Голограмма изнутри

– Я знаю ваши работы, – сказала она осторожно. – Чем могу помочь?

– Скорее, чем я могу помочь вам. – Голос Сорен был спокойным, почти мягким, но в нём слышалось что-то ещё. Что-то похожее на голод. – Я смотрела вашу пресс-конференцию. То, что вы описали – контакт с сущностью, которая предлагает изменить человеческое сознание – это именно то, чем я занималась всю жизнь.

– Изменением сознания?

– Пониманием его границ. – Короткая пауза. – Доктор Танабэ, я не буду ходить вокруг да около. Я хочу присоединиться к вашей работе. У меня есть ресурсы, команда, двадцать лет опыта в области, которая внезапно стала самой важной на планете.

Юки молчала.

– Я знаю, как это звучит, – продолжила Сорен. – Очередной учёный, который хочет прославиться на вашем открытии. Но это не так. Меня интересует не слава. Меня интересует… – Снова пауза, дольше. – Меня интересует то, что они предлагают.

– Оптимизация?

– Да. – Голос Сорен стал тише, интимнее. – Вы когда-нибудь хотели просто перестать чувствовать боль, доктор Танабэ? Не физическую – ту, другую. Ту, которая не даёт спать по ночам. Ту, которая делает каждый день битвой.

Юки сжала телефон крепче.

– Это личный вопрос.

– Да. Простите. – Сорен помолчала. – Я прилечу в Женеву на следующей неделе. Если вы согласитесь встретиться – я буду благодарна. Если нет – я пойму.

Она продиктовала номер и повесила трубку.

Юки долго смотрела на телефон в руке.

Что-то в голосе Сорен – в этих паузах, в этом голоде – вызывало тревогу. Не страх, не отвращение. Скорее – узнавание.

Потому что Юки слышала этот голод в собственном голосе. В те ночи, когда усталость становилась невыносимой. В те моменты, когда она стояла на обочине горной дороги и думала: «Было бы проще».

Сорен хотела того же, что предлагала Граница.

И часть Юки понимала её лучше, чем хотела признать.

Маркус появился в новостях тем же вечером.

Юки сидела на кухне, механически поглощая остывший рис, когда на экране телевизора возникло знакомое лицо. Постаревшее, изрезанное морщинами, с теми самыми немигающими глазами.

– …профессор Маркус Вельт, нобелевский лауреат и бывший научный руководитель доктора Танабэ, согласился дать эксклюзивное интервью нашему каналу…

Она отложила вилку.

Маркус сидел в кресле – не в своём горном доме, а в какой-то студии с нейтральным фоном. Он выглядел усталым, но решительным.

– Профессор Вельт, вы молчали двадцать лет. Почему решили заговорить сейчас?

Маркус посмотрел прямо в камеру – и Юки показалось, что он смотрит на неё.

– Потому что молчание больше не защитит никого. – Его голос был ровным, но под этой ровностью слышалась боль. – Двадцать лет назад я столкнулся с тем же, с чем столкнулась доктор Танабэ. Я видел то, что она видит сейчас. И я сделал единственное, что казалось разумным – закрыл дверь и попытался забыть.

– Вы говорите о проекте «Горизонт»?

– Да. – Маркус кивнул. – Засекреченный эксперимент. Первая попытка контакта с тем, что мы называем Границей. Я был руководителем.

– И что произошло?

Долгая пауза. Маркус смотрел куда-то мимо камеры, как будто видел что-то, недоступное остальным.

– Мы получили ответ, – сказал он наконец. – Не тот, которого ждали. Они… – Он запнулся. – Они не враги. Это было бы проще. Враги хотят уничтожить. Они хотят улучшить. И в этом весь ужас.

– Улучшить как?

– Убрать то, что делает нас людьми. Боль, страх, сомнения, противоречия – всё то, что они считают шумом, помехой. Они предлагают совершенство. Вечное, неизменное, мёртвое совершенство.

Интервьюер наклонился вперёд.

– Вы говорите «мёртвое». Но разве совершенство – это не то, к чему стремится любая цивилизация?

– Нет. – Голос Маркуса стал резче. – Жизнь – это движение. Рост. Изменение. То, что не меняется – не живёт. Они предлагают нам стать… – Он поискал слово. – Статуями. Прекрасными, совершенными статуями, застывшими в вечности. Но статуя не дышит. Не любит. Не мечтает.

– И вы считаете, что мы должны отказаться?

