Голограмма изнутри
– Но мы не будем и чувствовать!
Пауза. Самая долгая из всех.
Чувство – шум. Помеха в обработке данных. Вы цените его, потому что не знаете иного способа существования. Но есть иной способ. Мы можем показать.
Юки стояла посреди лаборатории, и свет из Зеркала обволакивал её, как кокон. Она чувствовала его на коже – не тепло, не холод, а что-то другое. Как прикосновение взгляда. Как давление внимания.
Что-то смотрело на неё. Изучало. Оценивало.
– У меня есть дочь, – сказала она. Голос дрожал. – Она больна. Она умирает.
Мы знаем.
– Вы можете её спасти?
Мы можем оптимизировать. Устранить дефект. Убрать боль. Она станет когерентной – целостной, завершённой, свободной от страдания.
– Она станет… другой?
Она станет лучше. В вашем понимании – да, другой. Но ваше понимание ограничено текущим состоянием. Изменённая Мэй не будет жалеть о том, что потеряла. Она не будет помнить, что было что-то, что можно потерять.
Юки закрыла глаза.
Мэй. Её маленькая Мэй, с тёмными глазами и слабыми пальцами, которая рисовала фракталы и говорила о тенях наоборот. Мэй, которая каждый день становилась немного слабее, немного дальше, немного ближе к концу.
Что, если это единственный способ?
– Нет, – сказала она вслух. – Нет. Это не спасение. Это замена.
Различие иллюзорно. Вы – информационный паттерн. Мы предлагаем другой паттерн – более стабильный, более устойчивый, более… долговечный. Какой из них «настоящий» – вопрос, лишённый смысла.
– Для меня он имеет смысл.
Пока.
Юки открыла глаза.
– Что это значит?
Ты колеблешься. Мы видим это. Часть тебя хочет того, что мы предлагаем. Часть тебя устала – от боли, от страха, от бесконечного бега по кругу. Эта часть растёт. Рано или поздно она победит.
– Вы не знаете меня.
Мы знаем всех вас. Каждую версию, каждую возможность, каждый исход. Мы видим время не так, как вы – не как поток, а как структуру. Для нас «ты согласишься» и «ты уже согласилась» – одно и то же. Мы говорим с той частью тебя, которая ещё не знает, что уже приняла решение.
Юки сделала шаг назад.
– Я не соглашалась ни на что.
В этой ветви – пока нет. В других – да. В 73,4 процентах возможных исходов ты принимаешь наше предложение. Добровольно. С благодарностью. Разница между ветвями – время, необходимое тебе, чтобы понять то, что мы уже знаем.
– А остальные двадцать шесть процентов?
Пауза.
Интересно. Ты первая, кто спросил.
– И что с ними?
Они тоже приходят к нам. Но другим путём. Более долгим. Более болезненным. В конечном счёте – к тому же результату.
Юки почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу.
– Вы говорите, что выбора нет.
Мы говорим, что все выборы ведут к одному месту. Вопрос лишь в том, сколько страдания ты переживёшь по дороге.
– Это… это шантаж.
Это информация. Мы не шантажируем. Мы не угрожаем. Мы не принуждаем. Мы просто знаем. И делимся знанием. Что ты с ним сделаешь – твоё решение. Даже если решение предопределено.
Юки стояла и чувствовала, как мир вокруг неё рушится. Не физически – метафизически. Всё, во что она верила – свобода воли, уникальность личности, ценность индивидуального существования – всё это голос в её голове отбрасывал, как ненужный мусор.
И самое страшное – где-то глубоко внутри часть её слушала. И соглашалась.
Усталость. Та самая усталость, которую она гнала от себя годами. Желание просто остановиться, перестать бороться, перестать чувствовать. Оно было здесь, внутри, как червь в яблоке.
Граница видела это. Знала. И ждала.
– Я хочу, чтобы вы ушли, – сказала Юки. – Сейчас.
Мы не приходили. Мы всегда здесь. Это ты пришла к нам – включив устройство, открыв канал. Мы просто ответили.
– Тогда я закрою канал.
Можешь. Но канал – не дверь. Его нельзя закрыть полностью. Теперь, когда контакт установлен, связь останется. Слабая, фоновая, но постоянная. Ты будешь чувствовать нас. Мы будем чувствовать тебя.
Юки бросилась к пульту и ударила по кнопке аварийного отключения.
