Зузанну. Ирена – по-прежнему писала об абстракциях, но теперь в её записях появились формулы.

«Проблема измерения. Если наблюдатель – часть системы, то наблюдение меняет систему. Мы не можем увидеть себя объективно, потому что акт смотрения уже искажает картину. Но что, если наблюдателей два? Что, если один смотрит, пока другой является наблюдаемым?»

И чуть ниже – уравнение, которое Майя не узнала. Какая-то матричная операция, греческие буквы, символы, которых она не встречала в стандартных учебниках.

Откуда учительница математики из Закопане знала такие вещи?

К трём часам дня Майя поняла, что проголодалась. Она не завтракала и пропустила обед, полностью погружённая в дневник. За окном светило солнце – яркое, сентябрьское, – и она вдруг осознала, что сидит в полумраке, не включив лампу.

Она встала, потянулась. Спина затекла от неудобной позы. Левая рука – та самая, которой она листала страницы последние несколько часов, – покалывала. Неприятно, как от слабого электрического разряда.

Майя потрясла рукой. Покалывание не прошло.

Она пошла на кухню, сделала бутерброд, съела его стоя у окна. Краков внизу жил своей жизнью – машины, прохожие, голуби на крыше соседнего дома. Нормальный мир. Понятный.

Покалывание в руке не проходило.

Майя осмотрела ладонь. Ничего особенного – кожа чуть покраснела, будто от трения о бумагу. Она провела пальцами правой руки по левой ладони. Ощущение было странным: левая рука чувствовала прикосновение острее, чем обычно. Каждая линия на коже, каждый завиток отпечатка – как под увеличительным стеклом.

Тактильная гиперчувствительность. Ещё один симптом, который нужно было записать и проанализировать.

Она вернулась к столу, взяла блокнот, сделала пометку: «Покалывание и повышенная чувствительность в левой руке после контакта с дневником. Начало – приблизительно 11:00. Продолжительность – более 4 часов. Причина – неизвестна».

Потом отложила блокнот и снова открыла дневник.

Записи семидесятых годов были плотнее, насыщеннее. Ирен писала о дочери, о муже, о том, как стареют родители. Ирена – о науке, которую, судя по всему, изучала самостоятельно, по книгам и журналам.

«Пенроуз пишет о микротрубочках. Хамерофф – о квантовых процессах в нейронах. Они близки, но не понимают главного. Сознание – не продукт квантовых вычислений. Сознание – это сама суперпозиция. Мы не вычисляем – мы существуем во всех состояниях одновременно. Коллапс – это иллюзия, которую создаёт декогеренция».

Майя остановилась на этой записи. Она знала имена – Роджер Пенроуз, Стюарт Хамерофф. Их теория о квантовой природе сознания была спорной, большинство нейробиологов её отвергали. Но сама Майя никогда глубоко не вникала в эту область – слишком далеко от её специализации.

Её прабабка, судя по всему, вникала. И шла дальше.

«Мы – доказательство. Ирен и я – одно тело, два сознания, одна нередуцированная волновая функция. Мы не коллапсируем, потому что нет внешнего наблюдателя, способного нас измерить. Мы – система, которая наблюдает сама себя. Резонансная стабилизация».

Майя прочитала абзац ещё раз. И ещё.

«Два сознания в одном теле» – описание диссоциативного расстройства. «Одна нередуцированная волновая функция» – квантовая механика. Её прабабка смешивала психиатрию и физику, создавая… что? Теорию? Метафору? Бред?

Или что-то, чему у Майи не было названия?

К вечеру покалывание в левой руке превратилось в постоянный гул – низкочастотный, едва заметный, но неотступный. Как шум крови в ушах, только в пальцах. Майя пробовала игнорировать, пробовала отвлечься, но ощущение не уходило.

Она позвонила в институт и сказала, что не придёт завтра. Личные обстоятельства. Голос на том конце – секретарь, Магда – удивился: Майя никогда не пропускала работу. Но вопросов не задал.

Майя положила трубку и посмотрела на свою левую руку. В свете настольной лампы кожа казалась нормальной – чуть бледнее правой, как всегда, но без видимых изменений. Вены проступали синеватыми линиями под кожей. Обычные вены. Обычный рисунок.

Или нет?

