Дом окнами в полночь. Исповедальный роман
– Существуют различные способы поддержки своих кандидатов. В том числе и финансовая помощь. Выборы, как мы понимаем, дело дорогое. Предвыборный штаб, аренда помещений, СМИ. Опять же агитационная работа: помощники, волонтёры, растяжки, баннеры, листовки… Дорогостоящий телеэфир. Да мало ли?
– Наивный ты человек, Квентин! Или меня за такого держишь. Прости за фамильярность, но неужели ты, олух царя небесного, и вправду думаешь, что в азиатских республиках кандидаты всем тем, что ты перечислил, всерьёз занимаются? А не другим ли, более привычным способом, выстраивается там вся архитектура власти?
Иннокентий, улыбаясь, долго смотрел на меня с лукавым прищуром:
– Я всегда поражался, Некрасов, твоему умению заглядывать за другую сторону холма. Англичане утверждают, что там трава всегда зеленее. Но это не меняет дела. В любом случае надо протянуть партнёру дружескую руку, – и добавил с напористым придыханием, навалившись на стол, – повезёшь туда «барашка в бумажке»! У понятия «взятка» криминальный душок. Твоё православное воспитание лучше любых рекомендаций. Впрочем, ты и меня пойми, кому ещё я решусь доверить такое пикантное дело? Ведь мы с первого курса почти родня с тобой.
– А кто же эти таинственные меценаты? Деньги, надо понимать, не фабричные?
– Группа заинтересованных лиц, – кривится Иннокентий.
– Слушай, парень! Ты анонсировал доверительную беседу, а сидишь, и наводишь тень на плетень. На мутных условиях тянешь меня в какую-то аферу расплывчатой конфигурации. Я не поеду, Квентин. Ты с ума сошёл совсем, дел на производстве невпроворот.
– Поздно, Олег, поздно. «Нал» дают люди серьёзные. Очень, подчёркиваю, серьёзные. Точка невозврата пройдена, поэтому поздно.
– Поздно чего?
– Включать заднюю передачу, вот чего. Ответственные лица за операцию уже утверждены. Волевым решением. Это ты и я.
– Это кто же нас утвердил?
– А вот, всё те же серьёзные товарищи, о которых лучше бы тебе и не знать. Как говорится, меньше знаешь – легче на допросах! Ха-ха. Не строй из себя девственницу, сам ведь прошёл и Крым, и рым, и ржавые трубы. В суть переговоров вникать нет никакой необходимости. Передаёшь кэш посреднику и летишь домой. Всё!
– Ну, дела-а! Позволь хотя бы поинтересоваться, каков же тоннаж перевозимого «груза»?
– Давай накатим ещё по одной. Х-эх! – он подцепил вилкой ломтик лимона и нацелил на него указательный палец. – Повезёшь три вот таких. Только целых. – Сунул дольку в рот прямо с кожурой. – А детали обсудим перед поездкой.
* * *
– Слушай, Андрей, сколько уже едем, а я всё не удосужусь спросить: конечный пункт у тебя тоже Москва?
– Нет, брат, разгружаюсь во Владимире. Немного перед столицей. Русская семья переезжает на историческую родину. В контейнере домашний скарб. Летят самолётом на Москву. Дома будут раньше нас с тобой.
– Пенсионеры?
– Да не похоже. Среднего возраста. Детишки школьники.
– Как думаешь, таджики вынуждают русских уезжать?
– Не знаю, Олег, что ответить. Это после гражданской войны в 90-х много уехало. Особенно специалистов. Сейчас это не так явно. Я же вот русский, никто меня не вытесняет. С рождения живу в Душанбе.