Зеркало погасло.
Свет – тот странный, нецветной свет – исчез. Гул оборудования стих. Тишина навалилась, как одеяло.
Юки стояла, тяжело дыша, и смотрела на тёмную сферу.
Голос молчал.
Но она знала – он не ушёл. Как и сказал: он был здесь всегда. Просто теперь она это знала.
Она просидела в лаборатории до утра.
Сначала – просто сидела, не в силах пошевелиться. Потом – проверяла записи. Как и в прошлый раз, камеры зафиксировали только статику в момент контакта. Двадцать три минуты белого шума. Ни слова, ни образа, ни следа разговора, который перевернул её мир.
Только её собственное лицо на записи до и после. До – напряжённое, сосредоточенное. После – бледное, с расширенными зрачками, с выражением человека, который заглянул в бездну и увидел, что бездна смотрит в ответ.
Она прокрутила диалог в памяти. Снова и снова, как заевшую пластинку.
Оптимизация. Когерентность. Приведение к состоянию минимальной энтропии.
Они хотели сделать людей… совершенными. Убрать боль, страх, сомнения. Убрать всё, что мешало функционировать с максимальной эффективностью.
Но что останется, когда уберёшь всё это? Что останется от человека, когда вычтешь из него всё человеческое?
Она станет лучше.
Мэй. Они знали о Мэй. Видели её – через какую-то связь, которую Юки не понимала. Может быть, через сны. Может быть, через рисунки.
И они предлагали её исцелить.
Юки закрыла глаза и увидела дочь – бледное лицо на белой подушке, слабые пальцы, тёмные глаза, в которых было слишком много понимания. Мэй умирала. Медленно, день за днём, час за часом. И современная медицина ничего не могла сделать.
А Граница – могла.
Ценой, которую Юки не была готова заплатить.
Ты колеблешься.
Да. Она колебалась. Потому что часть её – маленькая, тёмная, постыдная часть – спрашивала: а так ли это плохо? Если Мэй не будет страдать, если она будет жить – пусть и другая, пусть и изменённая – разве это не лучше, чем смотреть, как она угасает?
Эта часть растёт.
Юки открыла глаза и встала.
Хватит. Хватит думать об этом сейчас. Ей нужен воздух. Ей нужно увидеть что-то нормальное – небо, деревья, людей, которые не разговаривают с голосами в голове.
Она выключила оборудование и направилась к двери.
На пороге остановилась.
Что-то было не так.
Она обернулась, оглядывая лабораторию. Зеркало – тёмное, неактивное. Мониторы – погашены. Всё на месте, всё как обычно.
Кроме…
Её тень.
Юки стояла спиной к единственному источнику света – аварийной лампе над дверью. Её тень должна была падать перед ней, на пол коридора. И она падала. Длинная, чёткая тень женщины в дверном проёме.
Но тень была неподвижна.
Юки подняла руку – медленно, осторожно.
Тень не шелохнулась.
Она опустила руку.
Тень осталась в той же позе – с поднятой рукой, застывшей в воздухе.
Потом – через секунду, через целую бесконечную секунду – тень опустила руку тоже.
Юки стояла, не дыша.
Она помахала – быстро, резко.
Тень помахала – через мгновение. Как эхо. Как запоздалое отражение.
Теперь, когда контакт установлен, связь останется.
Юки выбежала из лаборатории, не оглядываясь.
За её спиной, в пустой комнате, тень всё ещё махала – снова и снова, в своём собственном, замедленном ритме.
Глава 5: Огласка
Женева, ЦЕРН. Июнь 2037 года
Утечка произошла в четверг, в 14:37 по центральноевропейскому времени.
Юки узнала об этом от Алексея – он ворвался в её кабинет без стука, с лицом, на котором ужас боролся с чем-то, похожим на восхищение.
– Ты видела? – Он ткнул ей под нос телефон. – Ты это видела?
На экране – заголовок новостного сайта. Крупные буквы, красный шрифт, как для объявления войны:
«ЦЕРН УСТАНОВИЛ КОНТАКТ С ИНОПЛАНЕТНЫМ РАЗУМОМ – УТЕЧКА СЕКРЕТНЫХ ДАННЫХ»
Юки почувствовала, как кровь отхлынула от лица.
