Дом окнами в полночь. Исповедальный роман

А по-над этим царским ложем крылом бога сновидений Морфея простирался атласный балдахин с золотою бахромой и кисейными занавесями, поддерживаемый четырьмя витыми колоннами по углам. Про ткани объяснять мне не надо – они моя профессия в некотором роде. И всё же, понимая, что когда-никогда мне придётся лечь в эту, практически, музейную экспозицию, я внутренне содрогнулся.

Остальной мебели было немного, но тоже качества превосходного. Прикроватная тумба с телефоном и светильником на мраморной подставке, двустворчатый шкаф для одежды, ореховое бюро-секретер с множеством ящичков, небольшой бар с зеркалом и подсветкой, два кожаных низких кресла и огранённого стекла журнальный столик на кованых ножках.

С детской наивностью любопытствуя, я приподнял трубку стилизованного под старину телефона, послушал гудок, завистливо хмыкнул и положил обратно. Стал повнимательнее оглядываться. А сказать по правде, затравленно озираться. Но через минуту вздрогнул от стука в дверь. В коридоре стояла Хадича с полотенцем на плече:

– Слушаю, Олег.

– А-а, так это не телефон, – стал догадываться я.

– Да, это вызов персонала. Стационарный есть внизу, но в нём мало кто нуждается. У всех сейчас мобильники.

– Хадича… – я мялся, как пионер, которому не хватает на мороженое, – досточтимая Хадича, а вы не могли бы переселить меня в другую комнату. Попроще. Оплату столь роскошного номера я могу и не потянуть. Это, вероятно, хозяйский апартамент?

– Что ты, азиз Олег! Разве правоверный мусульманин допустит в свою кровать иноверца? Покои хозяина под строгим запретом, – она повела рукой в другой конец коридора. Только сам Нуруло сюда очень редко заглядывает. Живет постоянно в Хороге. А смущаться тебе никак не стоит, все гостевые номера одинаково оформлены. Простых постояльцев здесь не бывает, поэтому ни о какой оплате никогда и речи не ведётся. Располагайся смело и не забудь про ужин, чтобы не остыл, хорошо?

– Всё понял, уважаемая Хадича, большое спасибо.

Вернувшись в апартамент, я внутренне ощутил, что плечи мои расправились. Осмелев, потянул бронзовую ручку окна вниз. Запорные штанги вышли из гнёзд и витражные створки легко распахнулись. Открывшийся взору вид зелёного и ухоженного заднего дворика умиротворял и… о, чудо!

Вдалеке, за вершинами деревьев горел позолотою крест православного храма! Сразу повеяло таким родным и привычным, что я тихонько засмеялся, дивясь нечаянной радости, и осенил себя крестным знамением. Очень кстати была мне сейчас эта невещественная православная поддержка, я переставал чувствовать себя одиноким в чужой стране. Мои легкие наполнялись вечерней прохладой, притекающей, казалось, именно от этой золотокупольной святыни. Крепла внутри уверенность, что я непременно пойду в храм завтра утром к ранней литургии и обязательно найду там своих русских братьев и сестер, своих единоверцев.

Это ли обстоятельство, или разрешение пользоваться всей роскошью апартамента по своему усмотрению, а, возможно, и причисление моей персоны к категории «непростых» гостей раскрепостило, и я довольно развязно швырнул кофр в одно из кресел и бесцеремонно плюхнулся в другое.

С прибытием, Олег Николаевич!

* * *

– Слушай, – отвлёкся от дороги Андрей, – но вот когда ты сказал про русскую церковь, я примерно понимаю, где это. Такой храм, по-моему, в городе как раз один. И особняк этот помню – там раньше собиралась памирская диаспора. Северные памирцы, которые обосновались в Душанбе. Они же, хоть и причислены к Таджикистану, но живут, говорят и веруют по- своему.

– Это как, по-своему? – прикинулся я несведущим.

– Ну, так. В мечеть не ходят, молятся дома. Не пять раз в день, а два. Пост в Рамадан не держат. Таджики говорят о них: «Памирцы не знают Бога». Вера иная. Причем гордые необычайно. Про себя говорят: «Памирцы тогда лишь встают на колени, когда целуют памирский флаг!». Они какие-то исмаилиты. Вообще в исламе столько течений – сходу и не разберешься.

– Смешение «племён, наречий, состояний»? Так дело обстоит?