Она достала телефон, открыла галерею. Где-то там, среди сотен фотографий, была одна, которую она сделала несколько лет назад – для статьи о химеризме. На ней были её руки, положенные рядом для сравнения. Она прокрутила ленту назад – год, два, три – и нашла.

Сравнила.

Вены на левой руке были в том же месте. Тот же рисунок. Ничего не изменилось.

Майя выдохнула. Паранойя. Обычная паранойя, вызванная недосыпом и странными записями в старом дневнике. Её тело было её телом. Ничего не менялось.

Но покалывание не проходило.

Ночью она снова читала дневник.

Записи восьмидесятых и девяностых были реже – Ирен старела, рука уставала, почерк становился менее разборчивым. Ирена, напротив, писала всё больше – страницы формул, схем, диаграмм. Некоторые Майя могла понять, другие – нет.

Она нашла запись, датированную тысяча девятьсот девяносто седьмым годом. Год смерти мужа Ирен – это Майя помнила из семейных рассказов.

Почерк Ирен – дрожащий, неровный:

«Стефан умер сегодня. Сердце. Я держала его руку, когда он уходил. Он смотрел на меня – и я не знаю, видел ли он меня. Или её. Или нас обеих. Он так и не спросил. За сорок лет – ни разу. Может быть, знал. Может быть, не хотел знать. Теперь уже не важно. Я осталась одна. Мы остались одни. Это странно – думать «мы», когда речь об одиночестве».

Чуть ниже – почерк Ирены:

«Смерть – декогеренция. Сознание Стефана взаимодействовало с окружающей средой и коллапсировало в одно из возможных состояний – то, которое мы называем «отсутствием». Но информация не исчезает. Она рассеивается. Может быть, часть его – в нас. Как часть нас – будет в тех, кто придёт после».

Майя закрыла дневник. Положила руки на колени.

«Часть его – в нас. Часть нас – в тех, кто придёт после».

Она думала о клетках своей левой руки. О Y-хромосомах, которые не должны были там быть. О брате, который никогда не родился.

Часть его – в ней. Это факт. Биологический, генетический, неоспоримый.

Но Ирена писала не о биологии. Она писала о сознании. О чём-то, что передаётся – не с генами, а… как?

Майя не знала. Не хотела знать.

Но покалывание в левой руке напоминало: незнание не означает несуществование.

На следующее утро она отнесла дневник в институт.

Это было импульсивное решение – не запланированное, не обдуманное. Просто в какой-то момент она поняла, что не может больше читать эти записи в одиночестве, в своей квартире, с покалывающей рукой и мыслями, которые отказывались складываться в логичную картину.

Лаборатория была пуста – большинство коллег ещё не пришли. Майя заперла дверь, положила дневник на стол и достала оборудование для анализа.

Химический анализ чернил. Стандартная процедура – она делала это десятки раз, исследуя старые документы для разных проектов. Газовая хроматография, масс-спектрометрия. Рутина.

Она взяла образец с первой страницы – крошечный соскоб чернил, невидимый глазу. Потом – с двадцать третьей, где впервые появился второй почерк. Потом – ещё несколько, из разных частей дневника.

Результаты пришли через час.

Майя смотрела на экран и не верила.

Химический состав всех образцов был идентичен. Одни и те же чернила – стандартная синяя паста на масляной основе, производство шестидесятых-семидесятых годов. Одна партия. Возможно – одна ручка.

Но кристаллическая структура была разной.

Она перепроверила трижды. Загрузила образцы снова, откалибровала приборы, повторила анализ. Результат не менялся.

Чернила с мягким почерком – структура А. Чернила с острым почерком – структура Б. Химически – одно и то же. Физически – разное. Как будто одни и те же молекулы решили выстроиться по-разному, в зависимости от того, кто держал ручку.

Это не имело смысла. Кристаллическая структура чернил зависит от условий высыхания – температуры, влажности, скорости нанесения. Она не зависит от человека, который пишет. Не может зависеть.

Но зависела.

Майя сидела в пустой лаборатории и смотрела на данные. Графики на экране были чёткими, однозначными. Два разных паттерна. Два разных состояния одного вещества.

«Мы – одно тело, два сознания, одна нередуцированная волновая функция».

Слова прабабки зазвучали в голове – непрошеные, нежеланные. Майя тряхнула головой, пытаясь их прогнать. Это было ненаучно. Это было бессмысленно. Квантовые эффекты не проявляются на макроскопическом уровне – это азы физики, это знает каждый студент.