– Ну, к тебе и подойти-то…
– Не в этом дело. В самой атмосфере повседневной жизни чувствуется отчуждённость. Именно она заставляет некоренное население напрягаться. А напряги на национальной почве начинают отравлять жизнь. Эффект «коммуналки». Опять же с работой проблемы, денег заработать сложно. Иной раз до безвыходного отчаяния – молодые парни от безделья и безденежья вербуются в террористы. Афганистан рядом, пожалуйста. С русскими школами трагедия практически. Я своего шалопая устраивал, как всюду там у нас положено, за «мзду малую». Их всего четверо. В русском классе русской школы четыре русских ученика! Остальные таджики. Да чего я объясняю, ты же сам все это видел.
– Ну, я-то заезжий гость, цельное впечатление составить трудно.
– Вот-вот, к гостям и рука к сердцу и восточное гостеприимство. И плов, и кров, и уважение, как говорится. А в обычной жизни – один искренне скажет: – «русский, не уезжай!», зато другой может добавить: – «…нам рабы нужны!»
– Ксенофобия чистой воды.
– А это чего такое?
– Ну, неприятие чужого, инородного. Неприязнь к другой нации, например.
– Это, брат, с какой стороны посмотреть. Таджики в большинстве своём народ радушный и приветливый, ты не мог не заметить.
– Согласен.
– Вот. А летом у нас повсюду, как в русских деревнях во время войны. Одни бабы, ребятишки и старики. Всё трудоспособное население на заработках. В основном в России. А там какая «фобия» работает по отношению к приезжим? Документы – проблема, жильё – проблема, менты прессуют, денег платят самый минимум, а то и «кидают» бесцеремонно. Мужчины возвращаются иногда очень обозлённые. Эта нация презрения к себе не приемлет никоим боком. И обида может вылиться в эту… как ты её называешь?
– Неприязнь.
– Именно. Дело доходило и до серьёзных столкновений. На ком ещё сорвать злость, вернувшись домой с пустыми карманами? Русские, чтобы оградить свои семьи от неприятностей и срываются с насиженных мест. Если есть куда срываться. По железной дороге контейнеры отправлять дорого, да и очередь там. Вот люди и обращаются. Я в Россию не первый рейс делаю.
– Ну не всегда же такие заказы выпадают, работаешь где-нибудь?
– В семейный котёл. Кроме «КАМАЗА» у меня ещё «Тангемка» есть. Китайская такая маршрутка, наподобие пассажирской «Газели». Бомблю в одной конторе. Я город знаю, как свои пять пальцев, – и доверительно понизив в голосе, – а для «дальнобоя» у меня российский паспорт есть.
– Да ты богатенький Буратино!
– Куда там! Чтобы эти машины приобрести, мы с отцом и старшим братом пахали без продыху лет десять. Таким вот «макаром», Олега. Ну да ладно, штурман. Взгляни-ка на карту, где мы сейчас?
Я достал из-под козырька ветхую на сгибах, склеенную из листов атласа карту, величиной, не в размах ли рук.
И то сказать – от Душанбе до Москвы чуть ли не четыре тысячи километровых столбов. Рисковый у Андрюхи рейс!
– Актюбинск верст через 150.
– Пока в графике. До места, стало быть, ещё пара суток. Надо будет подвернуть куда-нибудь на предмет поесть.
– Андрей, должен сказать, что я всё помню и найду способ рассчитаться за твоё радушие, будь уверен.
– Вот тебе на! От кого я это слышу? Кто недавно пересказывал притчу, что не всё в этой жизни меряется деньгами? Не надо, брат, обманываться на мой счёт. Так что замнём для ясности, лады?
– Хорошо, замнём. Но нельзя забывать, что лукавства и мошенничества на белом свете тоже хватает. Ты же меня совсем не знаешь, Андрей!
– Согласен, обмануть человека несложно. Только как с этим дальше жить? Если иметь в виду серьёзный обман, а не шутку, или там, розыгрыш.
– Так ведь народ сам «с легкостью необыкновенной» поддаётся обману. Перефразируя поэта, скажем так: «Ах, обмануть его нетрудно, /Лох сам обманываться рад».