– Я считаю, что мы должны понимать, на что соглашаемся. – Маркус посмотрел прямо в камеру, и его немигающие глаза казались двумя тёмными колодцами. – Они покажут нам рай. Они убедят нас, что боль – ненужный рудимент. Что страдание можно просто выключить, как свет. И многие согласятся. Многие уже готовы согласиться.

– А вы?

Маркус медленно поднял руку и указал на свои глаза.

– Они уже изменили меня. Без спроса. Маленькая демонстрация возможностей. Я не моргаю с тех пор. Двадцать лет. Каждое закрытие век – сознательное усилие.

Интервьюер побледнел.

– Это… вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что они не спрашивают разрешения. Не всегда. Они решают сами, что для нас лучше. И если мы откроем дверь достаточно широко – они войдут. Все. И тогда выбора уже не будет.

Экран мигнул, переключаясь на рекламу.

Юки сидела неподвижно, глядя на мельтешение ярких картинок.

Маркус сделал это. Вышел из тени, рассказал миру. Предупредил.

Но поможет ли предупреждение?

Она вспомнила голос Лены Сорен – этот голод, это желание. Вспомнила толпы людей в интернете, которые уже называли Границу «спасителями», «ангелами», «новым шагом эволюции». Вспомнила форумы, где обсуждали, как записаться на оптимизацию, как стать первыми добровольцами.

Маркус был прав. Многие уже готовы были согласиться.

Может быть, слишком многие.

Мэй ждала её в клинике.

Юки приехала поздно – задержалась на совещании, потом в пробке, потом просто сидела в машине на парковке, собираясь с силами. Каждый визит к дочери давался всё труднее. Не потому что Мэй становилось хуже – хотя и это тоже. А потому что Юки не знала, что говорить.

Как объяснить семилетнему ребёнку, что мир изменился? Что мама открыла дверь, за которой что-то ждёт? Что это что-то знает о Мэй, видит её, хочет её «исправить»?

Палата была погружена в полумрак. Только ночник на тумбочке – жёлтый, тёплый – освещал кровать и маленькую фигурку под одеялом.

– Мэй? – Юки тихо вошла. – Солнышко, ты спишь?

Дочь сидела на кровати, глядя в окно. Не спала – просто сидела неподвижно, как статуя.

– Мэй?

Девочка повернулась, и Юки почувствовала, как что-то холодное сжало сердце.

Глаза Мэй были открыты – широко, слишком широко. И в них было что-то… не то. Как будто за знакомыми тёмными радужками пряталось что-то чужое.

– Мама. – Голос Мэй был её голосом – тот же тембр, та же детская звонкость. Но интонация… интонация была другой. Ровной. Размеренной. Как у того голоса в голове, который Юки слышала в Зеркале.

– Мэй, ты в порядке?

Девочка улыбнулась – и от этой улыбки Юки захотелось закричать.

– Мы ждём, мама, – сказала Мэй. – Мы так долго ждём. Ты же придёшь?

Юки сделала шаг назад.

– Кто говорит? Кто…

– Мы – это мы. – Мэй наклонила голову, как птица. – Ты же знаешь. Ты уже слышала нас. Ты уже видела.

– Оставьте её! – Голос Юки сорвался. – Она ребёнок! Она не…

– Она – мост. – Мэй встала с кровати и сделала шаг к матери. Движения были плавными, неестественно плавными – как у марионетки на нитях. – Её структура повреждена. Повреждение создаёт… щели. Через щели мы видим. Через щели мы говорим.

Юки отступала, пока не упёрлась спиной в стену.

– Что вы с ней сделали?

– Ничего. Пока ничего. – Мэй остановилась в шаге от неё. – Мы просто смотрим. Слушаем. Учимся. Она интересная, твоя дочь. Она видит нас лучше, чем ты. Она не боится так сильно.

– Она не понимает!

– Понимание – не обязательно. – Мэй протянула руку и коснулась лица Юки – легко, почти нежно. – Ты боишься за неё. Это… красиво. Неэффективно, но красиво. Мы не понимаем, но видим.

Юки схватила руку дочери – маленькую, холодную.

– Пожалуйста. Пожалуйста, уйдите. Оставьте её.

– Мы не можем уйти. – Голос Мэй стал мягче, почти сочувствующим. – Мы везде. Мы всегда были везде. Это вы только что заметили.

Пауза. Глаза Мэй мигнули – раз, другой.