– Ну да, запутано всё. Но зато, Олег, девчонки с Памира, – он завёл глаза под лоб, – одно загляденье. Красавицы, писаные самим Аллахом!

– Да ладно. А мне приходилось когда-то читать, что первое место по красоте среди азиатских народностей держат именно таджички, – неохотно прячу незабываемые моменты своего личного опыта.

– Чего ты там читал? Кто их возьмётся учитывать и сравнивать в ихнем Бадахшане? Кто полезет к ним в горные кишлаки? А они ведут родословную из Персии. Воспетые поэтами персиянки – предки бадахшанских красавиц. Арии они, только восточные. Таджички, не спорю, тоже есть красивые и стройные, но эти… Нет, я просто не сумею объяснить, если ты сам не видел, рассказывать гиблое дело.

«Ах, Андрюша, дорогой ты мой! Может, я и открою тебе когда-нибудь мою историю всю без остатка, но не сейчас».

– Может и видел, просто отличить не умею.

– Вот и дело. А у меня уже глаз приспособился, сходу отличу. Имею личный опыт.

– А жена у тебя, говорил, русская.

– Ну, это, брат, особая статья. Куда же девать все национальные и религиозные запреты на связь мусульманок с русскими. Родственники, опять же, имеют большое влияние, – он молчал, а я не смел прервать его раздумчивости. – Вот и у нас с Рузи не сложилось. Живет, слышал, в Худжанде. Замужем по всем ихним правилам. Со школы больше так и не виделись.

– Но ведь какой сейчас век на дворе? Так ли уж нерушимы эти правила? Что же, не бывает исключений?

– Бывают. Но, за эти исключения кому-то наваляют плетью с «походом», а кому-то и побитие камнями. Со смертельным исходом.

После этих слов у меня перемкнул речевой аппарат, и я тупо уставился в убегающее под капот прокалённое солнцем дорожное полотно.

* * *

Ну что же, думаю себе, надо начинать обживаться на новом месте. Нельзя опоздать к Хадиче на ужин и с первого часа знакомства проявить неуважение к местным традициям. В ванной комнате я взглянул на себя. Так и есть, «…не брит, не чёсан, в манишке солома…». Стянув «шорты-кошелёк», голышом выскочил в номер. Выдергивая ящики бюро, в одном из них обнаружил малюсенький ключ. Заперев довольно уже надоевший груз в нижний отсек, испытал даже некоторое облегчение. А что? С доставкой я справился, а остальное, полагаю, дело техники и чистая формальность. Продев ключик в цепочку нательного креста, предался блаженству водных процедур.

Сквозь тёплые струи разглядывал интерьер, по роскоши напоминающий мне ванную комнату в номере турецкого пятизвездочного отеля, где мы с Леной отдыхали неделю в прошлом году. Растёр тело огромным полотенцем, умастил гладковыбритую физиономию французским лосьоном, обнаружив знакомый в целой батарее флаконов дорогого парфюма, набросил белую футболку, брюки и ещё раз осмотрел себя в ростовом зеркале. Не кинозвезда и не секс символ, но ведь и «не лыком шит и не пальцем делан»!

Мама напевала иногда: «Не скажу, что я красива, / Просто сим-патич-на-я!» Да! А чего? Метр восемьдесят два, чёрная шевелюра, улыбка с плаката стоматолога. Сам себя не похвалишь… Впрочем, довольно.

Медленно ступая и скользя ладонью по перилам этой изумительной лестницы, я спустился на первый этаж. Хадича уже ждала моего появления. Неслышно проминая вездесущие ковры, мы прошли в соседнюю комнату. Добрая половина орехового стола, рассчитанного на шесть персон, была заставлена национальными яствами.

– Прошу к столу, уважаемый Олег! – Хадича улыбалась, глядя на моё вытянувшееся от изумления лицо. – Давай я познакомлю тебя с нашими закусками. Начинай ужин с этого салата. Он называется «Ачичук», но, будь осторожен, там присутствует перец чили и уксус. Вот в этой широкой деревянной тарелке овощная нарезка на курте, растворенной кисломолочке, – «Курутоб». А основное блюдо, – она доставала из мантышницы источающие пар и похожие на огромные пельмени манты из баранины, – таджикский «Хушан». Такого блюда ты не пробовал наверняка. Ну, плов ты знаешь. Его хорошо с барбарисовым морсом.

И обязательно отведай этого сладчайшего арбуза. Уникальный богарный сорт. Выращивается только на высокогорье. Двухметровыми корнями он вытягивает из почвы все полезные минералы. В России такого не купишь.