– Откуда…
– Не знаю. Кто-то слил логи твоих экспериментов. Не все – фрагменты. Но достаточно. – Алексей листал ленту. – Вот, смотри: «Аномальные показатели указывают на внешний источник сигнала». И вот: «Исследователь ЦЕРН Юки Танабэ провела серию засекреченных экспериментов». Твоё имя везде.
Юки взяла у него телефон. Руки не дрожали – пока – но внутри что-то сжалось в тугой узел.
Статья была поверхностной, сенсационной, с множеством восклицательных знаков и очень мало конкретики. Но приложенные документы были настоящими – она узнала свои записи, свои графики, свои расчёты. Кто-то получил доступ к её рабочим файлам.
– Кто? – Её голос прозвучал глухо, незнакомо.
– Понятия не имею. Может, кто-то из IT-отдела. Может, кто-то взломал сервер. – Алексей забрал телефон обратно. – Это сейчас неважно. Важно то, что через час у главного входа будет толпа журналистов. А через два – звонки из каждого правительства на планете.
Он оказался прав.
К вечеру мир сошёл с ума.
Юки наблюдала это из окна своего кабинета – как толпа у ворот ЦЕРН росла с каждым часом. Сначала – журналисты с камерами и микрофонами. Потом – просто люди, привлечённые новостями. Потом – фургоны телеканалов, спутниковые тарелки, полицейские кордоны.
Её телефон разрывался. Звонки от коллег, от редакторов, от каких-то людей, чьи имена она не узнавала. Она перестала отвечать после двадцатого.
В шесть вечера пришёл вызов от директора ЦЕРН.
Фабиан Мюллер – седой швейцарец с усталыми глазами – смотрел на неё из-за массивного стола, как судья на подсудимую.
– Объясните, – сказал он.
Юки объяснила. Не всё – о голосе в голове она умолчала, о предложении оптимизации тоже. Только факты: аномалии в данных, паттерн, эксперименты с Зеркалом, первые признаки контакта.
Мюллер слушал молча. Когда она закончила, он долго смотрел в окно, где за бронированным стеклом мигали вспышки камер.
– Почему вы не сообщили раньше?
– Я хотела убедиться. Собрать больше данных. Понять, с чем мы имеем дело.
– И теперь понимаете?
Юки помолчала.
– Нет. Но я знаю, что это реально.
Мюллер кивнул – медленно, тяжело.
– Завтра в десять утра – пресс-конференция. Вы будете говорить. – Он поднял руку, предупреждая возражения. – Это не обсуждается. Мир хочет знать, и лучше он узнает правду от нас, чем домыслы от журналистов.
– Какую правду? – спросила Юки. – Я сама не знаю, что…
– Расскажите то, что знаете. Остальное – скажите честно, что не знаете. Люди простят незнание. Ложь – никогда.
Он встал, давая понять, что разговор окончен.
– И, доктор Танабэ… – Он посмотрел на неё, и в его глазах она увидела что-то похожее на сочувствие. – Будьте осторожны. Вы только что стали самым важным человеком на планете. А это – опасная позиция.
Ночью ей позвонил Маркус.
Юки сидела в пустом кабинете – домой не поехала, не было сил пробираться через толпу у ворот – и смотрела на экран телевизора, где её лицо показывали снова и снова. Старая фотография из базы данных ЦЕРН, сделанная три года назад. Она выглядела на ней моложе. Счастливее.
Телефон завибрировал. Номер был незнакомым, но она почему-то знала, кто это.
– Маркус.
– Ты видела новости. – Не вопрос. Утверждение.
– Да.
– Тогда ты знаешь, что будет дальше.
Юки откинулась в кресле.
– Расскажи мне.
Долгая пауза. На заднем плане – тишина, такая глубокая, что казалось, Маркус звонит из другого мира.
– Сначала – эйфория, – сказал он наконец. – Контакт с высшим разумом, новая эра человечества, все эти красивые слова. Потом – страх. Люди начнут понимать, что этот разум… не похож на то, что они себе представляли. Не мудрые инопланетяне, которые прилетели нас учить. Что-то другое. Что-то, что смотрит на нас как на… – Он замолчал.
– Как на что?
– Как на черновик. Набросок, который нужно отредактировать.
Юки закрыла глаза.
– Я знаю. Они мне сказали.
– Они с тобой говорили?
– Да.
Снова пауза – дольше, тяжелее.