Но чернила были разными.

Она закрыла файл с результатами. Потом открыла снова. Посмотрела ещё раз.

Структура А. Структура Б. Одно вещество. Две формы.

Как будто сама материя помнила, чьи пальцы её касались.

Покалывание в левой руке к этому моменту стало привычным – фоновый шум, на который она почти не обращала внимания. Почти. Время от времени оно усиливалось – особенно когда она касалась дневника. Тогда покалывание превращалось в пульсацию, как будто под кожей билось второе сердце.

Майя старалась использовать правую руку. Это помогало. Немного.

Она вернулась домой к вечеру, унеся дневник с собой. В лаборатории оставаться не хотелось – слишком много приборов, слишком много искушения продолжать анализы, которые всё равно не давали ответов. Только новые вопросы.

В квартире она положила дневник на стол и села напротив. Не открывая. Просто – сидела и смотрела.

Обложка была зелёной. Или синей. Или чем-то между – цвет менялся в зависимости от угла, от освещения, от того, как долго Майя на него смотрела. Нестабильный цвет. Неопределённый.

Она вспомнила, как прабабка – Ирена, судя по острому почерку – описывала суперпозицию. «Существуем во всех состояниях одновременно». Коробка Шрёдингера, только вместо кота – цвет обложки. Зелёный и синий одновременно. Пока никто не смотрит.

Абсурд. Полный абсурд.

Майя открыла дневник.

Она искала конкретную запись – ту, которая зацепила её вчера, но которую она не успела обдумать. Что-то о границах. О различимости. Она пролистала страницы, стараясь не читать слишком внимательно – иначе снова затянет, снова пройдут часы, а она даже не заметит.

Нашла.

Почерк Ирены, дата – две тысячи третий год:

«Мера различимости. Это ключ. Если две системы неразличимы – они тождественны. Не «похожи», не «идентичны по некоторым параметрам» – именно тождественны. Одна система в двух описаниях. Мы с Ирен различимы – но минимально. Граница между нами – не стена, а мембрана. Она пропускает некоторые вещи. Блокирует другие. Но главное – она есть. Вопрос: что будет, если границу убрать? Если сделать различимость нулевой? Теория говорит: ничего не изменится. Потому что «две» системы станут «одной». Не слияние – просто признание факта, который всегда был. Практика говорит: я боюсь проверять».

Майя прочитала абзац дважды. Потом закрыла глаза и попыталась представить – две системы, которые постепенно становятся неразличимыми. Два… чего? Сознания? Личности? Голоса?

Когда она открыла глаза, взгляд упал на слово в середине страницы.

«Помню».

«Практика говорит: я помню, как боялась проверять».

Майя нахмурилась. Она только что читала этот абзац. Там было «боюсь». Не «помню» – «боюсь». Настоящее время, не прошедшее.

Она перечитала снова.

«Практика говорит: я помню, как боялась проверять».

«Помню».

Майя закрыла дневник. Открыла. Нашла ту же страницу.

«Помню».

Сердце заколотилось где-то в горле. Она достала телефон, сфотографировала страницу. Увеличила. Посмотрела на экране.

«Помню».

Может быть, она ошиблась. Прочитала неправильно в первый раз. Устала. Внимание рассеялось.

Она встала, прошла на кухню, налила воды. Выпила. Вернулась.

«Помню».

Это было написано чётко, однозначно. Острый почерк, наклон влево. «Помню».

Но она помнила, что там было «боюсь».

Майя провела следующий час, листая дневник в поисках других странностей. Она фотографировала страницы – одну за другой, десятки, сотни – создавая цифровую копию, которую можно было бы сравнить позже. Если текст менялся, она хотела это зафиксировать. Хотела доказать.

Себе. Или кому-то ещё. Или никому – просто доказать.

Покалывание в левой руке превратилось в жжение. Не болезненное, но настойчивое. Как будто рука была недовольна тем, что её заставляют работать. Или тем, что Майя не слушает то, что она пытается сказать.

Бредовая мысль. Руки не говорят. Руки – это мышцы, кости, нервы, кровеносные сосуды. Биологические структуры, подчиняющиеся законам физики и химии. Они не имеют намерений.

Но её левая рука вела себя так, будто имела.

