Пастухи счастья

Глава 4

В голове еще клубились остатки кошмара, медленно затихала, стекала бессвязными каплями в далекий глухой желоб мелодия. Капли падали, растворяясь, сливаясь с тишиной, оставляя томительное послезвучие, тревогу, незавершенность. Контент забытья, истошный вопль Сергея, предсмертный трепет его тела плеснулись мутным осадком, мгновенной и липкой жутью, кто-то коснулся руки, легко, нежно; я сжался, приготовившись к самому худшему. Не подавая виду, не открывая глаз, – пару минут форы никогда не помешают. Но у кого такие ласковые пальцы? Кто-то еще появился в доме? Мама? Врач? И что это шумит вдалеке? Похоже на шум прибоя. Но откуда в квартире прибой? И, вообще, где я? Не в силах сдерживаться, я открыл глаза.

Чуть подавшись ко мне, совсем рядом, в низеньком кресле без ножек сидела Юля (сон? явь? не может быть!), тревожно-испугано ждала, всматривалась; увидев, что я очнулся, улыбнулась, посветлела.

– Ну, наконец-то! – она! она! ее голос! – прыгнуло сердце, все поплыло перед глазами. – А то я думала, это никогда не кончится! – она опустила взгляд, тени легли нежно, прозрачно. – Твои эти экспедиции, командировки – каждый раз возвращаешься чужой, незнакомый. (Экспедиции? Командировки?). Может быть, ты – вообще уже не ты. Может, и я – уже не я… – пауза подвисла скомкано, невнятно, растеклась, смазалась. – Кстати, еще немного, и ты бы меня не застал, – Лили откопала какой-то потрясающий якобы сон, я к ней собиралась. Наверно, хочет обменяться на мой, ну, тот самый, помнишь? – там еще поножовщина дикая и оргии… Откуда у людей такая тяга к чрезмерности, патологиям?..

Что? Что она говорит? А, впрочем, неважно. Все неважно… Юля… Моя Юля вернулась… Еще не разрешая себе до конца поверить – во что? в галлюцинацию? в явь? в сказку? – я всматривался, вслушивался, ловил: сон? сон во сне? – нет, это была она, она, Юля, не было никаких сомнений! Но это была и она и не она, – необыкновенно красивая, юная, без единой морщинки на поразительно свежем, каком-то просто фарфоровом лице – искусно выполненная кукла, каллиграфически выписанная мечта. Просторное платье какого-то свободного покроя, волосы подстрижены необычно, по-новому, и вся – какая-то необычная, новая, незнакомая. Непонятная. И говорит непонятно. О чем-то непонятном. Какая-то Лили. Какие-то сны, экспедиции, поножовщина, оргия… Мироощущение разладилось, мысли заметались, скользя вхолостую, никак и ничего не объясняя – где я? что со мной? Не похоже, чтобы я спал, также маловероятно и помешательство, – я хорошо помнил все, что должен был помнить, что помнят в таких случаях, – имя свое, имена родителей, знакомых, даты, телефоны, топонимы, адреса; помнил, что минуту назад убил Сергея. Помнил его предсмертный хрип, горячку свирепой радости, – так где же вездесущие, всезнающие и всевидящие соседи, паутина ядовитого шепота за спиной? Привычно-брезгливые глаза милиционеров? Если не сон и не глюк, тогда что? И одежда! На мне – другая, чужая одежда! Вместо привычных джинсов и свитера – что-то вроде спортивного костюма (ткань приятная, шелковистая, удобно; когда только успел?), на ногах – ничего, раздолье босоножья, беспечная зыбкость песка. Стоп! Песка? Замирая, настороженно сознание двинулось во вне, подалось осязанием, интуицией, допущениями – песок! И в самом деле – песок! Пляж! И дальше, дальше – замирая от невозможности, несбыточности – о, Господи! море! В нескольких шагах – море! Настоящее! Синее! Бескрайнее! Пенный прибой (не послышалось!), треугольники парусов на горизонте, буруны волн. Полуденное солнце, небо в кудряшках редких облаков. На берегу – никаких построек, ни намека на цивилизацию; вокруг, за спиной, по сторонам – взморье, лазурно-сливочное безлюдье, завеса сизовато-бледного зыбкого марева вдали. Солнце, море, небо, лето, свобода. И Юля. Идиллия… Может, это рай?

Словно из тумана – любимый голос, и – новое неизвестное в уравнение:

– … Ну, вот я ей и говорю, вернется Брун, тогда и поговорим…

Брун. Я – Брун? Я будто слышал, как стонут, перемалываясь в жерновах, мысли, нервы натянулись тетивой. Я разлепил пересохшие губы:

– Э-э, Юленька, понимаешь… Мне тоже сейчас приснился сон… Странный такой сон, и я…

Тень улыбки, полукружья ресниц.