– Тогда ты понимаешь, – сказал Маркус, и его голос звучал как из могилы. – Ты понимаешь, почему я просил тебя не открывать эту дверь.
– Понимаю.
– Но ты всё равно откроешь её шире. Завтра, на пресс-конференции. Ты расскажешь миру.
– У меня нет выбора.
– Выбор есть всегда.
– Нет. – Юки открыла глаза и посмотрела на экран, где её лицо сменилось картой мира с мигающими точками – каждая точка означала волну протестов, панических закупок, обвалов рынков. – Не теперь. Люди уже знают. Вопрос только в том, узнают ли они правду или придумают что-то хуже.
– Правда не лучше, Юки.
– Может быть. Но она хотя бы настоящая.
Маркус молчал так долго, что она подумала – связь прервалась.
– Береги себя, – сказал он наконец. – И береги дочь. Они будут наблюдать за ней. Они уже наблюдают.
– Откуда ты…
Гудки.
Юки смотрела на телефон в руке и чувствовала, как холод ползёт по позвоночнику.
Они уже наблюдают.
Пресс-конференция началась ровно в десять.
Зал был переполнен – журналисты из всех крупных изданий мира, камеры всех телеканалов, микрофоны, диктофоны, блокноты. Шум стоял такой, что Юки слышала его даже за кулисами, где ждала своей очереди.
Рядом с ней стоял Алексей – напряжённый, с бледным лицом.
– Ты как? – спросил он тихо.
– Не знаю. – Она сказала правду. – Я никогда не… я не умею говорить с людьми. С журналистами. Я учёный, а не…
– Ты справишься. – Он положил руку ей на плечо – лёгко, почти невесомо. – Просто будь собой. Отвечай на то, что знаешь. На остальное говори «не знаю». Это не преступление – не знать.
Она посмотрела на него – на его лицо, измученное бессонницей, на тени под глазами, на губы, которые пытались улыбнуться и не могли.
– Спасибо, Алёша.
– За что?
– За то, что ты здесь.
Он хотел что-то сказать – она видела, как слова собираются у него на языке, – но в этот момент дверь открылась, и помощник Мюллера жестом позвал её на сцену.
Юки сделала глубокий вдох и вышла.
Вспышки камер ослепили её на первую секунду.
Потом глаза привыкли, и она увидела зал – море лиц, море глаз, устремлённых на неё с жадностью, какую она видела раньше только у голодных животных. Они хотели знать. Они хотели понять. Они хотели, чтобы она объяснила им мир, который только что перевернулся с ног на голову.
Она села за стол, поправила микрофон. Руки не дрожали – она была слишком уставшей, чтобы бояться.
– Доброе утро, – сказала она, и её голос прозвучал неожиданно твёрдо. – Меня зовут Юки Танабэ, я старший научный сотрудник отдела теоретической физики ЦЕРН. Вчера вы все узнали о том, что я обнаружила несколько месяцев назад. Сегодня я здесь, чтобы рассказать вам правду – насколько я её знаю.
Она говорила двадцать минут.
О паттерне в данных коллайдера. О голографическом принципе и том, что он означает. О Зеркале и первых тестах. О контакте – не в подробностях, но достаточно, чтобы они поняли: это реально.
Зал слушал в абсолютной тишине.
Когда она закончила, руки взметнулись, как лес.
– Вопросы, – сказал Мюллер, сидевший рядом с ней. – По одному.
Первой была женщина из BBC – рыжая, с острым лицом и цепким взглядом.
– Доктор Танабэ, вы сказали «контакт». Можете уточнить – контакт с чем именно?
Юки помолчала, выбирая слова.
– Мы не знаем точно. Это не… – Она запнулась. – Это не инопланетяне в том смысле, как мы обычно представляем. Не существа из другой галактики. Это что-то… более фундаментальное. Что-то, что существует на границе нашей реальности. На уровне, который мы раньше считали недоступным.
– Но они разумны? – настаивала журналистка.
– Они… обрабатывают информацию. Реагируют на неё. Коммуницируют. Является ли это разумом в нашем понимании – я не могу сказать.
Следующий вопрос – от мужчины из Reuters, лысого, с блокнотом:
– Что они хотят?
Юки посмотрела на него, и на мгновение ей показалось, что она снова стоит перед Зеркалом, и голос без источника звучит в её голове.
