Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

– Вот так, Титус, – сказал он сдавленным голосом.

Он нетвердой походкой вконец ослабевшего человека пошел к своей одежде и опустился на песок. Тит сел рядом.

– Пантера, ты велик, – сказал он с чувством.

Пантера закашлялся вместо ответа и сплюнул кровавый сгусток.

– Скажи мне на милость, – продолжал Тит, по-детски прижав руки к груди, – зачем тебе надо во всем быть первым?

Пантера наполнил чаши, подал Титу, взял свою.

– Не знаю, – сказал он, – пей.

– За тебя, Пантера!

– Salve!

Друзья выпили.

– Слушай, Пантера, – начал Тит и замолчал.

– Ну?

– Брат?

Пантера рассмеялся.

– Брат.

Две могучие ладони сомкнулись в пожатии.

– Тогда скажи, как брату, – сказал Тит. – Что у тебя с этим Бибулом?

Пантера не ответил.

– Не нравится он мне что-то, – продолжал Тит. – Пить не умеет, говорить не умеет… А ты с ним нянчишься, как…

Тит неопределенно пошевелил пальцами и замолчал.

– Он должен быть мне благодарен, – сказал Пантера, – ведь это благодаря мне он не попал в Германию.

– Слушай, хватит говорить загадками!

– Верно, хватит, – Пантера резким, сильным движением налил вина, взял чашу.

– Ешь, Титус, добро пропадает, – Пантера протянул Титу кусок жареного мяса.

– Да ну его! – Тит зевнул. – Жарко, разморило на солнце.

– Тогда пей, если не хочешь есть! – засмеялся Пантера, снова наполняя чаши.

– Salve!

Они снова выпили.

– И красноречия в тебе в избытке, – продолжал Тит, покачивая массивной головой, – тебе бы перед когортами выступать с напутственным словом перед боем!

– Вспомнил Германика?

– Да, вот это был голос… До сих пор озноб по спине.

Пантера в это время с хрустом разгрызал хрящи жилистого куска мяса. Покончив с ним, он протянул руку за вторым куском.

– А что бы ты сказал, Титус, – сказал он, улыбаясь и энергично работая челюстями, – если бы узнал, что у меня был свой ритор? Представляешь, у меня, Пантеры, – свой ритор?

– Как это? – удивился простодушный Тит.

– Вот так, – Пантера взялся за третий кусок.

– Я же про тебя ничего не знаю, – сказал Тит, – рассказал бы, что ли… Мы же с тобой – единственные друзья.

– Славный, добрый Титус. Давай еще выпьем.

– Расскажи, Пантера. Мы здесь с тобой одни. Бибул дрыхнет, ничего не слышит.

– Да, славный Бибул, добрый Бибул. Выпьем, дружище!

– Я выпью, выпью, а ты рассказывай.

Вместо ответа Пантера поднялся, ушел за скалу. Титу было слышно, как тот справляет малую нужду. Потом Пантера походил по берегу, бесцельно бросая в воду камешки, вернулся обратно, сел, привалившись спиной к валуну, и поднял потемневшие глаза к небу.

Рассказ Пантеры.

Мой отец был богатым торговцем кожей. Я думаю, он сколотил состояние на поставках божественному Цезарю – армии нужны были щиты и доспехи, причем во все больших количествах. Так что к концу галльских походов имя Гая Луция Лупина кое-что значило не только у нас, в Кампаньи, но и в самом Риме.

(– Так ты, стало быть, не Пантера, а Волчонок11, – хохотнул Тит, устраиваясь поудобнее.

Пантера не ответил, по-прежнему глядя в небо, словно не услышав друга.)

Мать моя – парфянка. Она была привезена на рынок в числе прочих рабов, где ее и выкупил Гай Лупин.

(– Ну вот, – снова не удержался Тит, – все время смеешься надо мной, фракийцем, а сам – сын парфянки.

– Ромула вскормила волчица, – медленно произнес Пантера, – Ромул основал Рим, а Рим вскормил меня. Я – сын Рима, фракиец!

Глаза его снова полыхнули, и Тит прикусил язык, давая себе слово больше не перебивать Пантеру.)

Звали ее Амеллиной. Говорят, она была красавицей. Я этому склонен верить, потому что Гай Лупин влюбился в нее, а он уж разбирался в женщинах, старый сластолюбец! Он даже сделал Амеллину вольноотпущенницей, а когда появился на свет я, объявил ее своей супругой, а меня – своим наследником.

