Томление духа
– Точно, походит…
Мать подмела пол, ополоснула под краном руки, подступили к газовой плите:
– Я на газу разогрею. Хорошая плита. Удалось после пожара купить. Та-то плита, что раньше была, сгорела. Баллон как взорвётся – и улетел через крышу – в чужой огород…
– Печку сложить бы. Вдруг зимой отопление отключат…
– Электрическую включу.
– А если электричество отключат?
Мать задумалась:
– Ну, такого пока что не было. Переднюю стену подделаешь – и хорошо будет. И это – тополь совсем замучил. Ребятишки пух жгут, а кругом дерево. Но это потом. Сарайку сначала…
Ножовкин думал вслух о своем. Нужна роба, сапоги, рукавицы. Однако на все его «надо» у матушки был один ответ – Карась предоставит. Обещал. У него всё есть.
Ножовкин встрепенулся:
– Ванну для раствора! В чем месить-то я буду?!
– Обещали помочь…
Ножовкин усмехнулся. Под горячую руку не то обещают.
– Мой руки, сынок, обедать будем.
Они присели к столу. Само собой, на столе появилась бутылка.
После обеда Ножовкин сделался как сонная муха.
– Отдохни, сынок, – говорила мать. – Полежи.
– Стену посмотреть надо…
Вместо этого Ножовкин прошел в зал, улегся в «гамак» и закрыл глаза. Отдохнуть немного – самое то…
«Ну, ты и гусь! – ругался Ножовкин, просыпаясь под вечер. – Второй день на исходе, а ты всё в кровати!»
Шел десятый час, но было еще светло. Матери дома не было. Ножовкин вышел на крыльцо и закурил, четко соображая, что надо бы бросить это занятие – ведь до этого он не курил.
Он бросил сигарету возле крыльца, не докурив.
Мать бродила по огороду, потом подошла к крыльцу:
– Смотрела, куда нам сарайку поставить. Может, там? – Она указала рукой в сторону забора. – Или, может, вот тут.
Она развела руки, глядя в землю.
– Я бы к дому пристроил, – решил Ножовкин. – Вышел на крыльцо – и вот он, сарай.
Мать обрадовалась:
– Правильно! Почему я в огороде-то хотела. Это меня Прибавкин с ума свел. Орет: «Давай переносить, пока зима не застала!»
Ножовкин стал прикидывать. Здесь вот можно под крышу подвести, вплотную к дому. Слеги продлить к воротам – и получится дворик. Или хотя бы навес…
– Опять тебе тяжести таскать, – вздыхала мать.
По тропинке от своего крыльца подошел Прибавкин – с самокруткой в зубах.
– Поставил хлеб печь, – сказал. – Баня готова. Иди, пока жарко…
Мать вновь развела руками:
– Вот, Николай Иванович, думаем, где нам сарайку поставить. Может, вот здесь?
Она взглянула на него в ожидании ответа, а тот улыбался.
– Ты хоть не против будешь, – продолжала мать.
– Вы хозяева – вам и решать, – ответил тот. – Я хотел вам предложить это же место, но вы опередили.
Втроем они стояли и обсуждали предстоящий ремонт, переброску сарая. Осматривали площадку под возведение. Говорили, что дело это не займет больше двух дней, что это даст даже экономию, поскольку надо построить всего три стены, и что погода еще постоит хоть немного.
– Должна, но бывает, что не обязана, – сомневался Ножовкин.
– Не должно так рано снегу ложиться.
– Бетон бы залить…
Ножовкин подался в дом собирать белье. Мать принесла из кладовой березовый веник и зеленый пластмассовый тазик.
Около бани его встретил Прибавкин. Баня вдоль стен оказалась привалена сучьями вперемешку с истлевшими досками.
– Из стайки переделал, – хвалился Прибавкин. – Здесь же вообще ничего не было, а мыться надо. Сам-то я в двухэтажке жил. – Он показал рукой через дорогу. – Там у меня квартира, но с женой не живем…
Он приоткрыл банную дверь, оттуда валил пар.
