Пастухи счастья

VI

А пару дней назад все изменилось. Случилось это во время моей традиционной вылазки в магазин. Все было как всегда: заискивающие взгляды, просительный шепот, ненависть в уголках слезящихся, воспаленных глаз. И все-таки что-то было не так. Какой-то легчайший штрих, нюанс, какой-то намек, робкий, призрачный растворился в декорациях, пространстве, все неуловимо и необъяснимо изменилось. Я оглянулся. Две незнакомых пары глаз царапнули взглядом, обманчиво безразлично потухли, и сердце вдруг прыгнуло, подернулось рябью; я прищурился, всмотрелся. Незнакомцы. Ничем не отличаются от остальных – такие же измочаленные жизнью, изъеденные нищетой, отмеченные всеми непременными в таких случаях атрибутами, отличиями и регалиями. В заношенной и неопрятной одежде, покрытые кастово-кондовым слоем неблагополучия, въевшегося в каждую пору, каждую клеточку тел и душ, с мелкими, невыразительными чертами и рабскими повадками. И все же что-то зацепило. Зацепило и обеспокоило. Нет, я не уловил агрессии, мгновенной дерзкой решимости или глухого и тяжелого замысла, они не вызвали во мне ни тени страха. Это было что-то другое. Совсем другое. Даже вообще. Что-то необычное и в то же время знакомое, далекое и близкое одновременно. Воспоминание о смутном, забытом, дорогом; как трепет неожиданного прикосновения, узнавания во тьме, как тепло и нежность (нет, вы только представьте!) домашнего очага. Что это?

В тот день все у меня шло наперекосяк, я не находил себе места. Казалось бы, что такого? – подумаешь, встретил двух незнакомцев, вспыхнули-согрели, померцали ассоциации! Ну и что? Мало ли! Напомнили что-то-кого-то! Но раз за разом пробуждаясь, плавая в вязком, сонном, в мути, я вновь и вновь вспоминал случившееся, и тепло возвращалось, неожиданно, тихим эхом, – оно напоминало первое весеннее, март, ощущаемое скорей нативно, подсознательно, – материализация предвкушений, кульминация и катарсис зимы, долгого и томительного ожидания. И впорхнула в изможденную мою душу надежда, заметалось, зарябило суетливое-пестренькое – что поделать? я всего лишь человек – а, что, если со мной еще не совсем кончено? Вдруг Фортуна вспомнила, переменилась ко мне? Вдруг вот именно сейчас колесо останавливается, жалобно и недовольно поскрипывая, механики наскоро меняют режимы, переводят стрелки, семафор мерцает фонарями – вот-вот все двинется в обратном направлении? Я усмехался, изливал на затеплившийся было огонек едкую желчь, но надежда (вот же неугомонная! когда не надо!) уже свила гнездо, поселилась в сердце. Что же было во взглядах тех двоих? кто они?

На следующий день я уже искал их у магазина, искал так, будто мы были давнишними приятелями, и у меня было к ним дело. Искал… Давным-давно все лица слились для меня в одно, затертое, бесформенное, пятно, – я надеялся узнать их по мгновенному и острому впечатлению, по импульсу необъяснимого и неоспоримого родства. Я искал, вглядывался, метался, но мир, чужой, нелюдимый, неприветливый молчал; медленно, по капле сочилось отчаяние. А вдруг мне все показалось? Вдруг все это – гримасы белой горячки, галлюцинации, метастазы химер в измученном сознании? Я тонул, почти задыхался, схваченный за горло ледяными пальцами бессилия, как вдруг уже знакомый озноб, едва различимый разряд пробежал холодно и колко, заставил встрепенуться. Я поднял глаза – это были они, мои незнакомцы. Они не просто смотрели на меня, они посылали мне свои взгляды, посылали, словно электромагнитные волны, словно секретные сообщения, одетые в одним нам знакомые символы шифра. Сомнений быть не могло, – краткого мига и вернувшейся вдруг цепкости мысли хватило, чтобы сразу понять – эти двое не были ни бомжами, ни алкоголиками, ни черными риэлтерами (запоздалая вспышка осторожности); под слоями хитрости, угодливости и ненависти в их глазах совершенно неожиданно для себя я рассмотрел любопытство, любопытство и – кто бы мог подумать! – самую настоящую иронию. Да-да, иронию и любопытство – что-то вроде профессионального интереса, – так взрослый наблюдает за ребенком или (вот, более точно!) врач – за испытуемым, принявшим новое, экспериментальное лекарство.