– Мне ближе другое высказывание: сердце можно обмануть, желудок – никогда! Давай будем искать столовую. И, слушай, Олег, можно я тебя спрошу? Не обидишься? Вот я замечаю, крестишься за едой. Ты… как бы это, веруешь, что ли?
– Ах, дорогой ты мой! Отвечу уклончиво – на данный момент я, невзирая на некоторые противоречия, агностик. Но если по-простому, примерно так: верующий утверждает, что Бог есть, атеист доказывает, что Бога нет, агностик говорит – да кто ж его знает! Думаю, что сомневающийся честнее первых двух.
А крещусь… Давняя привычка.
* * *
В детстве мы не заморачивались мыслью о своём отце. Ни я, ни моя старшая сестра Маша. Привыкли, что у нас его нет. Да, «безотцовщина». Не в том, конечно, смысле, мол, неслухи и хулиганьё, а в том, что нет его, – значит, этому и быть. Разобраться, раньше отца не было, а теперь зачем? Даже бы вдруг появился, и что?
Пришёл бы, скажем, какой-то незнакомый мужик, довольно-таки в годах, полысевший на чужих подушках, в старомодном двубортном костюме, с извиняющейся улыбкой на лице и дешёвыми подарками детишкам, из которых те сто раз уже выросли. Мне четырнадцать, Машке семнадцать. Нет уж! По нашему сибирскому характеру, как говорится, «Не жили богато, не стоит начинать».
Нас сбивало с ног другое. Мамина болезнь. Неожиданно быстро пришло время, когда уже не получалось ходить в храм Божий втроём, как было всегда. На клиросе, в хоре Свято-Никольского мужского монастыря, что раскинулся в километре от нашего райцентра Некрасово, перестало выделяться мамино, до боли узнаваемое, сопрано. Ежедневно, сменяя друг друга, как из-под земли вырастали мы возле её больничной койки, радуясь этой короткой возможности побыть рядом.
Главный врач нашей районной больницы, отводя глаза, бубнил непонятные медицинские термины, убеждая нас с Машей в том, что «…случаев положительной динамики такой болезни, а то и полного выздоровления, сколько угодно и нет особых уж таких оснований для беспокойства. Всей необходимой аппаратурой, препаратами, кровью, плазмой и прочим больница полностью обеспечена. А к людским пересудам не стоит и прислушиваться».
По воскресеньям мы искренне молились и просили Господа отвести роковую беду от родного и никем не заменимого на всём белом свете человека. После литургии шли в больницу и передавали маме: поклон и богослужебную просфору из алтаря от настоятеля монастыря игумена Никодима, цветы и приветы от регента и певчей братии из хора, ещё тёплые капустные пирожки и бутылку утрешнего молока от матушки Лукерьи из трапезной. Мама прижимала цветы к исхудавшей груди, целовала просфору бледными губами и светлела лицом…
Но не прошло и месяца, как оглушающим грозовым разрядом грянул из больницы телефонный звонок. Маша выронила трубку, судорожно притянула мою голову к себе и зашлась громким детским плачем…
После маминой кончины минуло два года. Сестра работала закройщицей в ателье районного Дома Быта, я продолжал учёбу в школе. Принадлежащую нам половину дома надо было отапливать, платить за газ, электричество и телефон. А тянулись на одну Машкину зарплату. Мне, здоровому лбу, было неловко от того, что деньги в дом носит одна сестра, подрабатывая ещё и дома заказами со стороны. Я подъезжал к ней с разных сторон на предмет бросить школу и пойти работать, но Маша к моим стенаниям была непоколебимо глуха и равнодушна, словно её чёрный и бесчувственный портновский манекен. «Вот закончишь школу, и поступай, как знаешь». Весь и разговор.