– Вот здесь выключатель, если темно будет. Иди, мойся…
Ножовкин вошел в предбанник. Виднелись свежие пропилы, протёсы. Доски – одно гнильё, пол сырой. Под потолком, касаясь головы, горела лампочка без абажура.
Ножовкин стал раздеваться, стараясь не задевать головой лампочку.
В бане, напротив двери, оказался полок. Всё верно. Так и должно быть. Печка, водяной бак и отсек для камней.
Ножовкин взял ковш, зачерпнул кипятка и плеснул на каменку. Привычно обдало паром, но пар как-то быстро рассеялся, словно его и не было. Распарив веник, Ножовкин слегка похлестал себя, вымылся, вышел в предбанник и здесь присел, глядя в половые доски. Сердце стучало, собираясь выпрыгнуть вон. Пахло свинарником.
Придя в себя, он оделся и тропкой пошел к дому. Солнце спряталось. На свежем воздухе дышалось легко.
– Сосед! – позвал он Прибавкина у крыльца.
– Намылся? – откликнулся тот, открывая дверь.
– Спасибо.
– За баню спасибо не говорят. С легким паром…
– Прилягу пойду. Видать, перепарился.
Ножовкин, мокрый от бани, ходил теперь в зале, прикладывая полотенце то к лицу, то к спине, то к животу. Потом лег в кровать и лежал, уставясь в потолок и думая о своем. Жизнь, можно сказать, шла к закату, а если быть точным – совсем уж прошла. Дети выросли, мать стала старухой – забор утыкала ветками, словно это угодья бабы-яги. Надо их выдернуть, изрубить, а забор поднять выше.
И тут подступила тоска. Непонятная. Сосало из-под ложечки. Ушел на срочную – и не вернулся, а жизнь здесь текла, изменялась. Клуб «Водник» после пожара сломали. Серебристый рабочий, что стоял возле клуба, – в кепке и с ломом в руках, – лежит среди листьев, под забором. Когда-то у него в насмешку украли лом. Теперь самого шмякнули о землю, сломав пополам, без жалости.
«Рабочего» Ножовкин заметил еще в прошлый приезд, бегая на почту отбивать телеграмму. Бывшему вождю, впрочем, тоже не повезло: от Владимира Ильича на пьедестале остались лишь ноги.
– Вот как у нас, – бурчал один дед, толкая песком детскую коляску с пустыми мешками. – Нагадили и сбежали.
Он покачал головой и добавил, глядя в лицо Ножовкину:
– Теперича у нас так…
Дед указал головой в сторону металлических гаражей на месте бывшего клуба…
Голос Прибавкина вывел Ножовкина из дремоты:
– Сосед, а сосед! Ты где?!
Ножовкин поднялся, хотя вставать совсем не хотелось.
– Тут я. Прилег маленько…
Прибавкин стоял в прихожей и с ожиданием смотрел:
– Слушай, приходи ко мне. Посидим. У меня брат только что приходил – бутылку оставил. Он сам не пьет. «Выпьешь, говорит, без меня».
– Дурно мне что-то. Кажись, угорел…
– Не мог ты угореть. Дрова, как порох, а трубу я не закрывал – ведь печка еще топилась, когда ты пошел. Короче, приходи. Я тоже ополоснусь. Потом посидим…
Вскоре Ножовкин оказался на половине у Прибавкиных – это была точно такая же по размеру квартира, как у матери. Здесь был деревянный некрашеный пол, обшарпанный добела, пустые беленые стены и пара стальных кроватей, покрытых суконными одеялами.
Они присели на кухне к голому дощатому столу. Прибавкин разлил водку по граненым рюмкам, они чокнулись за знакомство и выпили.
– Закусывай, – велел хозяин, указывая на сковороду с вермишелью. Хлебные крошки лежали здесь, верно, с прошлой недели, зато пол был выметен: в углу стоял обтрепанный березовый веник, прижимая собой аккуратную горку сорной земли.