Ты будешь долго смеяться, Тит, но Амеллина хотела дать мне всестороннее образование. Может быть, она втайне видела меня, сына безвестной рабыни, знаменитым ученым? Какие только учителя не были приставлены ко мне! Что мне они только не вещали с важным видом! Могло ли тебе когда-нибудь прийти в голову, голову воина и гладиатора, что… дай вспомнить… да! Что линия – это длина без ширины, и если ее расположить так, чтобы она упиралась в твой глаз, она обратится в точку. Не смейся и не щупай свои поросячьи глаза. Я мог бы много тебе такого же понаплести, да ну его к Манам! Salve!

Одно время Амеллина даже видела меня в своих мечтах жрецом, представляешь? До сих пор с трудом переношу визг жертвенных животных. От участи жреца я избавился быстро. Но Амеллина никак не хотела расстаться с мечтами о моем великом будущем, и напоследок сходила к нашим знаменитым сивиллам. Как, ты этого не знаешь? Одно слово – варвар, хоть и друг. Почему все знатные римляне имеют виллы у нас в Кампаньи? Почему хотя бы раз в год кто-нибудь из родни Божественного да посетит Кампанью? Да потому что у нас находится священный источник, при котором в незапамятные времена воздвигнут храм с обитающими в нем прорицательницами. Короче, я прибыл туда вместе с матерью, но в последний момент сбежал, пока они занимались несчастным барашком. Я ждал ее, бродя по холмам вокруг храма и чихая и кашляя от отвратительного запаха этого священного источника. Ха! Если весь Рим справит в него нужду, вони и то будет поменьше.

Мать вышла, бледная и напуганная. Она молчала всю обратную дорогу. Что ей наговорила безумная хозяйка вонючего ручья, я узнал нескоро. Ага, тебе интересно, фракийское чудо? Наполни чаши и наберись терпения.

Кончилось счастливое время быстро, как и положено счастью. Лупин со временем охладел к Амеллине, у него появилась рыжая пышногрудая девица из добропорядочной римской семьи, Аспазия, и дело у них быстро наладилось, только вот мать моя была помехой и живым укором ему. Когда Аспазия появилась в доме, мы с матерью перебрались в пристройку для прислуги. А когда мне было пятнадцать лет, Аспазия родила, и Лупин на радостях переписал завещание, объявив новорожденного своим законным наследником. Это было не совсем чтобы законно, потому что мать к тому времени, помимо меня, родила от Лупина еще двух девочек, моих младших сестер, но кто будет прислушиваться к доводам матери троих детей, если она – бывшая рабыня, недавняя вольноотпущенница и парфянка к тому же12? Сама же она была слишком горда, чтобы о чем-то просить судейских крючкотворов. Ладно, пошли дальше, тем более, что дальше пойдет веселее. У меня уже зачесались кулаки. Salve!

Славно. Так вот, я говорил тебе о виллах римской знати. Одна из них принадлежала некоему Лицинию Гедону. Не сомневаюсь, что фракийский варвар, перед которым я блещу красноречием, даже его имени не слышал, хоть этот Лициний Гедон и был трибуном и септемвиром13. Но речь не о нем, хотя он был порядочным мошенником, а о его сыне по имени Марк. Он почему-то, представляешь, Тит, почему-то считал, что вся Кампанья принадлежит ему, и жители должны падать на колени при его появлении. А я почему-то, представляешь, Тит, почему-то считал себя выше этого надутого индюка. И если раньше мне это удавалось, потому что за моей спиной стояло золото моего папаши, то теперь, когда я оказался лишен наследства, все изменилось. У меня была толпа прихлебателей, и как-то незаметно все они куда-то исчезли, я остался один, слыша за спиной только злословие и ядовитые усмешки. Прозвище «ученая парфянская обезьяна» было не самым сильным из того, что до меня доносилось. Ну что ж, ученая обезьяна взялась учить обидчиков по-своему, тем более, что среди моих учителей был и ветеран-легионер, дававший мне уроки верховой езды, владения мечом и кулаком. Обидчики утихли, но стало ли их меньше, гладиатор? Можешь не отвечать. Одно скажу: Рим погубят не герои-безумцы или коварные злодеи, а обыватели.

Эк куда меня занесло. Будешь подливать вовремя, тогда тебе посчастливиться услышать Пантеру-философа, слово Гая!