Но неожиданно в наше тоскливое сиротское существование внёс живительную струю наш районный военком подполковник Семёнов. Иван Никитич, а попросту, дядя Ваня, мамин бывший одноклассник. Он очень помог нам в те памятные трагические дни.
А ныне дело состояло вот в чём.
После окончания Московского Высшего военного командного училища прибыл на краткую побывку Серёжка Семёнов, дяди Вани сын. Я хорошо помнил этого долговязого старшеклассника, задиравшего всех подряд. На него девчонки заглядывались, но предметом его воздыханий являлась, похоже, лишь боксёрская груша. Рослый красавец, молодой свежеиспечённый лейтенант в блистающей парадной форме производил на окружающих почтительное смятение. Все наши девушки разом «пропали». Включая мою сестру. Магический контур, наведённый молодым офицером на девушек, собравшихся в актовом зале ДК на танцы, понудил опасливо набычиться местных ухажёров. Но никаких, однако, искр и замыканий не последовало, ну свой же, местный. И ещё вот почему.
Полгода назад Маша рассталась со своим давним воздыхателем, настойчиво пытавшимся перевести их отношения практически в гражданский брак. Сестра же, будущее своё не представляла без венчания, белой фаты и свадьбы. И свадьбы не в любой день, а в строгом соответствии с православным календарём. А в планы женишка «вся эта канитель», по всей видимости, не входила. Этими домогательствами он довёл Марию до того состояния, когда она, при всей своей природной деликатности, выкатила ему «отлуп» такой прямоты и откровенности, что потом неделю корила себя за эту прямолинейность, а в воскресенье ходила к отцу Никодиму на исповедь.
Воздыхатель, затаив обиду, завербовался вахтовым порядком в таёжную глушь. Точно не знаю куда, но мало ли в Сибири таких контор: нефтяники, газовики, дорожники, рыбаки. Лесорубы с трелёвочниками, старатели с драгами, шишкобои с кедротрясами…
Лейтенанту доброхоты, видимо, донесли, мол, свободных девушек на выданье наличествует количество малое. А именно – две. Некрасова Маша и ещё там одна, характеризовать которую не стали. Не знаю также, помнил ли он Марийку по школьным годам, учебу-то закончил на два года раньше и тут же уехал на учёбу в Москву. Но сейчас его наступательные планы, если они и были, в первый же день споткнулись о мою сестру. Один раз Серёга пригласил её на танец и больше уже не отходил.
За то время, пока Семёнов носил в училище курсантские погоны, Маша из долговязого подростка выправилась в такую, не сказать красавицу, но статную, пышноволосую и крутобёдрую девицу. Такими испокон веку славятся наши края. Одно смущало в ней местных ухажёров – набожность и чрезмерная стыдливость. Даже дома, если в моём присутствии, могла вспыхнуть краской стыда из-за выбившейся наружу бретельки. Её такой строгости парни побаивались. Но вот случилось.
Два вечера лейтенант провожал мою сестру от клуба до дома. Мария, потупившись и краснея, шла рядом с этим невиданным гренадёром, исподволь бросая на него восхищённые взгляды. Они недолго стояли у калитки и прощались. Маша появлялась на пороге дома с мечтательной улыбкой на устах, немного отрешённая и «ланитами пламенеющая». У меня же внутри весело щебетала радость за неё.
Но вот на третий день «гусар летучий» внезапно уехал в Москву, оставив сестру в лёгком недоумении, если не сказать, в замешательстве.
– Чего, Маш? – спрашивал я её.
– Олег, пожалуйста… – просила она.
Весь и разговор. Однако, главное было впереди. Я Марию расспросами больше не донимал, хотя и видел её удрученность. И жалел. Бедная моя сестричка перед сном долго стояла в красном углу перед иконами. Что просила она у Спасителя? Приблизить? Отвести? Не могу ничего сказать. И помочь ничем не могу. Но рядом с благостной жалостью в душе моей прорастал колючий побег озлобленности на этого гвардейца. «Значит так, товарищ лейтенант, делаются дела там у вас в Москве? Сходил в увольнение, подцепил на танцах девушку, а наткнувшись на неприступность, дёрнул в сторону? Мол, «первым делом самолёты»? А непокладистые «девушки потом»?