– Ну вот, теперь я знаю, как ее зовут. Юлень-ка. Что ж, красивое имя, длинное только – язык сломаешь. На всякий случай – если вдруг ты вообще потерялся – давай напомню, как меня зовут, где находишься. Ты дома, в загородном имении, я – твоя фантош-подружка (?) и зовут меня Клер. На твоем месте я записала бы куда-нибудь, – для человека, так часто меняющего сознания и привязанности, по-моему – абсолютно нормально, даже необходимо. – сквозь иронию – жесточь, надлом (обида? сцена ревности?). – Я вообще удивляюсь, как такой аккуратный и предусмотрительный тип как ты, не озаботился этим до сих пор. И только не надо все сваливать на работу! на эту свою пресловутую Государственную тайну! Меня уже тошнит от этого словосочетания! Государственная тайна, Государственная тайна!..

Она встала, пошла к морю. Едва она поднялась, кресло исчезло, – сознание зафиксировало, сбросило куда-то в корзину, в архив, – вместе со всем остальным, тревожным, неизвестным, непонятным – Бог с ним! потом разберу, – я провожал ее взглядом, любовался – тонкие щиколотки, утопающие в песке, стройное тело под акцентирующим ненавязчиво платьем, – райская галлюцинация, медленное, знойное, ослепительное безумие. Вот она подошла к самой кромке воды, замерла, всматриваясь вдаль, приложив к лицу ладонь козырьком; наверно, почувствовала мой взгляд, – дернула уголком рта, отошла, села в появившийся в ту же секунду шезлонг. Где-то в глубине, на заднем плане шевельнулось темное, неприятное – я прислушался, ковырнул: о, Господи! ревность! ревность к этому неизвестному, Бруну! И ненависть. К нему же. К самому себе?

Я откинулся на спинку кресла (точно такого же, как у Юли – Клер! да Клер же, черт побери!), обхватил голову руками. Мысли, ватные, неуклюжие, толкались слепыми щенками – ощущение обреченности, неустроенности, будто катящегося с горы снежного кома, все увеличивающегося и увеличивающегося в размерах, обрастающего слоями интерпретаций, условностей, смыслов, все усложняющих, переворачивающих, калечащих. И сквозит, кроется за всем этим какая-то ложь, саднит фальшью, драмой, горечью. И причиной – не ревность, не измена – что-то большее, высшее, глобальное и в то же время близкое, понятное, доступное. Знакомое, привычное. Что?

Она сказала: фантош-подружка. Кто такая фантош-подружка? И кто такой этот Брун? Что же теперь, притворяться? А выдержу? Сумею? Русская рулетка, блеф на порожняке. Я же – Снегирев! Алексей, Леша, Алекс для друзей (когда это было!), у меня свое собственное, уникальное сознание, тело, отпечатки пальцев, сетчатки глаз, ДНК, набор хромосом, что там еще? Как я могу быть кем-то, тем, кого даже не знаю, кого ни разу в жизни не видел! Кроме того, морально-этическая, эстетическая сторона вопроса – не комильфо это – вот так вот, с бухты-барахты – и в самозванцы. Тогда что? Сдаться? Открыться-оверлочиться: дескать, виноват, граждане, я не тот, я вообще – потеряшка и сирота, спасите-помогите, верните обратно?

Возник кто-то, грустный, мудрый, усталый, взглянул презрительно. Господи! Что ж ты за человек такой? Морально-этическая сторона, оверлочиться. Шансы он прикидывает, расклады, тело у него. Юля! Твоя Юля здесь! Исполнились твои мечты: твоя любимая с тобой, она твоя, вы – в раю, у моря. И уже неважно, что и эта… этот… – что? как назвать? – связь? роман? (и что же такое «фантош»? ) – на волоске, а может, и на излете, и ты – на пепелище, под прицелом, в роли виноватого и догоняющего. И неважны коллизии и переживания, и неважно, что это: сон или явь, рассвет или закат, и вообще неважно ничего – ну что такое, в конце концов, эти коллизии, угрызения совести, ложь, истина – все условно, призрачно; нельзя приобрести что-то, с чем-то не расставшись. Ощущения – вот что важно! Жизнь! Окунайся в нее, черпай пригоршнями, греби охапками, смакуй, наслаждайся! И к черту сомнения, угрызения, тревоги, все эти разницы во времени, имена, прически, одежды, уклады – мелочи, пустяки! Самое главное – готов ты к этому новому? к переменам? К потерям, неизбежным, невосполнимым – они ведь наверняка будут, уже есть. Готов?..