С Марком мне пришлось столкнуться, но не в драке. Что ж, это – единственное светлое пятно во всей моей запутанной истории. Так что послушай хвастливого Пантеру. Весной у нас устраивались ежегодные турниры для молодежи. Марк принял участие в кулачных боях и вышел победителем. Он начал задирать всех и вызывать на бой, но с ним никто не хотел связываться – отчасти из-за его влиятельного папаши, отчасти из-за того, что Марк действительно был хорошим бойцом. Меня он тоже начал задирать. Я молчал, Тит, поверь, потому что уличные драки – это одно, а кулачный бой – совсем другое, но слова «безродный ублюдок» все-таки заставили меня выйти на площадку, огороженную веревками. А, старый гладиатор заерзал! Тогда, чтобы тебе стало еще интереснее, я скажу, что этот Марк был на три года старше меня, а шестнадцать лет и девятнадцать – это совсем не то, что сорок и сорок три.

Как проходил бой? Да никак, Тит, потому что боя не было. Было избиение. Марк бил меня, как хозяин бьет упрямого мула. Я тебе и не скажу, сколько раз я оказывался на земле, потому что не помню этого. Но всякий раз я поднимался, глядя ему в глаза. Он был на голову выше меня, Тит, и руки его были длиннее моих, он просто не подпускал меня к себе, а одним ударом валил с ног. Но я опять поднимался и снова не отводил от него глаз. Сначала это забавляло его, потом стало удивлять, потом – да, друг мой, – потом встревожило. Я понял это по его глазам, когда, шатаясь и утирая кровь, поднялся после очередного удара. А потом он устал. Я пошел на него, а он опустил руки. И я его ударил. Он упал и не поднялся. Я пошел из круга, ослепший от крови, заливающей глаза, и ушел один, прочь от толпы. А вечером прибежала взволнованная Амеллина и принесла весть о том, что Марк, перенесенный в дом, умер, не приходя в сознание. Безутешный отец, трибун и септемвир Лициний Гедон вот-вот объявит о поимке убийцы его сына, если уже не объявил. Амеллина заклинала меня бежать. И я бежал. Но знаешь, что сделал этот безродный ублюдок и убийца напоследок? Я спросил ее о пророчестве сивиллы. И она, снова побледнев и заплакав, открыла мне тайну, которую хранила десять лет. Но по мне, эта тайна не тянет ни на десять лет молчания, ни на то, чтобы называться тайной. Мать, хмурясь в усилиях воспоминаний, сказала, что потеряю все и обрету весь мир, обожгу душу и обниму Бога. Каково? Кстати, ты случайно не какой-нибудь фракийский божок, Тит? А то я готов заключать тебя в свои объятья. Ладно, ладно, простая ты душа. Уж коли поднялся, наполни чаши. О Вакх, судя по звуку, этот кувшин скоро совсем опустеет. Что ж, моя история тоже подходит к концу.

Я ушел в горы.

Аспазия тем временем пилила и пилила Лупина и добилась-таки того, что он уже слышать не мог имени Амеллины. Что ж, я его понимаю. Молодая, красивая, знатная римлянка – и потерявшая красу парфянка из рабынь, без роду и племени, с двумя малолетками и одичавшим старшим сыном, которому одна дорога на галеры? И Аспазию я понимаю – женщина всегда думает в первую очередь о счастье своем и своих детей. И Амеллину я понимаю – не знаю, что там мне досталось от папаши, но гордость – от нее. Я всех понимаю, Тит! Не понимаю только…

(Пантера осекся, поднялся с песка и быстро пошел к воде. Постоял там, потом нагнулся, плеснул воды на лицо и вернулся на место.)

Лупин во время очередной пирушки сказал в кругу приятелей Амеллине, что не знает, где ее родители, а то бы отправил ее к ним14. Море доставило меня сюда, ответила она, море и примет, ушла и бросилась со скалы в море.

Об этом мне сказали пастухи, которые неплохо ко мне относились и даже подкармливали порой лепешками и овечьим сыром.