Минула тягостная неделя. На дворе сентябрь и это уже серьёзно. В любой день может ударить снег. Таковы наши сибирские погодные метаморфозы.
В один из таких сумрачных вечеров мы обретались, как обычно, дома. Маша гладила на столе бельё, я же, сидя на лавке и безотчётно пялясь на дождь за окном, болтал ногами и донимал сестру глупыми вопросами. Например, зачем придумали одиннадцатый класс? Вот окончили десятый, и хватит. Летом бы уже вместе с пацанами на работу устроился. Раньше всегда же было десять.
– Для того и одиннадцатый, что вы в десятом ещё глупые подростки и к самостоятельной жизни никоим образом не готовы. Да и после одиннадцатого не больно-то взрослые. Особенно мальчишки. Им надо выдавать не аттестат зрелости, а аттестат молочно-восковой спелости!
– Нет, Маш, жалко, ты не разрешила мне бросить школу после маминой кончины и пойти работать. Не переворачивались бы из куля в рогожу. Не шила бы до глубокой ночи, а выкраивала время погулять. Глядишь, уже и замужем давно была.
– Олег, пожалуйста, – опять просила она.
И вот тут настойчиво постучали в дверь.
* * *
Невесёлый и запущенный район Москвы Капотня раскинулся широко. Когда мы сошлись с Еленой, я перетащил из общежития к ней в шестнадцатиметровую комнату коммуналки свой чемодан и навсегда распрощался с наивным детским представлением о величественных видах столицы. «А из нашего окна площадь Красная видна!»
Нет, из нашего с ней окошка были видны лишь унылые кварталы хрущёвских пятиэтажек, размежёванные ухабистыми дорогами. А вдалеке, на срезе высоченной трубы, негасимый факел сжигаемых нефтеперегонным заводом отходов. От этого «вечного огня» атмосфера над районом отдавала стойкими запахами горелой резины. Казалось, что смог, нередко накрывающий эту часть города, прописан тоже здесь и тоже вечен. Даже имеющийся балкон дополнительной радости не приносил, потому как практически никогда не открывался. Комнатушка эта досталась Лене после развода с её «первым» и раздела совместного жилья. Да, ей достался этот угол, что называется, по остаточному принципу, но она была рада любой возможности, чтобы как можно быстрей расстаться с тем, в кого влюбиться так и не получилось.
Познакомил нас Иннокентий. Впрочем, что значит познакомил? Он, оказывается, и сам не чаял встретить её именно в этом торговом центре. Подписывать договор на поставку нашей продукции в универмаг, где Лена состояла в должности товароведа, мы отправились вдвоём.
Нас встречала директриса, пожилая армянка в ярко-зелёной блузе с жемчужным ожерельем, распластанным на мощной, вздёрнутой до горизонтальной устремлённости груди. Полистав унизанными золотом пальцами каталог нашей немудрёной продукции, нажала ярко-красным ногтем клавишу на селекторе:
– Лена Сергеевна, падымись, детка, к мине. Да-да, пряма типерь!
Через минуту в кабинет порывисто вошла молодая длинноногая русоволосая женщина в брючной паре и, окинув взглядом гостей, подала узенькую ладонь почему-то первому мне. Я представился и привычно соврал, что несказанно рад знакомству. Товаровед протянула руку моему партнеру:
– Иннокентий Александрович, рада вас видеть. Как, оказывается, тесен мир! – Квентин смутился, а она и бровью не повела, деловито открыв блокнот. – Ануш Гургеновна, слушаю вас внимательно.