Я застыл, как вкопанный; незнакомцы стояли напротив, не сводя с меня насмешливых взглядов, бросая друг другу негромкие короткие фразы. Они ждали именно меня, они говорили именно обо мне, они даже не думали скрывать этого! И тут в душе моей в первый раз шевельнулся страх. Страх тот самый, настоящий, живой и горячий, как лава, зреющая в жерле вулкана. Кто эти люди? Для чего, для какого эксперимента я нужен им? Я попятился. Я пошел, ускоряя шаг, почти побежал, кого-то толкнул, кто-то шарахнулся от меня. Вслед неслись смешки и ругань, но я не оборачивался. Страх гнал прочь, насмешливые, презрительные взгляды жгли спину. Только дома я смог перевести дыхание. Дрожащими пальцами скрутил пробку, приник к спасительному горлышку. Спрятаться, скрыться от всех – вот о чем молил мой мозг, вот чего требовала каждая частичка моего тела. Скорее, скорее в пристанище забвения, в долгожданную обитель воспоминаний; вот сейчас, еще глоток, еще – и наступит благодать, нирвана, зацветут сады, замерцают звезды, и любимые глаза придвинуться близко-близко, и начнется сначала жизнь, и весна, и любовь, и счастье, и все-все-все…

Иногда ловлю себя на мысли-желании – стать другим человеком, совсем незнакомым, чужим, посторонним. Вот так вот с ходу, вдруг. Окунуться в инородность мыслей, ощущений, воспоминаний. Не теряя при этом своих, оставить их синхронным ручейком, притолокой, отдав доминацию новому – каково это? Другое сознание, другой мир, другое все. При этом оставаясь прежним на вид, а, может, и измениться – неважно – что потеряю, что приобрету? Может быть, смогу додуматься до чего-нибудь этакого (две головы – лучше), открою закон, докажу теорему, а может, наоборот – не выдержу, перегрузки-перебор, надорвусь темечком, тронусь умом? А чувства? – с ними как? Как совместить, например – ну вот, самое очевидное, на поверхности – любовь и ненависть? Трусость и смелость? Жадность и расточительность? Вопрос… Без эмпирики – риторический. Родители всегда ругали меня за мечтательность – вечно он витает в облаках, иди-ка лучше убери у себя, сходи в магазин, сделай уроки, – позже, став взрослым, я ругал себя сам. Зачем? Почему? Все знаменитые ученые, философы, изобретатели – все были мечтателями, просто немного более удачливыми, чем остальные. Может быть, и в этой моей когнитивно-комиксной утопии есть здравое, зерно, быть может, в противоречии, диссонансе, дихотомии, приведенным к одному знаменателю, и кроется секрет бытия, гармонии, всеобщего счастья? Через объединение, слияние, синтез, сопричастность?..

Но дело было сделано – червяк беспокойства поселился в моей душе. Первое, что всплыло в памяти следующим утром, было воспоминание о тех двоих, противоречивое, опасливое и непреодолимое желание снова увидеть их, может быть, даже перекинуться парой-тройкой слов. Я уже понимал, что не смогу удержаться, что обречен раскрыть эту тайну, – может быть, ее разгадка и есть то самое недостающее звено в уравнении? Понимал, но так и не смог перебороть страх, подойти первым, заговорить. Предательская оторопь, оцепенение всякий раз останавливали, бросали в дрожь; ощущение было такое, будто вот-вот рухнешь, сорвешься в пропасть; встречи наши стали походить на неудавшиеся репетиции, множились-наслаивались испорченными дублями. Меня только и хватало, чтобы бросить взгляд, убедиться в искомом присутствии, а потом страх скручивал, гнал прочь; я пристыжено-торопливо ретировался.