Будто подслушав, Юля (!) повернула голову, я увидел ее профиль, стройную шею, завиток волос, и сердце дрогнуло, зашлось нежностью, комок подступил к горлу. Конечно, да. Конечно, готов. Ничего не изменилось, да ничего и не могло измениться – время просто верифицировало чувства, спроецировало сюда. Подправило имена и лица, сценарии и роли, – и никакого предательства, никаких иллюзий и абстракций, просто такой вот романтический максимализм, идеалистично-концептуальная экзальтация; привыкай.

Я поднялся, сделал шаг (первый? сжигаю мосты?), еще один. Голова кружилась, сердце трепыхалось в горле, но я шел, вминаясь подошвами в упругую податливость песка, смакуя жар солнца, шелковые прикосновения бриза. Стоило остановиться, тут же появился шезлонг, словно из ниоткуда, словно по мановению волшебной палочки (а удобно!); пространство качнулось сознанием, вернулось в рамки. Клер молчала, демонстративно отвернувшись, преувеличенно внимательно разглядывая чехарду парусов на горизонте – ветер, пряди волос в глаза, она то и дело убирает их, поправляет, немного картинно, нервно, – худенькое запястье, милые, до боли знакомые движения, – ничего не прошло, ничего не изменилось! Любимая, любовь снова близки, и все – близко, и все начинается сначала, с невинности и новизны, и впереди дни и ночи, рассветы и закаты, весь тот взбалмошный, упоительно-блаженный круговорот счастья, который затягивает и возносит, и который невозможно (Господи! не-воз-мож-но! – уж я-то теперь знаю это!) ни забыть, ни повторить. Пусть даже в самых безумных мечтах, в самых смелых утопиях…

Слезы навернулись на глаза, я протянул руку, коснулся ее лица, волос.

– Милая… – слова встали горячим комом, – девочка моя…

Земля уплыла из-под ног, будто волшебная карусель, вернула в прошлое. Такой же день, только не здесь, далеко, в другой стране, в другой жизни. Тихий летний вечер. Закат. Побережье. Морская гладь, крики чаек, расплавленное солнце, грузно, капля за каплей оседающее в воду. Я и Юля (да Юля! Юля же!), дощатая выбеленная солью терраса, вино в высоких бокалах, – терпкое, горьковатое смешивается с ароматом моря, водорослей, цветов в вазе; красивая и уютная мелодия, плавная, неторопливая, в унисон прибою; прикосновения рук, сплетение пальцев, любви, нежности, счастья. И вдруг – что-то вторгается, мешается, какая-то неясная тень, рябь, все расплывается, подергивается мутью; мелодия спотыкается, разлетается растерянными созвучиями…

Я открыл глаза. Клер смотрела на меня устало, печально – хороший, верный друг, мудрая, сильная женщина.

– Я все понимаю, милый. Я – всесторонняя и детабуированная, индекс адаптации – почти единица. Но ты не со мной сейчас, ты с ней, с той, с другой, – с Юлень-кой, да? А я не хочу быть полигоном для ваших игрищ, роль куклы сейчас особенно унизительна. Невыносима… Прости, не могу…

О, Господи! Бог? Кукла? Полигон? Что за! Впрочем, все встраивается, брезжит смутной логикой, структурой, ассоциациями. Но как? как она узнала? Женская интуиция? Мысли забегали судорожно, бестолково – что ответить, как оправдаться (да и надо ли? за что?), как вдруг воздух перед нами сгустился, повис водянистой пеленой (экран?!), через пару секунд сложился фигурой девушки. Девушка чем-то напоминала Юлю – такое же платье, прическа, точно такое же свежее, кукольно-фарфоровое личико. Свободно и легко шагнула из экрана (телепортация? голограмма?), увидев нас вдвоем, рядом, почему-то растерялась, смутилась (что за черт! опять загадки! ловушки!), тут же, впрочем, собралась, как ни в чем не бывало, уселась в шезлонг (как и положено, возникший прямо из воздуха), положив ногу на ногу, раскинув руки на подлокотниках.

– Привет, подружка! Привет, Брун! Рада вас видеть! – ощущение непоправимого, беды навалилось, сдавило, с внезапным раздражением (вот черт! надо бы контролировать эмоции!) я кивнул в ответ.