К полуночи Майя закончила фотографировать. Четыреста тридцать семь снимков – вся читаемая часть дневника. Она сохранила их в облако, скопировала на жёсткий диск, отправила себе на почту. Три резервные копии. На всякий случай.

Потом она легла спать, положив дневник на тумбочку рядом с кроватью.

Левая рука горела.

Сон был странным – не кошмаром, но чем-то близким. Она стояла в комнате, которую не узнавала, перед зеркалом в тяжёлой деревянной раме. Отражение смотрело на неё – но это была не она. Или она, но другая. Черты лица те же, глаза те же, но выражение – незнакомое. Жёсткое. Оценивающее.

Отражение подняло левую руку. Майя не поднимала свою, но её рука поднялась сама – будто привязанная к движению в зеркале.

Отражение улыбнулось.

Майя проснулась рывком, с бьющимся сердцем и влажной от пота спиной. За окном было светло – утро, раннее утро. Часы показывали шесть тридцать.

Она посмотрела на свою левую руку.

Рука лежала поверх одеяла – там, куда Майя её не клала. Она помнила, как засыпала – обе руки под одеялом, левая прижата к животу. А теперь левая рука лежала снаружи, ладонью вверх, пальцы слегка согнуты.

Как будто ждала чего-то.

Или кого-то.

Первым делом Майя проверила фотографии.

Она открыла галерею на телефоне, нашла вчерашние снимки, нашла ту самую страницу. Увеличила.

«Помню».

Слово было там. На фотографии, сделанной несколько часов назад.

Майя взяла дневник с тумбочки. Открыла на той же странице. Посмотрела.

«Знаю».

«Практика говорит: я знаю, как боялась проверять».

Не «помню». Не «боюсь». «Знаю».

Слово изменилось снова.

Майя перевела взгляд с дневника на телефон. С телефона – на дневник. «Знаю» и «помню». Две версии одного текста. Фотография – документальное свидетельство того, что ещё несколько часов назад это слово было другим.

Её руки дрожали. Левая – сильнее правой.

Текст менялся. Текст на бумаге менялся.

Это было невозможно. Чернила, впитавшиеся в бумагу семьдесят лет назад, не могут измениться. Молекулы не перестраиваются по собственной воле. Буквы не переписывают себя.

Но фотография не лгала. И её память – какой бы ненадёжной она ни была – не лгала тоже. Вчера там было «боюсь». Потом – «помню». Теперь – «знаю».

Три слова. Три состояния.

«Существуем во всех состояниях одновременно. Коллапс – иллюзия».

Голос Ирены в голове – не из дневника, из памяти. Слова, которые Майя прочитала вчера и которые теперь звучали как пророчество. Или как диагноз.

Она позвонила матери.

Анна ответила после третьего гудка – сонным, встревоженным голосом:

– Майя? Что случилось?

– Ничего. – Майя сама не знала, зачем звонит. – Я читаю дневник.

Пауза. Долгая, значительная.

– И?

– Мама, что ты знаешь о прабабке?

– Майя, сейчас семь утра.

– Я знаю. Что ты знаешь о ней?

Анна вздохнула. Майя слышала, как она садится в кровати, как скрипят пружины старого матраса.

– Она была странной. Ты это знаешь. Разговаривала сама с собой. Иногда… иногда казалось, что в ней два разных человека. Бабушка Зузанна говорила, что это нервы. Что война сделала это с людьми.

– Но она не была на войне. Ей было четырнадцать, когда война кончилась.

– Я знаю. – Голос матери стал тише. – Майя, почему ты спрашиваешь?

Майя посмотрела на дневник. На слово «знаю», которое ещё вчера было «боюсь». На свою левую руку, которая перестала покалывать и теперь просто горела – ровным, устойчивым жаром.

– Дневник… странный.

– Я знаю.

Это прозвучало так, будто Анна действительно знала. Не подозревала, не догадывалась – знала.

– Мама, ты его читала?

Молчание. Потом:

– Нет.

– Почему?

– Потому что она просила передать его тебе. Не мне. Тебе.

Разговор закончился ничем – Анна не хотела говорить больше, а Майя не хотела давить. Они попрощались как обычно, коротко и сухо, и Майя осталась одна в своей квартире, с дневником на тумбочке и вопросами, на которые не было ответов.