Походы в магазин представлялись мне теперь восхождениями на Голгофу (я не настаиваю на этом сравнении, все субъективно, да?), день за днем я нес свой крест, изнывая от бессильного отчаяния, чувствуя себя при этом Иисусом и Сократом одновременно. А мои палачи и не думали конфузиться и уж, тем более, прятаться, по-видимому, все происходящее только забавляло их, доставляло искреннее удовольствие. День ото дня их улыбки становились все шире, поведение – наглее и развязнее. Они позволяли себе отпускать в мой адрес какие-то (наверняка гадкие) шуточки, разражались при этом отвратительным визгливым смехом; мое презрительное высокомерие, мои вальяжно-франтоватые повадки, обладающие свойством холодного душа для остальных, здесь были жалки и бессильны. Между нами существовала тайна, они чувствовали свою власть надо мной, и ничто в мире не могло изменить расстановку сил.

И я бежал, раз за разом, не в состоянии противопоставить что-либо, не в силах выносить эту пытку. Как мелкий воришка, как последний трус с поля боя. Дома, в запоздалом порыве синтетического мужества, я воображал, как расставляю точки, переламываю эту позорную ситуацию. Через колено – вот хорошее, емкое определение! Вот я подхожу к своим мучителям – завидев меня издалека, распознав на лице моем признаки решимости, они бледнеют, улыбки сползают с лиц; они не на шутку обеспокоены, даже напуганы. Мои резкие, прямые вопросы загоняют их в ступор, повергают в панику. «Кто такие? Откуда? Что вам надо от меня?» Я все взвинчиваю и взвинчиваю разговор, терпение мое иссякает, я хватаю за воротник одного, другого – силенки еще есть! остались! – оба бормочут что-то бессвязное, вырываются. И, конечно же – никакой тайны, все оказывается до смешного банальным – обыкновенная скотская наглость, стремление потроллить-поглумиться. Плебс, быдло. И, кажется – все, одержал победу, могу возвращаться домой, гордо подняв голову, но рвет сердце, тянет льдом, холод, вакуум, незавершенность, гложут тревоги, сомнения. Словно невысказанные слова, невыплаканные слезы. Словно несбывшиеся надежды. И вдруг возвращается, наваливается, обрушивается ясное и бескомпромиссное: все это – незнакомцы, магазин, наша встреча – неспроста, неслучайно! Что, может быть! – да, что – может быть! – наверняка! – все это устроено для того, чтобы вернуть мне счастье, и не где-нибудь, в заоблачно призрачных виртуальных далях, в изнеженно-приторном алькове мечты, а прямо здесь, здесь, сейчас, наяву! И отчаяние вспыхивает жаркой головней, я хватаю фотографию в морских ракушках, шепчу жарко, лихорадочно в любимые, распахнутые свету удивленные глаза: – «Нет, нет, все не так!.. Не так!.. Совсем-совсем-совсем не так! Я не трус, хотя – да! да! конечно, трус! Но я больше не буду таким! Я изменюсь, я исправлюсь! Завтра же подойду, заговорю с ними… Завтра же, завтра! обещаю!..»

Но приходило завтра, и страх побеждал, и я вновь опускал глаза, и молча проходил мимо; все, на что хватало моего мужества – только напрягать слух в надежде расслышать что-нибудь. Однажды мне удалось довольно явственно различить краешек фразы, оброненной в разговоре, и я обомлел. До меня даже не сразу дошел смысл услышанного. «А как насчет куклы и шестерок в номере?..». Кукла! Мамина кукла? Но откуда им знать? Мысли забегали, заметались – может быть, совпадение? Другая кукла? Не та? Но шестерки! В моем телефонном номере, действительно, – подряд три шестерки! – откуда это им известно? Два совпадение подряд – это уже не совпадения! Но это немыслимо! невозможно!

Я глушил себя водкой, но хмель отказывал, не брал. Способность к логическому мышлению была утеряна; мысли роились где-то в глубине, смутные, бессвязные, и одна, самая острая, самая упрямая, била в темя, точно, уверенно, сильно. Значит, я все-таки не ошибался? Им нужен я, именно я! Но для чего, черт побери? что они хотят сделать со мной?

Ночь я провел в прострации, мечась между обрывками кошмаров и явью, зловещей, муторной неизвестностью. Иногда казалось, что разгадка близка, ответ найдет, я протягивал к нему руки, тянулся, но проблеск гас, таял в мутной инфернальной хляби. Но должно! должно же быть всему какое-то объяснение! Какой-то выход! спасение!