– Привет, Лили! Спасибо, что забежала! – в голосе Клер (да, вот такое теперь имя!), за светской ровностью – натянутость, принужденность; неожиданно я почувствовал себя чужим, третьим лишним. Пауза раскорячилась неловкостью, недоговоренностью, интуиция лихорадочно крутила вариационный лимб, подбирая соответствия, сопряжения, интерпретации – как быть? что дальше?

Лили затараторила бездумно, безадресно.

– Да, вот заехала пригласить на вечеринку. Приходите, не пожалеете! Будут все наши и пара-тройка приезжих. Ну, не high society, конечно, а так, мелюзга, планктон… – пренебрежительный жест, нервный смешок. – Сны посмотрим (?), Моос обещал подогнать что-нибудь этакое, и вообще. Может быть, вы что-нибудь принесете. Наверняка же Брун привез что-то! в свою коллекцию! – она выговорила это с облегчением, замаскировав смешком, будто в последний момент удержав равновесие. Торжествующий взгляд мне, украдкой оценивающий – на Клер, – да что здесь происходит? Мадридский двор какой-то! Неужели – банальный треугольник?..

Клер рассмеялась, положила руку мне на плечо. Влюбленную женщину сменила умная и язвительная матрона, дама пик.

– Да, дорогая, наверняка привез. И, конечно же, в свою замечательную коллекцию. Но ты ведь не об этом хотела поговорить, не так ли? Или даже не поговорить, а просто увидеть – кого же на сей раз выбрал Брун? Какая она – новая Клер?

Я замер, как пригвожденный, хотелось проснуться, ожить, закричать; на лице Лили замерзла вежливая улыбка. Нет, не треугольник, все гораздо глубже. И сложней, и тоньше; безнадежно и драматично…

Клер говорила легко, непринужденно, будто читала стихи; голос, близкий, родной, больной…

– Ты ошиблась, подружка, поторопилась. Это все та же я, твоя дорогая, обожаемая, лисичка-сестричка Клер, слухи несколько преувеличены. Когда? Хотела бы я сама это знать! Согласись – вопрос для меня не праздный. Впрочем, мы можем адресовать его самому создателю и правообладателю – он как раз здесь. – она повернулась ко мне, и я едва не задохнулся, едва выдержал взгляд – что она такое говорит? зачем? – И никаких «но», милый! никаких «в другой раз» и «неудобно»! Люди хотят знать, некрасиво оставлять их любопытство без удовлетворения. Так вот, вопрос. Милый, ты не планируешь расстаться со мной в ближайшее время? А не в ближайшее? – сквозь насмешливость, непринужденность – дрожь, боль; я молчал, жалкое и убогое ничтожество, тряпка, размазня. И – голос, голос! Любимый, жестокий: – Просто все удивлены моим долгожительством. Ждут не дождутся моей, так сказать, отставки. После очередного путешествия – обычное дело, нормальное явление. Так что, не стесняйся, прошу тебя. Я и так зажилась, пора и честь знать. А что? Взрослые люди, все все понимают. Нормальная судьба для куклы… – ирония, жесточь выдохлись, соскользнули, задребезжали слезы.

Лили поежилась, встала.

– Ладно-ладно, ребята, вижу – я невовремя. Я, пожалуй, пойду…

Клер вновь нырнула в амплуа хозяйки.

– Может быть, останешься? Коктейль? Десерт?

– Нет-нет, мне пора. Еще визиты, приготовления… – Лили выглядела совсем уж растерянной, даже напуганной (мгновенный всплеск торжества, злорадства), повернулась ко мне, виновато улыбнулась. – Прошу прощения за вторжение… И… до встречи?.. – по ее лицу пробежала смутная тень, уже готовая выскользнуть фраза оборвалась на полуслове (в этот момент я уже почти ненавидел ее). – Так я вас жду? Смотрите, не опаздывайте!

И она исчезла, так же быстро, как и появилась. Воздушная гладь пошла рябью в том месте, где она только что сидела, потом рябь исчезла, все стало, как было. Снова воцарилось молчание. Что-то повисло, неуклюже, каменно, какая-то неловкость, недоговоренность.

Клер усмехнулась, фарфоровая ювенильность подернулась патиной, дряблостью.

– Ну вот, устроила сцену, на пустом месте. И все потому, что люблю. Странно, да? – причинять боль тому, кого любишь. Убивать того, без кого не можешь жить. Да, я – всего лишь кукла, но при этом так же чувствую, думаю; умная, тонкая, ранимая, верная, влюбленная – ты хотел, чтобы я была такая. И ты сделал меня такой. И уже неважно, что тобой двигало – любовь, максимализм или тщеславие, и я не хочу, не могу обвинять тебя в сегодняшней боли. Потому, что это расплата за вчерашнее счастье. Кроме того, я ведь не исполнила еще последней своей роли – роли расставания. Не хочу показаться бестактной, но ты что-нибудь уже придумал? Как мы расстанемся? Впрочем, прости, все узнаю в свое время, да? И вообще, наговорила глупостей, гадостей; прости! прости! Вроде бы держалась и на тебе… Что нашло?..