– Я лучше пивком запью, – решил Ножовкин. Он взял со стола принесенную с собой бутылку, распечатал и налил себе полстакана. Налил и своей матушке. Она пришла за ним следом, хотя ее никто не приглашал, и сидела теперь возле печки.
И тут на кухню к гостям вышла тетка Елена, действительная хозяйка квартиры, кудрявая, темно-русая.
– Это куда мы?! – вслух удивился Прибавкин. – И чего нам здесь надо?!
– А? – старуху заклинило.
– Водку почуяла?! А ну пошла отсюда! Давай-давай! Проваливай…
Мать шевельнулась у печки:
– Может, выпьешь, Лена, хоть пива?
– Ссать будет криво! – кудахтал сынок.
– Да чё я, – мямлила Лена. – Я так зашла…
– Вот и шагай, куда шла!
– Пойду.
– Уж сделай милость…
Хозяйка развернулась и вышла в зал.
Ножовкин притих, удивляясь услышанному.
– Ладно… – Прибавкин уцепился в бутылку. – Не будем расстраиваться. Она знает, за что ей почет. Тетя Аня, ты помнишь историю… Вот и пусть там сидит. В комнате. И не вылазит оттуда. – И к матери: – Ты ходила в туалет?!
Не дождавшись ответа, Прибавкин бросился в зал.
– Я тебя второй раз спрашиваю: ты ходила в уборную или нет?!
– Ходила, – донесся ответ.
Прибавкин вернулся на свое место и, протянув руку, взял с печки стеклянную банку, наполненную окурками. Выбрал из них несколько штук, размял пальцами и принялся крутить цигарку. Руки у него заметно тряслись.
– Почуяла, – ворчал он. – Хватит. Отпила свое…
– Неудобно всё же, – сказал Ножовкин.
Однако Прибавкин был неумолим:
– Пусть благодарит, что хоть слежу за окаянной… И ведь не дура. Просто ленивая. Представь, сидит перед телевизором: иди, говорю, в туалет. «Не хочу-у-у, чё ты меня гонишь». Секунда прошла: «Ну, говорит, я пошла – на двор», – а у самой струя из-под капота. – Прибавкин затянулся дымом. – Ночью-то терпит! Ничего не происходит! А перед телевизором засидится. Стирать замучился, варить. Ничего не хочет делать по дому. Лень-матушка. В «Шанхае» квартиру уделала, если б ты видел… На полу слой грязи в палец. Побелку сквозь грязь не видно…
– А с головой у нее как? – спросил Ножовкин.
– Такую голову поискать надо.
– Она там сидит, а мы тут.
– Привыкла. Потому что бессовестная. Сидит и телевизор там смотрит. Думаешь, она расстроилась?
– Она еще крепкая, – вмешалась в разговор Ножовкина. – Крепше меня. Старше, а весь организм крепкий. Она вон кудри распустит и ходит. Волосы короткие носит, как молодая… А тело у нее всё крепкое – хоть сейчас замуж отдавай. Ей богу…
– А я о чем говорю, Анна Егоровна?! – поддержал Прибавкин. – Хватит! Попила свое! С мужичками побегала! Покурила! А теперь достаточно… Она и сейчас вон: чуть что – по соседям пошла. Или по подружкам своим. Смотришь: под мухой пришла. Пенсию теперь сам получаю, а то получит – и просадит за неделю. Ну, как я должен ее жалеть?!
– Все-таки мать, – вздохнула Егоровна, глядя жалобными глазами.
– В том-то и дело, – пыхтел Прибавкин. – А мне обидно. Она как раньше-то поступала: напьется и про нас забудет. Пропадай моя телега все четыре колеса. На земснаряде всю жизнь проплавала, а мы – по детским садам, интернатам болтались, мать по полгода не видели. Думаю, она зимой любить нас будет, потому что времени будет достаточно. Ничего подобного! Опять с кем-нибудь, но не с нами!.. Она и курить-то бросила лишь потому, что хирург сказал, что скоро подохнет. Так прямо и сказал: «Скоро сдохнешь». Вот она и бросила. Сразу же.