Наверно, в сотый раз за ночь я очнулся, открыл глаза. Утро навалилось плотной белесой пеленой, я нашарил глазами часы – половина одиннадцатого. Самое время для похода в магазин – соседи уже на работе, завсегдатаи вино-водочного токовища успели разбрестись кто куда, разными способами добыв себе очередной допинг. Все, кроме тех двоих, – я был абсолютно уверен в этом. Мучительный спазм сдавил сердце, но показалось из утренней мути Юлино лицо, ее глаза, дерзкие, насмешливые. К черту! Сейчас или никогда!

Я наскоро оделся и выбежал на улицу. Порывистый ветер рвал с деревьев последние листья, брызги дождя царапали лицо. Как я и ожидал, те, кто был нужен мне, стояли у магазина, курили, негромко о чем-то разговаривали; увидев меня – заулыбались, нагло, хищно. Механически, на негнущихся, ватных ногах я направился к ним; незнакомцы разом замолчали. Я подошел, поднял голову – две пары глаз смотрели на меня все с тем же любопытством, любопытством, смешанным с иронией. Вот! Вот он – момент истины! Сейчас или никогда! Запинаясь, едва не захлебнувшись собственной смелостью, я выдавил:

– Здравствуйте. Мне кажется, нам нужно поговорить.

15.49, четверг, 23 апреля, код №098/13.

от: Директора Блонка в Канцелярию Совета Двенадцати.

относительно: прорыва в деле.

Совершенно секретно.

Внедрение, адаптация агента XSA прошли успешно, зафиксирован контакт с объектом. Связь налажена, веду наблюдение.

Примите уверения…

– Чего не звонишь-то, Второй? Забыл старого приятеля?

– Да уже боюсь, Первый! Позвоню – да невовремя, еще подставлю – совесть потом замучает…

– Да ладно тебе! Подставлю… Хотя, спасибо, конечно, тронут…

– Ну, раз уж позвонил – как дела? Кстати, это сколько ж времени прошло – с последнего разговора?..

– Десять дней – в 15.55 будет точно.

– А ты что, считал?

– Да нет, просто глянул на даты, соотнес, сложил-вычел – вот и пожалуйста…

– Да, блин! Слушай! – десять дней! Чем же таким ты занят был десять дней целых?

– И не спрашивай! Крутился, как белка в колесе. И отбиться не было никакой возможности. Такую секретность развели! – везде – только парами, к аппарату – в присутствии напарника, даже в туалет без сопровождающего – ни-ни! Сопровождающих этих набилось на станцию – воз и маленькая тележка, и всех рассели-накорми, и всем угоди, а тут что – санаторий? гостиница? А работу основную, между прочим, никто не отменял – все полеты-вылеты – в штатном режиме; и каждого встреть-отправь, адаптируй-проследи. Так что, не мог никак, не до разговоров было, ты уж прости, братишка…

– Да ладно тебе! ты ж не по своей воле… Слушай, я, конечно, дико извиняюсь, но в связи с чем такой кипеж? Из-за потеряшки этого вашего? Ну – активность там обнаружилась и все такое – из-за этого?

– Ох, дружище!.. Запрещено об этом, строго-настрого, под страхом смерти…

– Так может, и не надо?

– Нет, надо! Разозлили они меня! В принципе, я и знаю-то немного – говорил же – всего оператор, но, что знаю – расскажу. Агента мы отправляли, братишка. За этим самым Бруном.

– И всего-то? Из-за этого весь сыр-бор?

– Я же говорю тебе – убивать его он отправился, понимаешь? У-би-вать!

– Ни фига ж себе! Это что же – террор? Дела-а…

– Вот то-то!.. Для меня, конечно, все они одним миром мазаны, но, видно, не такая уж этот Брун сволочь, раз власть на него ополчилась. А? Что скажешь? Какое мнение в столице?

– А что в столице? Знавал я пару ребят из Канцелярии, пересекались периодически. Исключительно положительные отзывы – адекватный, вменяемый, никогда ни в какой подлости не замечен. А что из мажоров – так разве его в том вина. И потом, кто из нас не хотел бы оказаться на его месте? Из грязи – в князи? Как насчет тебя самого, а?