Визит завершился успешным подписанием соглашения и крохотными чашечками восхитительного кофе на расписном подносе жостовской работы. Пока шли к машине, я отметил некоторую отрешённость в состоянии напарника.
– Квентин, ты, стало быть, знаком с ней, а молчал, – вежливо спросил я.
– Ну, пересекались, помнится. Она у нас же училась, только на товароведческом. Тремя курсами младше. Я, право, не предполагал… Олег, без обиды, доберёшься назад на метро? Мне позарез надо заскочить ещё в одно место, – и, забыв про рукопожатие, хлопнул дверцей.
С того случая я стал довольно часто по делам посещать рабочий кабинет Елены Сергеевны. И до той поры, когда меня стало туда тянуть и без всякой производственной надобности. Это нельзя назвать пылкой юношеской любовью, мы нравились друг другу, и поэтому довольно скоро произошло то, что обыкновенно происходит между одинокими мужчиной и женщиной, уже имеющими за плечами определённый жизненный опыт.
Мы стали жить вместе или, как пишут в судебных протоколах, «осуществлять ведение совместного хозяйства». Лена была хорошей «хозяйкой», пусть даже это определение и не очень подходило к её порывистой и увлекающейся натуре. Но в нашей комнате, опять же, «на территории совместного проживания», всегда была чистота – порядок и витал необъяснимый ореол чисто женского гнездышка. Этакий купаж ароматов цветочно-парфюмерно-кофейного толка. Мои носки, рубашки и бельё, предназначенное в стирку, внести дискомфорта в эту атмосферу не могли, так как срочно упаковывались в полиэтиленовый пакет и отправлялись в прачечную.
Нарушить конфетно-мандариновую ауру могли лишь ветры «благовоний» от нефтеперегонного завода и всепроникающий запах дешёвой рыбы, которую с вожделением жарили на кухне наши пожилые соседи Фёдор Иванович и супруга его Клавдия Петровна. У них была смешная фамилия – Поштаник. Дядя Федя и тетя Клава Поштаники. Соседи незлобиво их поддразнивали, как бы невзначай добавляя отсутствующую букву, а они и не обижались.
Метро в районе отсутствовало, как и отсутствовала из года в год уплывающая за горизонт перспектива его строительства. Ленка, отшагавшая на каблуках и под дождём злосчастный километр, отделяющий наш дом от ближайшей станции метро, влетела в квартиру раздражённая до крайности. Несколько выждав, я подкрался:
– Лена, есть кое-какие новости, надо бы обсудить.
– Да погоди ты с новостями, дай юбку застирать, всю заляпала, пока добежала. – Это мне.
– Маршрутки век не дождёшься, чуть каблук не оставила в какой-то решётке, на тротуарах сроду лужи и грязь. Да чтоб они сдохли все! – Это уже муниципальным властям. И отчасти своему «бывшему».
Ничто не мешало ей иметь в характере малую толику вздорности.
– Я уезжаю, Лен, – извещаю со скорбным вздохом.
– Опять?! – Вскинулась она. – Не-ет, похоже, это не кончится никогда!
– Хоть опять, хоть снова. А ехать надо. Успокойся и давай-ка присядем.
– Давай. Но только скажи мне, Олег, тебе самому не надоела такая работа? Не проходит и двух недель, как я снова остаюсь одна и пялюсь ночами без сна на этот негасимый факел. Нет желания ни убираться, ни стирать, ни готовить. Я с тоски выпивать начну, Некрасов! Мы когда-нибудь станем жить нормально?
– Вот как раз после командировки, полагаю, и должна начаться нормальная жизнь. Не могу пока посвятить тебя в детали, но эта поездка, по словам Иннокентия, может иметь судьбоносный характер. И для фабрики, и для нас с тобой в том числе.
– И ты ему веришь? Вот если бы он квартиру тебе отвоевал, это был бы судьбоносный подарок, а так… одни слова. Ценятся не слова, а поступки.