– Давно? – спросил Ножовкин.
– Да уж прилично, – надул щеки Прибавкин. – Лет двадцать будет…
– А я бы никогда не подумала, что Елена Матвевна курила, – дивилась Егоровна. Она развернулась на стуле, поднялась. – Ну, мне пора. Вы тут сидите, поговорите маленько, а я пойду. Посудёнку надо помыть, сготовить чего…
Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
– Вот, Сергей Александрович, какая у тебя мать! – продолжал Прибавкин. – Она все лето на огороде. Трудится. Мы хоть и поссорились до этого, но я ничего плохого не могу сказать про нее. Что хороший человек, то хороший! Огурцов насажала, помидоров, картошки. Навозу привезла. А эта! – Взгляд у него уперся в стену. – Елозит с кровати на кровать перед своим телевизором. Да ладно бы хоть не гадила. Думаю, нарошно делает…
Допив бутылку, они распрощались. Ножовкин зашел к себе домой, закурил и вышел ко двору. Стояли уж сумерки. Розовел закат, на востоке висела над лесом сизая полоса, а прямо над огородом, в вышине, горела одинокая звезда. День закончился, наступил вечер. Завтра настанет такой же день. Странно, что человек к этому привык и принимает как данность. Но ведь это особенное – хотя бы вон та сизая полоса.
Ножовкин докурил сигарету, бросил окурок и закурил другую. Затем отворил калитку и вышел на улицу. От перекрестка смотрела вдоль двухэтажных домов тоскливая пустота – вплоть до завода. Где-то там, не доходя, лежал в старых листьях серебристый рабочий, разбитый пополам.
«Мерзость запустения», – шевельнулись в голове чьи-то мысли. Однако Ножовкин тут же отбросил их. Не мерзость, не запустение, а всего лишь обычная тишина. А он, Ножовкин, отвык от такой тишины, живя в далеком городе – в муравьиной кочке… Надо бы проще жить. Жить среди этих улиц, никуда не выезжая? Тогда не будет тоски. Жизнь – вот она где! Она здесь! Среди этих вот старых домов!
Глава 4
И НИКАКИХ БАТАЛИЙ
Утро и день прошли у Эммы в одних разговорах – про то, как живется ей с дочерью за границей, какие там цены и, главное, какая там пенсия. Слава богу, не спросили – каково на чужбине. Дочь сразу привыкала, влилась, как говорится, в поток, работает переводчиком в Русско-немецком культурном центре. Ей это вроде с руки. Другое дело – старушка Эмма, с ее водительским стажем. Вам не требуется русскоязычный водитель?! Из Сибири?! С медвежьими привычками?..
– Не знаю, не знаю, – бормотала Эмма, – как она дальше будет… Без мужика, с двумя детьми… И этот, сволочь, совсем спятил. Молчит, не пишет. И трубку не берет. Может, нашел себе и кувыркается, сказал мне попутчик в поезде… Тот, что помог выгрузиться…
Федя больше молчал, глядя в окно, а тут взорвался. Далась вам Германия! Уедем, поедем! Там марки кругом валяются! И что?! Уехали?! А мужика бросили…
– Надо сходить, навестить, – опомнилась Эмма. – Может, одумается…
Фрида шевельнулась на диване:
– Это едва ли. Сказал: «Родился здесь – здесь и умру. Даже не уговаривайте!» Но ладно об этом. Что же с Мартой случилось? Ушла на пенсию и молчит.
Феденька усмехнулся:
– Нашли чему удивляться, если человек всю жизнь таким был. Даже замуж толком не вышла.
Эмма потянулась к сумочке, вынула визитку. Ножовкин Сергей Александрович. Дела уголовные и гражданские. Позвонить, что ли? Хотя бы узнать, как в таких случаях следует поступать… А потом ехать. Надо бы только определиться.
Подумала и тут же забыла, потому что опять зашел разговор про Германию – про то, как живется там русским немцам, – там же Европа, политика. И снова пришлось рассказывать, как приехали, как жили в пункте временного размещения, пытаясь соображать на советский манер: «Всё у нас родное, всё общее…»
– Мы там вроде как в стороне живем – никаких политических баталий.