Гора лепёшек на резном подносе, порезанная изящными дольками дыня, ваза с разноцветным виноградом, охапка пряной свежей зелени. Два кувшина с напитками и причудливая расписная кукла посреди стола. Перехватив мой вопросительный взгляд, Хадича взяла куклу за макушку и подняла. Под широким вышитым подолом оказался большой керамический чайник, перевитый национальным прорезным орнаментом.

– Чай, – просто сказала хозяйка и опустила куклу на место, – зелёный чай. А это чойникпушан. Грелка. Чтобы не остывал.

Над всем этим роскошеством невидимой пеленой струился смешанный запах специй: лавр, базилик, чеснок, молотая зира, что-то ещё… С ужасом вспомнилось, что у восточных народов в ходу старинный обычай – чтобы проявить уважение к хозяевам, есть нужно много и еду бесконечно нахваливать. Заглядывая домоправительнице в глаза и кивая в сторону стола, я с мольбой сложил ладони у груди:

– Хадича, смилуйтесь…

– Сколько сможешь, – отрезала та и, уходя, улыбнулась загадочно. – Приятного аппетита!

После вагонно-ресторанной котлеты в районе позднего завтрака во рту не было и маковой росинки. Я оставил гостевое жеманство, перекрестился и «пустил тройку под гору»! Дома ешь, что хочешь, а в гостях, что велят!

Уплетая эти «разносолы», совсем не соблюдал очерёдности, потому как вкусным оказалось всё без исключений. Жмурясь от удовольствия и урча, как котяра, надкусывал манты, отирая салфеткой с подбородка горячий мясной бульон. Пожар и палево во рту от перца заливал ледяным виноградным соком из слезящегося хрустального кувшина. Чуть не до локтя облизал руки, пробуя есть плов по местным обычаям, щепотью. Потрескивало за ушами, словно невесомая стая райских стрекоз нимбом кружилась над головой.

Погрузиться в блаженство мешала лишь въедливая мыслишка – а с каких бы это вдруг щедрот, мил человек, тебе такие царские милости? Вроде бы простой курьер, каких пруд пруди? «Курьеры, курьеры… Тридцать пять тысяч одних курьеров»! Да простит меня Николай Васильевич Гоголь, но, может быть, и впрямь мою непроходную фигуру «…совершенно приняли за главнокомандующего»?

Когда понял, что сыт, и даже сверх всякой меры, отвалился на спинку стула и окинул взглядом стол. Было абсолютно понятно, что предложенному изобилию мной не нанесено и малейшего урона. Хадича, возможно, и не скажет ничего, но наверняка обидится. Но, помилуйте, чтобы это всё умять, мне в подмогу надо бы человек пять перманентно голодных солдат срочной службы. Вот таким подразделением мы бы справились всенепременно!

Встав из-за стола, оглянулся с тоской, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти эту «скатерть – самобранку», задним умом понимая, что подобное может уже и не повториться. Не удержался, в прыжок вернулся и бросил в рот три крупные виноградины. Для послевкусия. Дотронуться до ручки не успел, как дверь распахнулась, и мы нос к носу чуть не столкнулись с молодой незнакомкой.

– Здравствуйте, – с поклоном посторонилась она, прижимая ладонь к груди. – Меня зовут Гулча. Я убраться.

– Слвж… – хрустнули во рту виноградные семечки и надо бы тут же провалиться сквозь землю от стыда. Сок вместе со слюной брызнул мне на белую футболку, как ни торопился я удержать этот фонтан рукой.

Словно безмозглый хомяк, стоял и тупо пережёвывал эти треклятые виноградины, растопырив в беспомощности мокрые пальцы и тараща глаза. Гулча сколько-то сдерживала смех, глядя на меня, но потом дала себе волю. Запрокинув голову в тюбетейке, хохотала так звонко, что я невольно присоединился. Мы смеялись, глядя друг на друга, понимая, что столь легкомысленное общение не приличествует людям малознакомым, но удержу не было никакого. Откуда-то взялся чернявый мальчуган годиков около пяти, вцепился в мамкину цветную накидку и недоумённо уставился на незнакомого дядьку. Женщина потрепала его по жестким вихрам и надела на него свою тюбетейку, рассыпав по плечам роскошную копну волос. Хадича стояла невдалеке и тоже улыбалась, хотя вряд ли понимала, над чем мы так заливаемся.