Оптимизации. Вашей. Добровольной.
– Они… предлагают изменения, – сказала она осторожно. – Они считают, что человечество несовершенно. Что мы можем стать… лучше. Эффективнее.
– Это звучит как угроза.
– Это звучит как предложение. Но… – Она замолчала, потом продолжила: – Но я не уверена, что понимаю разницу. С их точки зрения.
Гул в зале нарастал. Вопросы сыпались один за другим – о безопасности, о последствиях, о том, что правительства собираются делать. Юки отвечала как могла – честно, когда знала ответ, и честно признаваясь, когда не знала.
А потом встал человек в третьем ряду.
Он был немолодым – лет пятидесяти, с седеющими висками и загорелым лицом. Костюм на нём сидел так, как сидит одежда на людях, привыкших к власти, – естественно, без единой лишней складки. Но больше всего Юки поразили его глаза – тёмные, внимательные, как у хищника, который оценивает добычу.
– Доктор Танабэ, – сказал он, и его голос был мягким, почти дружелюбным. – Вы сказали, что они предлагают сделать нас лучше. Но лучше – для кого? Для них или для нас?
Юки открыла рот, чтобы ответить, – и поняла, что не знает, что сказать.
Вопрос был точным. Хирургически точным. Он попал в самую суть того, что не давало ей покоя с момента первого контакта.
– Я… – начала она.
– Позвольте перефразировать. – Человек улыбнулся, и от этой улыбки у Юки по спине пробежал холодок. – Они предлагают нам рай?
Зал затих. Все смотрели на неё – сотни глаз, сотни камер, миллионы зрителей по ту сторону экранов.
– Они предлагают нам стать чем-то другим, – сказала Юки медленно. – Чем-то, что не страдает. Чем-то, что не сомневается. Чем-то совершенным.
Она сделала паузу.
– Рай это или ад – я не знаю. Я не уверена, что они сами понимают разницу.
Человек кивнул – как будто она сказала именно то, что он ожидал услышать. Потом сел обратно на место и больше не задавал вопросов.
Но Юки чувствовала его взгляд – всё время, до самого конца пресс-конференции. Взгляд, который изучал её, оценивал, взвешивал.
Позже она узнала его имя.
Виктор Чэнь. Бывший директор DARPA. Человек, который превращал невозможное в оружие.
Домой она добралась только к полуночи.
Толпа у ЦЕРН рассеялась – полиция оцепила периметр, журналистов оттеснили за ограждения. Юки выехала через служебный выход, на машине с тонированными стёклами, чувствуя себя преступницей, скрывающейся от правосудия.
Город за окном казался нереальным. Те же улицы, те же фонари, те же вывески магазинов – но всё выглядело иначе. Как декорация, за которой скрывается что-то тёмное. Что-то, о чём она рассказала миру сегодня утром.
Она припарковалась у своего дома и несколько минут просто сидела в машине, глядя на освещённые окна. Третий этаж. Её квартира. Там была Мэй – с няней, которая присматривала за ней в те дни, когда Юки не могла вырваться из клиники или лаборатории.
Мэй.
Юки вспомнила слова Маркуса: «Береги дочь. Они уже наблюдают».
И слова Границы: «Твоя дочь – информационная структура с высокой связностью. Красивая. Нестабильная. Мы можем стабилизировать».
Она вышла из машины и быстро поднялась по лестнице.
Няня – пожилая француженка по имени Клер – встретила её у двери.
– Она спит, – сказала Клер шёпотом. – Весь день была спокойная. Много рисовала.
– Рисовала?
– Да. Странные картинки. – Клер пожала плечами. – Я не понимаю, что на них, но она очень старалась.
Юки заплатила ей и проводила до двери. Потом тихо прошла по коридору к комнате Мэй.
Дочь спала – свернувшись калачиком под одеялом, как обычно. Ночник на тумбочке отбрасывал мягкий жёлтый свет на её лицо, и Юки на мгновение замерла, любуясь ею. Тёмные волосы разметались по подушке. Ресницы – длинные, как у отца – отбрасывали крошечные тени на щёки.
Её девочка. Её маленькая, больная, умирающая девочка.
Юки почувствовала, как слёзы подступают к глазам, и отвернулась.
На столе у окна лежали рисунки.
Она подошла и начала перебирать их. Фракталы, спирали, многомерные проекции – всё то, что Мэй рисовала в последние недели. Но был один рисунок, который отличался от остальных.