– А правительство?
– Как вам сказать… Оно не придает нам особого значения. Им бы своих умять, бывшую ГДР. А с нами они не считаются… С нашими культурными особенностями, с нашим наследием в головах. По паспорту мы немцы, значит, и по духу должны быть немцами. Короче, бултыхаемся своими силами, и многие так и остались советскими. Сначала даже не знала, как на трамвае проехать…
– Вот даже как…
– А как бы вы думали! Гельмут Коль предложил – мы и кинулись… на историческую родину. С деньгами там, правда, лучше, чем здесь. Кто нас там знал, кто мы такие, немцы из России! Меня лично связывает лишь графа в паспорте – национальность. Остальное как было русским, так и осталось. Так что пришлось мне там хреново. Это ж другая вселенная. Ты приезжаешь в чужую страну без знания языка, с парой чемоданов – и не знаешь, как на трамвае проехать. Бред, конечно, но так было. Именно так.
Глава 5
АХ, МУХА, – БУДЬ ТЫ НЕЛАДНА!
Под утро Ножовкина разбудил чей-то стук. Кто-то долго и нудно долбил на кухне в окно. Однако Ножовкин оставался в постели, не желая ступать по холодному полу. Надоест – уйдут. В такую рань только и спать.
– Ну что тебе надо?! – послышался материн голос. – Михалыч, ты что ли?
За окном кто-то невнятно бубнил.
Мать загремела кованым крючком (открыла дверь) и пошла в сени. Затем вернулась, и Ножовкин понял, что стучал Санька Карасев.
– Анна Егоровна, – бубнил Карась. – Сетки проверить надо, а силы нету. Рыба передохнет. Налей, а?
– Ить нету…
– Рыбки закопчу…
– К вам стучалась вчера, а вас не было никого. Может, вы спали с Марией. Сам же говорил, чтоб сразу сказала, как мой приедет…
– Загудели… – Наступила тишина, затем – чавканье. – Ну, я пошел, тетя Аня. Спасибо. Ты меня знаешь….
Вновь тихо хлопнула дверь, и наступила тишина.
– Какая ему рыба! – подал голос Ножовкин. – Навернётся из обласка!
– Ничего не поделаешь – просит, – отозвалась мать и раскашлялась. – Не могу отказать – ведь он же теперь мой сосед… Надо крепиться. В баню зовут всё время. Они хорошие с Маней. А запьют – близко не подходи. Вот опять облик потеряли…
– Приносит хоть рыбу-то?
– С прошлого раза в сенях лежит – почистить надо.
– Протухла, поди.
– Там же холодно. Сегодня почищу и пожарю… Или уху сварю. Чё лучше?
Ножовкин ответил уклончиво:
– Как хочешь…
– Ну, тогда я пожарю сковородочку. И уху сварю, – планировала мать.
– Вставать надо, – решил Ножовкин .
– Еще рано. Часы вперед чешут на целый час. Спи. Я тоже еще посплю…
Ножовкин удивился. Действительно, с чего это вдруг? Повернулся на другой бок и сразу заснул.
Через какое-то время с горы, тарахтя, пролетел мимо окон «Запорожец», и Ножовкин очухался ото сна. Беленая стена магазина ярко светилась – день был в разгаре. В голове метались тяжелые мысли: «Приехал помочь и валяюсь…»
Ножовкин встал, оделся и вышел в огород. Собака привычно бросилась в ноги и завиляла хвостом. Хорошая собачка. Она ни разу его не видела до этого, однако даже не тявкнула в первый день, признав за родню. Чудеса! Никого не пропустит мимо, чтоб не облаять, а ему улыбается. Эх, душа ты собачья…
Стукнула калитка, с улицы вошла мать.
– За хлебом ходила, а то у нас кончился.