– Из грязи – в князи? – лихо, брат, в точку. Хотя абракадабра какая-то, грязи-князи, кто такие эти князи… Ну, да ладно. Слушай, а правду говорят, что он якобы супермаг, самого Мюрра может за пояс заткнуть? Ты извини, если глупость спрашиваю… У нас в здешней глухомани, да за всеми этими рогатками секретностей – толком и не знаешь ничего…

– Да что ты извиняешься на каждом слове, ей-богу! Ну да, силен он по этой части. Насчет Мюрра заткнуть – не знаю, а вот любого другого – это да.

– Обидно будет, если убьют…

– А ты подожди пока обижаться. Не вечер еще…

– Послушать тебя, так ты знаешь больше, чем говоришь…

– Лишь бы не наоборот, коллега, лишь бы не наоборот…

18.49, четверг, 23 апреля, код № -077/16

от: Директора Лисса советнику VII Сержу.

Относительно: некоторых открывшихся данных.

Совершенно секретно.

Ваше превосходительство! Хотел бы вернуться к предыдущему разговору. По агентурным данным прибывший на Дикси Зет спецпредставитель имеет полномочия на ликвидацию объекта. Разумеется, права – не обязанности, но наделение ими непосредственно накануне выбора почти со 100%-й вероятностью декларирует, какой именно выбор будет сделан. Опуская такие мелочи, как гуманность и закон, считаю своим долгом и беру на себя смелость напомнить о конечной цели проекта, значении в нем объекта, а также о некоторых других, сугубо деликатных вещах, имеющих место быть в отношениях с ним Ваших (в большей, разумеется, степени) и моих (в меньшей).

Продолжаю наблюдение, жду инструкций.

Примите уверения…

08.12., пятница, 24 апреля, код. №1243/46.

от: советника VII Сержа Директору Лиссу

Относительно: романтических бредней и субординации.

Совершенно секретно.

Милый мальчик! Только достаточно давнее знакомство и составленное и неоднократно верифицированное мнение о Вас, как о человеке хоть и с оригинальными несколько взглядами, но честном и порядочном, заставляет меня отказаться от репрессий, сарказма и внеочередного теста на лояльность и профпригодность. Однако, хочу напомнить: недоговаривание вкупе с намеком – в данном конкретном случае – на бездушие и предательство – дурной тон в любой ситуации, а с точки зрения служебно-эпистолярной этики – так и просто вещь абсолютно неприемлемая и недопустимая. Впрочем, в угоду собственной (в меньшей степени) и Вашей (в большей) приверженности общему делу готов закрыть на это глаза. Но мы с Вами – профессионалы, и поэтому должен спросить – отбросив все этикеты и экивоки – что Вы предлагаете? Конкретно. Отправить группу захвата на станцию? Ликвидировать спецагента? А, может быть, поговорить с Мюрром, убедить его смягчить, а то и вовсе отменить приказ? Опуститесь с небес! И возьмите себя в руки! Во-первых, такой вариант предусматривался с самого начала, если Вы помните, – риски оценивались, просчитывались, и каждый знал, на что идет. Во-вторых (опять-таки, если Вы помните), Брун не из робкого десятка и не из тех, кого можно взять голыми руками. И, в-третьих – вдогонку и в противовес Вашим туманным намекам на некие деликатные вещи, имеющие место быть и так далее. Потрудитесь запомнить – объект был (пусть вас не смущает прошедшее время – говорю в контексте схемы тогда – сейчас) моим ближайшим другом и его потеря, если таковая случится, причинит мне боль не меньшую, чем Вам, уж поверьте! Также не лишним, думаю, будет и упоминание об общей цели и ответственности перед товарищами, чье мнение, кстати говоря, тоже не мешало бы учесть..

И потом, ведь мы не знаем доподлинно, какие точно инструкции получил спецпредставитель, не так ли?..