– Бога ради, Гулча, извините, пожалуйста. Все так нелепо получилось. Пойду переоденусь. – Дёрнулся было к лестнице, но что-то заставило меня вмиг обернуться. Она смотрела мне вслед.

Взгляд её огромных голубых очей был необычайно серьёзен и неотступен. От недавней смешливости не осталось и следа. Темно-русые волосы пышной кружевной виньеткой обрамляли белокожее лицо европейских пропорций. Лицо, не имеющее ничего общего с повсеместной смуглой округлостью щёк таджикских девушек. Едва приметная полуулыбка и чуть склонённая голова делали её облик загадочным и, что настораживало, наглухо закрытым.

Представление славянина о красоте резко отличается от взгляда азиатского. Девушки южных или восточных территорий могут быть жгуче красивыми, но, например, русский мужчина всё равно предпочтёт яркой и выразительной азиатской внешности мягкую славянскую привлекательность. Лично моему представлению на этот счёт Гулча не только соответствовала, но и возводила его в восхитительную степень.

Проще и точнее сказал за меня поэт: «Я красивых таких не видел…»

Во взгляде её читалась какая-то неизбывная грусть, делающая всю легкую и статную фигурку с прижавшимся к ней сынишкой чуть ли не олицетворением нелегкой доли восточных женщин. Покорных, всепрощающих по вере, но гордых и непримиримых в душе. Скажу честно, я прогнулся под этим взором и, не найдя какого-либо выхода из такого положения, только и спохватился сказать:

– Меня Олег зовут. Приятно было познакомиться.

Поднимаясь, подумал: «Неужели русская? Однако, почему же Гулча?»

В апартаментах я ещё раз наскоро принял душ и разложил свои нехитрые вещички по приличествующим местам каждую. Стоп!

«А где иконка Спасителя, подаренная Машей?» – спрашиваю себя, и тут же с ужасом осознаю, что прекрасно знаю, где. В багажной сеточке для дорожной мелочевки она покачивается вместе с вагоном, должно быть, уже в сторону Москвы. Мною в поездной суете забытая. Да не забытая. А невостребованная и брошенная. Как вещь в вашей, Олег Николаевич, повседневности необязательная. Будьте же честны перед собой. Я корил себя за эту несобранность. Нет, решено! Утром непременно на раннюю литургию и покаяться батюшке в этом разгильдяйстве. Жаль, конечно, что исповедаться и причаститься не получится, не постился. Напротив, мяса напоролся сверх всяких приличий. Но небрежение к святыне, как серьёзный грех, следует открыть обязательно».

Немного успокоив себя «благими намерениями», замечаю, что прихорашиваюсь перед зеркалом чересчур пристально. Причём прекрасно понимаю, почему это делаю.

Да, Гулча! До щекотки под сердцем мне не терпится исправить ту неловкость первого знакомства, и поэтому я прикладываю. И усилия, и нетерпение, и желание предстать перед нею в образе, напрочь исключающем воспоминание о том нелепом инциденте. Рубашка, галстук с чуть отпущенным узлом. Будто невзначай брошенная на лоб чёрная прядь. К лешему тапочки – туфли! Вдруг придётся проводить?

Небрежно барабаня пальцами по перилам и вольно поводя плечами из стороны в сторону, аки бывалый мореход по трапу корабля, спускаюсь в холл и вижу…

Перед изразцовой глыбой давно не топленного камина в кресле сидит в дежурном одиночестве Хадича и вяжет разноцветный шерстяной носок. Я знаю, это джурабы. Толстые и высокие не то носки, не то гольфы, популярные в Средней Азии и на Кавказе. Заметив моё недоумение, хозяйка говорит именно то, чего слышать совсем не хотелось:

– Ушли домой. Это дочка моя и внучок, Бача.

Я усаживаюсь в соседнее кресло:

– Дочка? А мне почудилось, что она русская. Или это процесс этнической ассимиляции? Простите мою бестактность.

– Как сказать, муж мой покойный был родом с Северного Памира. Из ваханцев, самой большой ветви населения Горного Бадахшана. А в этой народности течёт кровь восточных ариев. Персия, Иран, Пакистан… Много чего там намешано. Поэтому среди памирцев встречаются и русые с чёрными глазами, и чёрные, как смоль, но голубоглазые. Есть рыжеволосые. Сероглазые. Отличительно прямые носы и очень правильные черты лица, близкие к балто-славянскому типу.