– Пора за дела. – Ножовкин огляделся по сторонам. – Время не ждет…
– Успеешь еще. Наработаешься…
Мать вкладывала в эти слова особый смысл: начнет сынок торопиться – готовь чемодан.
– Успеешь, – повторяла она. – Приехал – и сразу за дела…
– Думал, здесь всего лишь стена, а тут и тополь, и стайка и провод… Изоляция истрепалась. Замкнет – и пожар!
– А мне сказали, что так надо. Электрик говорил.
Ножовкин усмехнулся:
– У тебя квартира другим концом запитана, а от этого провода – одна лишь лампочка во дворе…
Он показал на фонарь, висевший над дверью, и шагнул к дому, полагая, что тема исчерпана.
Матушка сплющила губы.
– Не знаю, про чё ты говоришь. Этот столб никакой роли не играет…
От подобного разворота Ножовкин подпрыгнул. Как не играет! И стал развивать историю: дует ветер, провода бултыхаются, трутся друг о друга. Короткое замыкание – и кирдык. Или провода оборвутся. И будут лежать с напряжением… И тут на них наступают голой пяткой. Или промокшим ботинком…
Мать при этом стояла на своем:
– Они говорили, что им так и надо висеть.
– Придумали…
На соседнем крыльце показался Прибавкин, спустился к тропинки, подошел к Ножовкину и поздоровался за руку.
– Хоть ты ей скажи! – выходил из себя Ножовкин. – Нормально это или нет, когда провода перехлёстнутые?!
Прибавкин поднял голову, переспросил:
– Провода?
– Они же могут замкнуть!
– Запросто… Они вообще на одних махрах держатся.
– А лампочка? – опомнилась мать.
– Изнутри подключим, – говорил сын.
– На столб лезть надо, а я не медведь с когтями, – цеплялась мать.
Прибавкин вдруг рассмеялся:
– У нас же служба своя в поселке. У меня все телефоны записаны – куда и кому. Идите, звоните…
Втроем они еще какое-то время стояли, ведя хозяйские разговоры с пятого на десятое. Ножовкин поворачивал к главному – в чем раствор месить, гравий таскать… Тележку бы надо для этого…
– Тележка имеется, – оживилась мать.
Она подошла к погребу, сняла сверху ворох клеёнчатых обрезков – под ними оказались небольшие колеса.
– Вот и тележка наша. – Она взялась за ручку. – Пойдет такая?
– Замечательно. А раствор перемешивать?
– У Карася надо спросить.
– А я ведь писал, что надо бы подготовиться. Штаны, сапоги. Надо было из дома с собой прихватить…
– На себе тащить? – Мать вынула из кармана аэрозольный баллончик и поднесла к губам. – Как будто мы штанов не найдем… Сашка Карасев обещал. Они всю жизнь строятся… У них всё есть. И ванну дадут для раствора.
Ножовкин успокоился: всё собиралось в один узел. Только бы мороз не грянул.
Прибавкин, жмурясь, поглядывал в небо:
– Вон как солнышко жарит. Пойду-ка дела я делать, пока тепло стоит.
Он направился вдоль забора в сторону бани, косясь на свои владения.
Ножовкин, а за ним и Егоровна, вернулись в дом. Мать принялась было чистить рыбу, но сынок остановил ее. Потом с этой рыбой.
– Ты же ухи хотел…
– Когда она будет! Давай перекусим чем-нибудь побыстрее…
– Ну, чего тогда? Может, колбаски?
– А помидоры есть?
– И помидорки, и огурчики. Всё пока, слава богу…
Накрыв на стол, она позвала сына из зала, и они сели завтракать.
Егоровна вздохнула и посмотрела на сына.
– Что, мама?
– Может, похмелишься?
Тот пристально посмотрел ей в глаза, потом на стол. Опять выпить?
– А ты немножко, чтоб не болеть… Рюмочку выпьешь и больше не пей.
На том и решили.
Егоровна сказала, что и сама при этом выпьет, потому что надо же поддержать компанию. Но где одна рюмка пришла, там и вторая, а там… Егоровна отпивала из рюмки понемногу, а сынок опрокидывал рюмку полностью. Хорошо сыну у мамки. Давно не виделись.