Она не смотрела на меня, лишь слегка повернула голову в мою сторону. Маски сброшены, в краткости, интонации, артикуляции – глубина, невысказанное, подтексты и контексты, обреченность, упрек, вызов, кротость, скорбь, – круговорот любви, гримасы, аберрации, изнанки. Драма. И какая разница – что причиной, сотни, миллионы вероятностей, сюжетов, вин; охота копаться в чужом белье. И будто украдкой, сквозь скважину замка – пахнуло стылым, чужим, межсезоньем – облетевший сад, голые ветви, скомканный ветром клочок занавески в распахнутом окне; растрепанные страницы календаря, осень, печаль, запустенье.

Пауза провисла бельевой веревкой, секундами откровенности, тихой, усталой наготы, – а белье-то – уже не чужое. И ничего уже не чужое. И ты. Ты теперь – один из, автор и создатель, виновник и герой, владелец и бенефициар. И ты – в ответе, в ответе за все и всех, за прирученных и изгнанных, за прошлое и будущее, за возможное и несостоявшееся. И это – твой выбор, твой крест и твой шанс. И твое право, еще одна причина ненавидеть себя и этого чертова Бруна. За свое и его, крест-накрест, заочно и косвенно…

Я взял Клер за руку, мысли прыгали, вжимались в штампы, схемы; больше всех на свете сейчас я ненавидел самого себя.

– Давай мириться, Солнышко. Тебе не к лицу, когда ты грустишь.

Она отняла руку, улыбнулась, недоверчиво, через силу – зыбкая паутинка у глаз, невесомая неуловимая осень.

– Что с тобой сегодня? Ты сам на себе не похож… Солнышко… Ты никогда не называл меня так. – она улыбалась, грустно, потеряно, упорно прятала глаза (вот она, изнанка искренности); стал ком в горле. – Зачем? Зачем будить надежды? Я – не она и никогда ей не стану. И я это знаю и с этим смирилась, задолго, заранее; я приняла правила игры. И ты это тоже знаешь. Так что, давай закончим на этом; делай, что должен…

Я не она. Зачем. Пауза натянулась струной, где-то расползлось трещинами, лопнуло зеркало.

– Ну вот… Кажется, все… – Клер вздохнула, встала.

Все! Вот, вот сейчас она уйдет, наденет маску, задвинет шторку, и все закончится! Закончится раз и навсегда, безвозвратно и безнадежно, закончится, даже и не начавшись!..

– А хочешь, покажу свою коллекцию? – будто со стороны, я видел, слышал себя и это был не я! клянусь – не я! (что за коллекция? где ее искать?).

Клэр замерла, растерянная, застигнутая врасплох; надежда боролась с гордостью, недоверием.

– Право, не стоит таких жертв… Жалеть потом будешь…

Я встал, победно осмотрелся; голова кружилась, немного подташнивало.

– Не буду.

– Ладно… – все еще неуверенная, отстраненная, она взяла меня под руку – хрупкая острота локтя, нервная ирония. – Тогда пошли быстрее, пока не передумал.

Мы шагнули, я поддался, подался вслед, – куда? куда идти? – кругом, насколько хватало глаз – однотонная, ровнехонькая, будто под линейку, гладь пляжа, море. Клер, тем не менее, шла уверенно, направленно, я семенил рядом, стараясь угадать направление, примериваясь к ее движениям, – неумелый тангеро, слепец, ведомый поводырем; она увлекала меня в противоположную от моря сторону, туда, откуда вели наши следы. Следы обрывались через несколько метров – на том самом месте стояли недавно наши кресла, – но сейчас там ничего не было! Куда же мы идем? Мысли сбились, слились в одном беспрерывном невнятном кружении, вот еще шаг, еще один. И вдруг щелкнуло тускло в сознании, и все – песок, море, солнце словно бы отдалились, переместились во вне, отрезанные неосязаемой пеленой, при этом нисколько не изменившись, только чуть поблекнув, потускнев. Сухая упругость песка сменилась твердостью пола, словно из воздуха появились вокруг какие-то предметы, напоминающие мебель; в прозрачно-дымчатом потолке размытыми звездами замерцали светильники. Мы – в доме! Оказывается, и дом тоже может появляться из воздуха…