И тогда я ушел совсем. Мне уже было к тому времени семнадцать, так что я добрался до Рима и записался в новобранцы. Вот тут мне и пригодились уроки старого легионера! Потом я попал сюда, в Иудею. После победы над Галилеянином солдатам дали отпуск. Я вернулся в Кампанью. Кто бы узнал в бравом легионере безродного ублюдка? Оказалось, что старый Гай Луций Лупин давно умер, разоренный, дом его отписали за долги, Аспазия вышла замуж – соберись с духом, Тит, – за Лициния Гедона и перебралась в Рим. Сестры затерялись в портовых кабаках. Есть хотят все, дружище, а монеты звенят в кошельках у немногих. Так что я их не осуждаю. Да, а единственный сыночек Аспазии, наследник несуществующего богатства, спросишь ты? Я наткнулся на него в толпе праздношатающихся, живущих одним днем. Этот «свободный гражданин», брошенный на произвол судьбы, умолял меня помочь ему. Я хотел отодвинуть его плечом и уйти, оставив его в прошлом, но потом подумал, что он приходится мне единокровным братом. Виноват ли он в том, что все сложилось именно так? Или это просто его судьба? Я решил сыграть с его судьбой и достал потертый динарий, честно заработанный в иудейских камнях. Кусок хлеба против Божественного. Или он остается при своей беспросветности, ничего не теряя и ничего не приобретая, или… Или у него появляется шанс все изменить. Динарий упал Божественным вверх, и я взял его с собой. Потом… А, ты уже зеваешь? Еще два слова, и мы поспим немного. Тряхни-ка кувшин, там должно еще кое-что остаться. Ага, я был прав!

Я нянчился с ним, а как же иначе? Я думал, время изменило его, и прошлое забыто. Время действительно изменило его. Вернее, время изменило всех нас. Я, например, верю в любовь. Молчи, или я разобью кувшин о твою пустую голову. Я знаю, что мы живем в поганое время, когда любовь означает активность самца в период течки самки и ничего кроме… Я знаю, что смешно и глупо говорить об этом мне, контуберналу и почти ветерану римской регулярной армии. И все же, знаешь, брат, я думаю иногда, что любовь – единственное, ради чего стоит терпеть эту идиотскую жизнь.

Ладно. А то еще решишь, что я пьян.

Это Уголек. Можешь не напрягать свои мозги. Я даже не помню ее имени. Ну, слаба голова на имена, что тут поделаешь!

Было это здесь, еще до Германии и Германика. А, так ты почти ничего и не знаешь! Эмилий Лонгин направил меня в город с приказом найти древодела, чтобы изготовить крест для Галилеянина. Я вспомнил о ее муже и направился туда. Пришел я вовремя, как раз, когда Авл вдвоем с Марцеллом решили показать себя настоящими римскими завоевателями. Славными такими ребятами, перед которыми все стоят на коленях. Это мне сильно не понравилось. Со мной был Воган. Или Теренций? Не помню. Может, оба. Да… К чему это я? А, вспомнил. Пьянка на пьянке, так что командование очень вовремя отправило нас на месяц по домам, аккурат перед Германией. Ну, я вернулся с ним, с сыночком Аспазии. Думал, выдержит первый месяц муштры – значит, станет человеком. Какое! Он там швырялся ассами и денариями, а все иммуны перед ним стояли навытяжку… Как-то я наткнулся на него рядом с плацем. Он, видать, уже успел забыть, кто я ему, а главное, – кто он мне. Ну, и компания таких же рядом, папенькиных сынков с откормленными мордами… В общем, началась маленькая драка. Он на меня. А я что? Я – на него. Вот тогда он начал кое-что вспоминать. Когда вспомнил, побежал. Но местности-то не знает! А там круча. Свалился и сломал себе ногу. Крику было, как будто у него не осталось ни одной целой кости. И я, ты представляешь, Тит, я нес его всю дорогу до лагеря! Ребята наши к тому времени подбежали и шли шагах в двадцати и боялись подойти поближе. А молодцы его исчезли, как ветром сдуло. Нес я его и радовался. Странные мысли у меня крутились в голове. Вроде, с одной стороны, хорошо, что я его не тронул, и нет на мне греха. Все-таки, родня, как ни крути. А с другой стороны, возмездие его все-таки настигло, и это, Тит, неспроста. Что? Да, я сейчас подумал, и его, и Марцелла – это уже при тебе было. Ты помнишь медведя? Вот так. Что получается? Из-за чего? Из-за любви! Ну, любовь к матери, любовь к девушке – любовь, и все дела. Вот и получается, что любовь, настоящая любовь, Тит, не нуждается в защите, а вполне способна себя защитить. И много чего еще способна… Все-таки здесь что-то есть, но не с пьяной головой об этом рассуждать.

Потом начался германский поход, а он остался со сломанной ногой. Мы вернулись, а он уже не новобранец, а исправный солдат, и улыбается мне, как ни в чем не бывало. А я зла не держу.

Ну, а остальное ты знаешь. А теперь – последний раз: salve, Тит, и поспим, пока есть время.

– Погоди, погоди, – пробормотал Тит озабоченно. – Что же это получается? Я не пойму. Так этот наследник, сын Аспазии и твоего отца…

– Да, – сказал Пантера, зевая и укладываясь поудобнее. – Это Бибул.