– Спасибо, мама!
– Еще рюмочку…
Однако Ножовкин отказался и встал из-за стола. Не успел отойти, как в дверь постучали, и в проеме образовалась лохматая голова Саньки Карася.
– Можно, тетя Аня? – спросила голова.
– Ну, канешно, Михалыч, проходи…
Карась крякнул и, растянув губы в улыбку, перевалил тело через порог. Его качнуло, он едва удержал равновесие. Голова обросла волосом, под глазами обвислые полукружья.
– Прости, тетя Аня…
Взгляд у него скользнул к комоду, возле которого теперь находился Ножовкин.
– Серега! – устало воскликнул он. Шагнул навстречу, протянул руку, сжал ладонь, и Ножовкину показалось, что тот даже всхлипнул.
Отступив назад, Карась повернулся к матери и махнул ладонью:
– Никуда я не поехал сегодня… Ну, хоть расстреляй меня. Куда я такой в обласок?!
– А я еще утром подумал, – вставил Ножовкин.
– Вот именно… Сегодня я опять не рыбак… Жалко, рыба подохнет. – Он подступил к матери и вдруг зашептал, словно боясь, что его кто-то может услышать. – Налей нам с Серёгой по семь капель. Мы же с ним так долго не виделись. Серёж, сколько мы с тобой не виделись?!
– Больше двадцати…
– Вот видишь! – Он с голосом выдохнул. – Какой у тебя сын! Помнит, а я забыл. Всё начисто позабыл… Налей нам, а…
Мать придвинула гостю стул:
– Садись, Михалыч.
А сама, нагнувшись, стала шарить рукой между шкафом и холодильником.
– Хорошая ты женщина, Анна Егоровна…
Карась, сидя, закинул ногу на ногу и сцепил на колене пальцы.
– Как живешь, Саня? – спросил Ножовкин.
– Колочусь потихоньку, как рак на мели. Пацаны подросли. Младший с нами не живет – уехал в Красноярск. Учится в военном училище. С ним всё нормально, а старший с нами – не могу укатать…
Он повернулся лицом к хозяйке:
– Ну что, Анна Егоровна, есть надежда?
– Не найду, однако, – бормотала та, продолжая шарить теперь за шкафом.
– Может, тебе помочь?
– Сама найду! – проговорила она строго. – Хозяйка да не найдет! Было бы чего искать. Думаю, мы вчера последнюю выпили…
– Ну, вы даете, – обиделся Карась. – Куда в вас только полезло…
– Нету, Саня…
– Ты еще поищи. Не могу, голова трещит. Ну к кому я теперь пойду… Сама знаешь: в долг никто не верит.
– Вот те лопни глаза у пня!
– Куда пойти теперь… – устало бормотал Карасев.
Мать прекратила поиски и встала перед ним, глядя в лицо.
– А ты ведь давно пьешь, Михалыч, – заметила она однозначно. – С Марьей оба вы…
– Вторую неделю…
– А говоришь – на рыбалку собрался. Какая вам рыбалка! Какие удочки!
– Удочками не рыбачим…
– Ну, сетками!
– Егоровна…
– Сидите пока. – Мать облокотилась о комод, переводя дыхание. – Куда я кошелек-то засунула…
Накинув плюшевую жакетку, она ушла в магазин и вскоре вернулась.
– Ты это вот что, Михалыч, – она остановилась перед соседом, – ванну обещал, а сам не даешь!
– Кто не дает?!
– Вот и давай! Прямо сейчас, пока не совсем еще! Чтоб сейчас же она была здесь!
– Где?
– А вот перед этими окнами! – ответила мать, впиваясь глазами Карасю в лицо.
– Айда, Ножовкин! – Карась поднялся со стула, дрожа и захлебываясь от нетерпения. – Сейчас перетащим под окна. Сюда, что ли?
Он показал пальцем в окно.
– Сюда.
– Ну, тогда пошли быстрее.