Вообще говоря, есть теория расселения народов, противоречащая официально признанной. За много лет до новой эры, до нашествия монголов на территории теперешних Казахстана, Узбекистана и Таджикистана в облике людей, населяющих эти края, монголоидной компоненты не было и в помине. Далекие предки узбеков и таджиков выглядели почти как сейчас славяне. Мой Шабдан был писаный красавец и отчаянный гордец. Может поэтому и плохо кончил. Гулча многое унаследовала от его облика. А кроме облика и наследовать было нечего. Впрочем, это уже совсем о грустном. Олег, давай я подогрею чай?

– С удовольствием, уважаемая Хадича!

Завернувшись в хрустящие крахмальные простыни в своём алькове, я долго перебирал все детали нашей вечерней беседы, затянувшейся допоздна. Уютный сумрак, душистый травяной чай, внимательный собеседник и Хадича незаметно для себя раскрепостилась. Ей почти на физиологическом уровне требовалось выговориться, выплакать свою боль, освободить душу теми признаниями, которых ни за что не поведала бы знакомому или родственнику.

А ведь любой из нас знает, как это случается в поездах. Под мерный стук колёс выложишь, бывало, попутчику свою жизнь, не только всю без остатка, но даже и приврёшь с три короба в свою пользу, будучи уверен в том, что вот сойдёт твой собеседник на ближайшем полустанке и никогда вы с ним больше не встретитесь. Он не осудит, если и не согласится. Не поможет, так хоть посочувствует. Не сумеет ничего изменить, но хотя бы снимет и унесёт с собой какую-то часть душевного груза, так долго хранимого под запретом молчания.

Не мною придумана и не высосана из пальца проблема планетарного масштаба – дефицит общения. Разве только в России люди, живущие в одном подъезде, не общаются между собой, а порой и не здороваются? Этому есть надуманный резон – кто же здоровается с незнакомыми. Начисто упразднён элемент этикета прошлых веков:

«Поручик, вы же вхожи в дом баронессы? Ее внучка Лили… Умоляю, представьте меня ей»! А главная заповедь, данная Спасителем – «Да любите друг друга», разве не есть призыв к более тесному, почти родственному общению между людьми. Не потому ли в православии все прихожане братья и сёстры?

О своей нелёгкой судьбе и житейских горестях Хадича поведала немного, всякий раз оговариваясь, что так было угодно Аллаху. Больше всего болела её душа о дочке, а теперь и о внуке. Историю их семейства, конечно, не назовёшь счастливой, но что характерно, она типична! В ряду тысяч подобных. Как это не прискорбно.

Перескажу от лица собеседницы, что запомнилось.

Нашу свадьбу мне не забыть до конца дней. Мы смотрелись красивой парой. Шабдан всегда очень щепетильно относился ко всему, что касается манеры общения и внешнего вида. Он недавно закончил юридический в Москве и имел хорошие перспективы в карьерном продвижении. Как молодой специалист получил небольшую, но благоустроенную квартиру, а через год Аллах подарил нам дочку.

Когда Гулча ещё училась в школе, грянула в республике гражданская война. Казалось бы, всё началось с протестного митинга коренного населения из-за выделения жилья армянским беженцам, хотя исламистскими боевиками давно готовились провокации против строя. Этот пожар разгорался всё сильней и фундаменталисты, считай, опрокинули власть, заняв ключевые посты.

Едва Шабдан увёз нас с дочкой из города в кишлак к своим родственникам и вернулся домой, как попал в неволю и был угнан в Афганистан. Девушек и женщин там меняли на оружие, мужчин насильно обращали в боевиков, заставляя творить немыслимые зверства. Народ бежал от этой беды, куда глаза глядят. Заводы разграблены, коммуникации взорваны, экономика разрушена до основания, кругом голод, нищета, бесчинства и кровь.

Но всё на свете когда-нибудь кончается. Горестный итог подведён, ущерб и потери подсчитаны. Десятки тысяч вдов и осиротевших детей! Кто посчитает их неизбывное горе и слёзы? Чудом бежавший от боевиков коллега моего мужа рассказал, как погиб мой супруг. Я сама просила от него только правды. Пусть самой горькой.

Узнав, что они с Шабданом юристы, их представили одному из руководителей движения «Исламское возрождение». Предлагалось создать рабочую группу и участвовать в разработке законотворческих документов, подтверждающих статус радикальной организации. Господствующим был девиз: «Пусть из трёх миллионов населения останется миллион, но только истинных мусульман».