Глава 3

Ум небольшой, неглубокий, вообще, про таких как я говорят: задним умом силен. Не хочу, не буду соскальзывать в негатив, в пошлость, разбавлять сальностью драматичность предмета; перспектива барахтанья в тине латентно-сексуальной подоплеки, апелляции к словарю вызывают приступ идиосинкразии. Вообще-то да, коннотация обидная, но на самом деле не имеет с реальностью ничего общего, издавна качество это (чтобы не резать лишний раз слух назовем его недогадливостью) приручено, признано, востребовано. Имеет право. Лучше и не придумаешь для таких занятий, как, например, писательство и, вообще, всех других профессий ретроспективы, привыкших оперировать категориями прошлого, возможного и несостоявшегося, суррогатами были и яви. Одним словом – творческих. А что такое творчество? – в данном конкретном случае – писательство? Никто не задумывался? Если отбросить всякие околичности и высокие слова – самообман, экстраполированный вовне, сокрытие собственных изъянов за ширмой вымысла; мнение о том, что художник описывает в произведении самого себя – ошибочно, навязано общей лживой традицией. Он хотел бы быть таким – да! но, согласитесь, хотеть и быть – разные вещи! В итоге вместо правды, честного и беспристрастного анализа, так сказать, руководства к жизни человечество получает набор надуманных и никчемных побрякушек – очередную порцию чьей-то рефлексии, упакованную в пеструю обертку какого-нибудь расхожего сюжетца, украшенную разной мишурой и финтифлюшками. И вместо того, чтобы гнать взашей, ну, или хотя бы отнестись скептически ко всем измышлениям этих фанфаронов и краснобаев, мы возносим их и образы, ими созданные, на пьедесталы и подиумы, одариваем почестями и любовью. Стремимся к призрачным вершинам, топча, не замечая золота под ногами. Сбивая эти самые ноги в кровь, добровольно задвигая себя, трудолюбивых и самоотверженных муравьев истории, героев и тружеников сцены на вторые роли, в неблагодарную и унизительную слякоть массовки, – очень характерно для мира со сбившимися ориентирами, перевернутого с ног на голову.

Нет, я не правдоруб и не максималист, просто так уж сложилось, – я все это вижу, понимаю, чувствую, как никто другой. Потому что – изнутри, аффилировано; я – шпион, предатель и разоблачитель, самого себя, вас, да кого угодно – все мы одним миром, – способен разгадать все, любые ухищрения псевдологического лицемерия. Иногда не могу связно и внятно объяснить – это да, косноязычие – моя пята, еще одна насмешка судьбы, – иногда накатит тоска, прилив откровенности: а, может быть, в этом и кроется секрет моего разоблачительства? Лицемерие в лицемерии, на лицемерии сидит и лицемерием погоняет, лицемерие в квадрате, в кубе – как результат невостребованности интуиции и воображения, невозможности тех самых славы и почестей, уготованных мне и по каким-то причинам у меня отнятых?

А с какого-то времени меня стали беспокоить еще и совершенно непредвиденные моменты: а что из всего этого грех? что может быть квалифицировано – чего ходить вокруг да около! – в Страшном Суде (буде таковой когда-нибудь состоится) как наиболее отягчающее, непростительное? Нет, не то, чтобы я стал набожным – Бог с вами! Я просто… Да, да! Да, черт побери! увы и ах! И я думаю об этом, помню постоянно, ежечасно, ежеминутно. Потому что я – трус. Впрочем, и здесь – ничего странного, необычного. Малодушие – неотъемлемая часть творческой личности, за редкими исключениями (только подчеркивают правило), в которые я тоже не особенно и верю, – скорее всего, какая-либо эмоциональная мутация, результат воздействия среды обитания; в каждом случае надо разбираться отдельно. Кроме малодушия в этом наборе еще присутствуют слабость, несообразительность, нерешительность – именно те качества, которые я так презираю в людях и ненавижу в себе.

Впрочем, как ни странно, ненавижу я себя лишь изредка, в моменты острых душевных кризисов, тоски, рефлексии, – это невольно наводит на размышления (все та же надежда, самообман) об избирательности совести, великолепно развитом инстинкте самосохранения и явствующем из этого факте избранности; в конце концов, цепь рассуждений заканчивается претензией (и все-таки!) на глубину ума. И я уж было совсем готов воспрять, но здесь (слава Богу!) выступает на сцену сарказм, я вспоминаю кое-что еще, из того, что по этическим соображениям я здесь не привожу, а также то, что память успела подчистить-подретушировать, и очередной очаг надежды оказывается локализованным, растоптанным железными ногами очередного Паши Эмильевича, ретиво-старательно заметающего следы чувственной интервенции. Не быть вам, Снегирев, ни философом, ни героем.