Она встала, приняла душ. Горячая вода лилась на кожу, смывая пот бессонной ночи. Левая рука под водой чувствовала себя иначе – острее, как будто нервные окончания вышли на поверхность. Майя потёрла её мочалкой – и вздрогнула от неожиданной интенсивности ощущения.

Гиперчувствительность. Третий день подряд.

Она вышла из душа, вытерлась, посмотрела на себя в зеркало. То же лицо, что вчера. То же тело. Те же глаза – серо-зелёные, левый чуть темнее правого.

Она подняла левую руку. Осмотрела ладонь, пальцы, запястье.

Вены.

Майя наклонилась ближе к зеркалу. Вены на её левой руке – синеватые линии под кожей – казались… ярче? Отчётливее? Она не могла сказать точно. Но что-то изменилось. Или менялось.

Она вспомнила фотографию из архива – ту, трёхлетней давности. Тогда она сравнивала и не нашла различий. Может быть, стоило сравнить ещё раз.

Майя сфотографировала свою руку – в том же ракурсе, при том же освещении, насколько это было возможно. Загрузила обе фотографии в программу для анализа изображений. Наложила одну на другую.

Результат был неоднозначным. Вены были в тех же местах – это она видела сразу. Но их толщина казалась разной. На новой фотографии – чуть больше. Или ей мерещилось?

Она измерила программными средствами. Разница была минимальной – в пределах погрешности. Но она была.

День прошёл в странном тумане. Майя пыталась работать – сидела за компьютером, читала статьи, отвечала на почту – но мысли постоянно возвращались к дневнику. К слову «знаю», которое было «помню», которое было «боюсь». К чернилам с разной кристаллической структурой. К своей левой руке, которая горела и чувствовала всё острее обычного.

К вечеру она решила проверить ещё раз.

Открыла дневник на той же странице. Посмотрела на слово.

«Знаю».

Никаких изменений. Пока.

Она сфотографировала страницу. Закрыла дневник. Положила на стол.

Через час открыла снова.

«Знаю».

Ещё через час.

«Знаю».

Может быть, изменения происходили только ночью? Или только когда она не смотрела достаточно долго?

Или – и эта мысль была самой пугающей – изменения происходили только тогда, когда что-то решало, что им пора произойти?

Прежде чем лечь спать, Майя снова порылась в коробке с архивом. Она искала что-то – сама не знала что. Может быть, подсказку. Может быть, объяснение.

Среди старых писем и фотографий она нашла конверт, который не заметила раньше. Он был меньше других, без марки и штемпеля – видимо, переданный из рук в руки. На конверте – имя: «Ирен». Просто имя, без фамилии, без адреса.

Майя открыла конверт. Внутри – один листок, исписанный незнакомым почерком. Не мягким. Не острым. Третьим.

«Дорогая Ирен, Я не знаю, как начать. Ты сказала, что хочешь знать – но я не уверен, что готов рассказать. То, что произошло между нами, было… я не могу найти слов. Ты говорила, что это возможно. Я не верил. Теперь – верю. Но вера – это не понимание. Я чувствую её иногда. Краем сознания, на границе сна. Она там – далеко, но там. Как эхо в пустой комнате. Ты говорила, что это пройдёт. Что связь ослабеет со временем. Прошло три месяца. Она не ослабевает. Я не знаю, что делать. Я не знаю, чего хочу. Просто – скажи, что я не схожу с ума. М.»

Майя перечитала письмо. Ещё раз. И ещё.

«М.» Кто такой «М.»? Мужчина – судя по почерку и тону. Кто-то, кто был близок с прабабкой. Кто-то, с кем она делила… что?

«Я чувствую её иногда».

Её – с курсивом. Ирену? Тот второй голос, который писал острым почерком?

«Связь ослабеет со временем».

Связь. Между Ирен и этим «М.». Связь, которую можно почувствовать.

Майя положила письмо на стол рядом с дневником. Два документа. Два свидетельства. Два голоса из прошлого, которые говорили о чём-то, чего она не понимала.

Её левая рука горела.

Она легла спать с телефоном под подушкой – будильник, напомнивший бы проснуться ночью и проверить дневник. Глупая идея, но других не было.

Будильник сработал в три часа ночи. Майя проснулась – мгновенно, без обычной сонной пелены – и потянулась к тумбочке.