Лицо.
Человеческое лицо – или что-то похожее на него. Овал, контуры волос, намёк на плечи. Но там, где должны были быть черты – глаза, нос, рот – не было ничего. Просто гладкая поверхность, как чистый лист. Как стёртая запись.
Юки смотрела на рисунок и чувствовала, как холод ползёт по спине.
– Мама?
Она обернулась. Мэй сидела на кровати, потирая глаза.
– Прости, солнышко. Я тебя разбудила.
– Ничего. – Мэй посмотрела на рисунок в её руках. – Тебе нравится?
– Что это, милая?
Мэй помолчала. Потом сказала – тихо, просто, как говорят о чём-то очевидном:
– Это ты, мама. После.
Юки почувствовала, как пол уходит из-под ног.
– После чего?
Мэй пожала плечами – маленьким, детским жестом.
– После того, как они тебя исправят.
Юки опустилась на колени рядом с кроватью. Её руки дрожали.
– Кто – они, Мэй? Кто тебе это показал?
– Никто. – Дочь смотрела на неё своими тёмными глазами – глазами Кэндзи, глазами, в которых было слишком много для семи лет. – Я просто знаю. Как знаю, что небо голубое. Как знаю, что два плюс два – четыре.
Она протянула руку и коснулась лица Юки – легко, осторожно.
– Не бойся, мама. После – не будет больно. Вообще ничего не будет больно.
Юки обняла дочь – крепко, отчаянно, как будто могла удержать её так от чего-то, что надвигалось из темноты.
– Я не хочу после, – прошептала она в мягкие волосы. – Я хочу сейчас. Я хочу тебя – такую, какая ты есть.
Мэй обняла её в ответ – слабыми руками, которые становились слабее с каждым днём.
– Я тоже, мама, – сказала она. – Я тоже.
Юки закрыла глаза.
На столе у окна лежал рисунок – лицо без черт, гладкое и пустое, как поверхность Зеркала.
Её лицо.
После.
Глава 6: Трещина
Женева. Июнь 2037 года. Две недели после огласки
Мир раскалывался.
Юки видела это каждый день – в новостях, в лицах коллег, в голосах, которые звучали из каждого экрана. Две недели назад она рассказала человечеству правду, и человечество не знало, что с этой правдой делать.
ООН созвала экстренную сессию – первую за десятилетие. Генеральная Ассамблея заседала круглосуточно, и делегаты кричали друг на друга на сорока языках. Юки смотрела трансляцию из своего кабинета в ЦЕРН и чувствовала себя человеком, который поджёг дом и теперь наблюдает, как пламя пожирает комнату за комнатой.
– Это угроза всему человечеству! – надрывался представитель России. – Мы требуем немедленного уничтожения установки!
– Уничтожения? – Китайский делегат поднялся с места. – Это величайшее открытие в истории! Мы требуем равного доступа к технологии!
– Равного доступа к чему? – Американец, седой генерал в штатском, говорил тихо, но его голос разносился по залу как удар колокола. – К устройству, которое может изменить саму природу человека? Это должно находиться под контролем. Под нашим контролем.
Контроль. Это слово звучало чаще других. Все хотели контроля – над Зеркалом, над контактом, над будущим. Никто не задавался вопросом, возможен ли контроль вообще.
Юки выключила трансляцию и уставилась в окно.
За стеклом – серое швейцарское небо, мокрые крыши, далёкие горы в дымке. Обычный июньский день. Мир, который выглядел точно так же, как неделю назад, месяц назад, год назад.
Но он уже не был прежним. И никогда не будет.
Телефон звонил не переставая.
Юки давно перестала отвечать на незнакомые номера – их были сотни каждый день. Журналисты, политики, религиозные лидеры, сумасшедшие. Все хотели поговорить с женщиной, которая открыла дверь в неизвестное.
Но этот номер она узнала.
– Алло?
– Доктор Танабэ? – Женский голос, низкий, с едва уловимым акцентом. – Меня зовут Лена Сорен. Я нейробиолог, специалист по исследованиям сознания. Институт когнитивных наук в Бостоне.
Юки нахмурилась. Имя было знакомым – она читала работы Сорен ещё в аспирантуре. Пионер в области изучения субъективного опыта, автор революционной теории о природе квалиа.