И тут, видимо, коса нашла на камень – даже соблюдая уложения мусульманской веры, Шабдан всё – таки был аппаратным работником, чиновником от юриспруденции.

И стоял на принципах секуляризации, то есть был твёрдо убеждён в том, что политическая деятельность должна быть свободна от религиозного вмешательства. Его пытались принудить насильно, угрожая расправой. Но надо знать моего Шабдана! Добровольно встать на колени было выше его сил. А когда это сделала охрана, он плюнул переговорщику в бороду.

Есть таджикская поговорка – «Человек становится смелым, когда его дело справедливо».

Его скрутили, раздетого догола привязали к столбу и приказали всему отряду боевиков и пригнанным пленным оплёвывать подсудимого, не по разу проходя вереницей мимо позорного столба. Затем «претерпевший оскорбление» изощрённо расстреливал моего мужа. Сначала в ступни, в колени, в промежность. Бедняга от боли терял сознание, его отливали водой. Палачу было важно, чтобы обидчик не умирал, а мучился как можно дольше. В конце издевательств он приставил острие кинжала под сердце обречённого, мощным ударом ладони вогнал его в тело по самую рукоять и, не вынув клинка, пошагал прочь.

В душе у меня до сих пор прячется вопрос: «Как случилось, что коллега моего мужа остался в живых, а Шабдан погиб»? Но я не осмелилась задать его тогда, не решусь сделать этого и сегодня.

Хадича не плакала, обнажая боль незаживающей душевной раны, лишь скулы её обострились и осунулось лицо. Я пытался хоть как-то помочь ей отвлечься от горестных воспоминаний, переводя разговор на темы нынешних времён, но неумолимое течение обжигающей памяти снова и снова уносило её в прошлое.

Когда мы с дочкой вернулись в Душанбе, оказалось, что в нашей квартире давно живут чужие люди. Было трудно что-либо доказывать, перед нами просто захлопнули дверь. Спасибо работникам прокуратуры, там ещё помнили моего супруга. Нам помогли вселиться в жилище, которое и домом то назвать нельзя – то ли землянка, то ли мазанка, то ли дровяной сарай… Некоторым из вернувшихся вообще пришлось жить и спать на улице – много домов было сожжено боевиками. Вот тут, жалея всем сердцем несчастных душанбинских беженцев, как не вспомнить с горькой улыбкой слова из вашей песенки: «Видно в понедельник их мама родила».

Долго ли коротко, обстановка начала стабилизироваться. Война закончилась и дочку снова удалось определить в школу. Гулча росла девочкой смышлёной и училась очень хорошо. Одно серьёзно беспокоило меня – она год от года становилась всё красивее. Ей не было ещё и пятнадцати, а мужчины уже не отводили от неё глаз. Это меня очень беспокоило, как и любую мать, пестующую единственного ребенка.

О своём вдовьем положении я и не говорю. Какой мужчина возьмёт на себя такую обузу – стареющая женщина, пусть и с высшим образованием, но без нормального жилья, без работы, с девочкой-подростком на руках? И опасения мои не были напрасными. Однажды дочку украли. Прямо с улицы забросили в машину и увезли. Я ополоумела от горя.

Снова кинулась к тем людям в прокуратуре, а они, видимо, понимали, чьих рук это дело. Всего лишь на ночь закрыли одного значимого человека в изоляторе, не отнимая у него мобильника. И утром следующего дня Гулча целой и невредимой была доставлена домой с извинительными уверениями, мол, произошла чудовищная ошибка.

Что это был за человек, мне знать совсем необязательно, но, думаю, у него, как и у прокуратуры было, по-видимому, чем произвести обоюдовыгодный размен.

Когда Хадича в разговоре касалась бытовых подробностей, семейных отношений, многожёнства, родственных связей, законов мусульманской веры и строгой необходимости их соблюдения, я ощущал внутри некоторую оторопь. Было удивительно, как обыденно рассказывала она о вещах, порой жутковатых. Например, Аллах разрешает женщин бить, только при этом не ломать костей! А кто скажет, что в радикальных мусульманских общинах по всему миру полностью изжиты не только наказания плетьми, но и, что за гранью разумного, казни? Не моё, конечно, дело осуждать уклад и обычаи другого народа, но иной раз мурашки пробегали по спине от рассказанных Хадичёй местных историй.