– Подожди, а у тебя-то какие основания ему не доверять?
– Есть основания! – Почти выкрикнула она, словно огрызнулась, – но тут же смягчилась. – Просто вижу, что он на тебя буквально сел верхом. А ведь помнится, ты хотел серьёзно с ним поговорить. Где же она, твоя решимость? И потом, куда хоть едешь-то на этот раз, я могу узнать?
– Можешь. Хорошо, что сидишь. В Таджикистан, в город Душанбе. В Понедельник.
– Рехнуться можно! Сегодня же понедельник! Прямо сегодня, что ли?
– Да нет, Душанбе в переводе и есть Понедельник. В старину этот, тогда ещё кишлак, стоял на Великом Шёлковом Пути. По понедельникам там собирались крупные базары, постепенно название и прижилось.
– Бред какой-то, По-не-дель-ник… Ну, что же поделаешь, поезжай, – она выдержала паузу, стремительно поднялась с дивана и взъерошила мне волосы:
– Не знаю, милый, как там у них, в Таджикистане, а у нас есть очень точное присловье – «Понедельник – день тяжёлый!». Не забывай об этом, путешественник ты мой, неугомонный! Пойду, кофе сварю, будешь?
* * *
До сих пор хорошо помню – первым в наше с сестрой неказистое жилище ввалился военком дядя Ваня. В громоздком влажном дождевике. За спиной у него, поблёскивая кокардой, металась фуражка лейтенанта Серёги. Мы натурально стушевались, но стали настойчиво приглашать гостей в дом. Поздоровавшись, мужчины развесили верхнюю одежду по гвоздям, стянув сапоги, прошли в комнату и сели к столу. Маша, обессилев от волнения, опустилась на диван.
Меня разбирал смех от того, как комично смотрелись эти большие фигуры, облачённые в офицерскую форму и прячущие под сиденья свои ступни в разноцветных шерстяных носках. От Машиных щёк можно было прикуривать. Помолчали.
– Маша и Олег! – сказал дядя Ваня и многозначительно кашлянул. – Я, как человек военный, скажу прямо и коротко. Мы пришли сватать тебя, Мария! Как там говорят – у вас товар, у нас купец, – он кивнул в сторону Серёги. Есть у него к тебе деликатное предложение.
Теперь вспыхнул Серёга. Изменившимся голосом и, еле слышно пробовал что-то связно начать, теребя у скатерти кисти.
– Встать! – гаркнул военком, – и чётко доложить человеку обстановку.
Сергей вскочил, гневно сверкнул очами на отца и одёрнул китель:
– Дорогая Маша! – вкрадчиво подошёл к дивану, опустился на колено и взял её ладонь, – прошу тебя стать моей женой. Ты мне очень нравишься. Все эти дни я не находил себе места, а наши встречи подарили мне надежду, что и я тебе небезразличен. На принятие всех решений, венчание, свадьба, сборы в Москву, у нас ровно десять дней. Я должен прибыть в расположение части точно в срок. Но отправиться туда одному выше моих сил. Кроме того, командир предупреждён о том, что я приеду с супругой. Вероятно, это верх самоуверенности, но я люблю тебя, Маша, и настойчиво ищу твоего согласия.
Он вложил ей в раскрытую ладонь сверкнувшее камешком колечко. – Пожалуйста, Маша, скажи, что ты согласна. Ты согласна?
– Как излагает шельмец! Может ведь, когда припрёт, – шепнул мне дядя Ваня.
Слезы таяли на пылающих щеках сестры, она отрицательно качала головой из стороны в сторону и твердила:
– Нет, нет, нет, что вы такое удумали, Сергей Иванович. Пожалуйста, встаньте, – отняла руку и положила колечко на стол. – Нет, Серёжа, нет! Дядя Ваня, Бог с вами, как же это возможно, у меня Олежка на руках, ему школу надо заканчивать. А жить он будет на что?