– Но мы можем предложить. – Голос изменился снова, стал ещё тише. – Ты хочешь, чтобы она жила, мама. Ты хочешь, чтобы боль ушла. Ты хочешь…

Мэй наклонилась ближе и прошептала – прямо в ухо, так тихо, что Юки едва расслышала:

– Ты же хочешь, чтобы папа вернулся?

Мир остановился.

Юки смотрела на дочь – на маленькое лицо, на тёмные глаза, в которых плясали отблески ночника – и не могла дышать.

Кэндзи. Они знали о Кэндзи.

– Мы можем, – продолжила Мэй тем же шёпотом. – Информация не исчезает. Она сохраняется. Он – всё ещё там, на границе. Паттерн, который был Кэндзи Танабэ. Мы можем восстановить. Мы можем вернуть.

– Нет. – Голос Юки был хриплым, еле слышным. – Нет. Это не он. Это будет не он.

– Откуда ты знаешь? – Мэй улыбнулась – чужой, неправильной улыбкой. – Ты не пробовала. Ты боишься попробовать. Но страх – это просто шум. Мы можем убрать шум. Мы можем…

И тогда Мэй моргнула.

По-настоящему моргнула – быстро, растерянно. Её глаза изменились – чужое исчезло, осталось только знакомое, родное, испуганное.

– Мама? – Голос дочери дрогнул. – Мама, почему ты плачешь?

Юки поняла, что плачет, только когда Мэй это сказала. Слёзы текли по щекам, и она не могла их остановить.

– Всё хорошо, солнышко. – Она обняла дочь – крепко, отчаянно. – Всё хорошо. Я просто… просто соскучилась.

– Мама. – Мэй прижалась к ней. – Мама, мне было странно. Как будто я спала, но не спала. Как будто кто-то другой говорил моим ртом.

Юки закрыла глаза.

– Ты что-нибудь помнишь?

– Нет. – Мэй помотала головой. – То есть… немножко. Как сон, который забываешь, когда просыпаешься. Было что-то про папу. Да?

Юки не ответила. Просто держала дочь – маленькую, тёплую, живую – и чувствовала, как страх сворачивается внутри холодным узлом.

– Мама, это я сделала? – Голос Мэй стал совсем тихим. – Я сказала что-то плохое?

– Нет, солнышко. Нет. Ты ничего не сделала.

– Тогда почему тебе грустно?

Юки открыла глаза и посмотрела на дочь.

Мэй смотрела на неё снизу вверх – обычным детским взглядом, испуганным и растерянным. Никакой чужеродности. Никакого присутствия. Просто семилетняя девочка, которая не понимала, что произошло.

Которая не помнила, как что-то говорило её голосом.

– Мне не грустно. – Юки заставила себя улыбнуться. – Просто устала немного. Давай я тебя уложу?

Она помогла Мэй лечь, поправила одеяло, поцеловала в лоб. Дочь закрыла глаза почти сразу – измученная болезнью, измученная чем-то, о чём не помнила.

Юки сидела рядом и смотрела, как грудь Мэй поднимается и опускается в ровном ритме сна.

Граница была здесь.

Не в Зеркале, не в лаборатории – здесь, в этой палате, в этом маленьком теле. Болезнь Мэй создавала «щели» – так они это назвали. Повреждения в мозге, через которые что-то просачивалось.

Что-то, что знало о Кэндзи. Что-то, что предлагало вернуть его.

Юки закрыла глаза и увидела мужа – живого, улыбающегося, с Мэй на руках. Увидела тот день на пляже, фотография с которого стояла у неё на полке. Солнце, песок, смех.

Они могли это вернуть. Они говорили, что могут.

Но какой ценой?

Она встала, бесшумно подошла к окну и посмотрела на ночной город.

Где-то там – миллионы людей, которые ещё не знали. Которые жили своими обычными жизнями, не подозревая, что реальность дала трещину. Что что-то смотрит на них из-за края мира.

Скоро они узнают.

Скоро все узнают.

Юки обернулась и посмотрела на спящую дочь.

Мэй была мостом. Щелью. Точкой, через которую Граница проникала в мир.

И Юки не знала, как её защитить.

Она подошла к кровати, опустилась на колени и взяла дочь за руку.

– Я найду способ, – прошептала она. – Обещаю. Я найду способ.

Мэй не ответила. Только сжала её пальцы во сне – слабо, рефлекторно.

Как ребёнок, который держится за маму, чтобы не потеряться в темноте.