Томление духа

Спросить бы, как оно было ему – жечь дома. В начале марта, набравшись до краёв, Кузьма вновь забуянил и, когда мать убежала из дома, принес из сеней канистру, сложил в шкаф одеяла, одежду, плеснул керосину, сунул спичку и закрыл дверцу. Дверь дома была на крючке, так что ворваться снаружи никто не мог.

Соседи сбежался к дому, изнутри доносилось пение:

– Гори моя лучинушка, сгорю и я с тобой!

Мужики сразу сообразили: если дом разгорится, то остальным жутко не повезет. Метнулись с лопатами к окнам, разбили стекла и закидали жилище снегом. Подступили к двери – Кузьма на них с топором. Топор вырвали, самого – по зубам.

Ничего этого Ножовкин не видел. Он услышал об этом от бабушки, когда пришел из школы. Учился он тогда уж в седьмом классе.

Что делать? Собрались и пошли с бабкой в деревню. Лесная дорога была укатанной, твердой. Месяц март светился на солнце. Сережка не выдержал вдруг:

– Убью сволочь…

И напугался собственных слов, косясь на бабку. Но та почему-то молчала.

К счастью, Кузьмы в деревне не оказалось – арестовали. Стены в доме – как в угольной шахте. Обугленный шкаф лежит у ворот в сугробе, горелые вещи валяются возле ворот.

На этот раз попал Кузьма за решетку на целых пять лет. От него, помнится, приходили письма. «Здравствуй, дорогая Анюта. В первых строках своего небольшого письма спешу сообщить, что жизнь моя идет без изменений… И скоро надеюсь попасть на стройки народного хозяйства – на «химию», условно-досрочно…»

Слава богу, всё это в прошлом. Ножовкин добрался до последнего лога и на другой стороне увидел дядюшкин дом. Та же высокая крыша – под железом и суриком, те же наличники на окнах, то же крыльцо по фасаду и створки глухих ворот, а также черемуха перед окнами – за оградой.

Маменькин муж между тем не выходил из головы. Отбыв свое, дядя Кузя, по словам матери, уехал куда-то, однако потом появился в Моряковке наездом и даже ходил возле дома.

Оп-па! Если ходил, так не он ли пустил «петуха» среди ночи – с его-то опытом поджигателя?»

На этот раз причину пожара списали на кирпичную трубу – щели, прогар и тому подобное. Инспектор подобрался к трубе по дымящимся углям и обвалил ее в довершение.

Мать потом говорила, вспоминая историю:

– Сказали, что так и надо – трубу свалить после пожара…

Довод для ненормальных. И снова подумалось про Кузьму. Жив, вероятно, подлюга. Вот бы спросить у кого – как поджигалось, как бежалось картофельной ботвой в сентябре шестьдесят второго?..

Ножовкин закурил у крыльца и стоял теперь, наслаждаясь моментом. Войти всегда можно успеть, а вот такого момента может не быть. Однако за дверью раздался шорох, и на крыльцо выскочил дядя. Он нисколько не изменился. Даже лысина оказалась тех же размеров.

– А чё не заходишь? – спросил он обыденным голосом.

– Да вот, курю.

Ножовкин поднялся на крыльцо, они обнялись.

– Здравствуй, мой Лёлька.

– Айда, а то лысина простынет, хе-хе…

Дядя прикрыл блестящую голову широкой ладонью.

В прихожей Ножовкин разулся, повесил куртку и стал оглядывать стены: всё вроде то же, да немного не то. Навалено. Вещи какие-то по углам… Может, бабкины. Ведь только что переехала…

– Бабуля! – позвал он старуху.

– А-а, – донеслось из спальни.

– Это я! Внучок твой приехал!

Он прошел в комнату. Бабушка сидела на кровати и улыбалась, глядя на внука.

– Сережа, – она собралась подняться, однако Ножовкин опередил, сел рядом, обнял за плечи, поцеловал в щеку.

– Как ты, бабуля?

Старушка теребила руками подол халата:

– Вот я теперь какая… Зубов совсем нету…

– Помнишь, мы в бондарках с тобой убирались? Посадишь меня в кошевку и везешь, а я потом стружками играю, чурочками…

Бабка обрадовалась:

– Всё помнишь?

– До капли.

– И я помню…

Глаза мокро блеснули у нее.

– Не плачь, бабуля. Все старимся…

– Все, – согласилась она и сразу добавила: – А умирать-то не охота….

Они помолчали.

– Я тебе шоколадку принес, – вспомнил Ножовкин.

– Зубов нету…

– Ее не надо грызть. Отломил – и в рот.

– Ну, ладно тогда…

Ножовкин вынул из кармана плитку, положил бабушке в руку и вышел на кухню.

Кутузов, склонившись над ведром, чистил картошку.

– А где супруга?

– К брату поехала – картошку докапывать…

Ножовкин присел к столу. Дядя убрал очистки, достал из буфета пару стопок. Тем временем бабушка вышла из спальни, присела возле печи на низенький стульчик. Сидит и поглядывает – то на одного, то на другого. Слушает разговор. Слова в разговор вставляет. Выходит, дела у нее не так плохи.

Дядя с племянником выпили, начался промеж них разговор – когда приехал, с кем приехал, надолго ли, как дети и, главное, какая там жизнь – на Волге.

Ножовкин тихонько рассказывал. Потом вспомнил про мать, заговорил про ремонт дома. И посмотрел с надеждой дяде в глаза:

– Карась сделал – и ей охота. Может, поможешь?

– Не-е-е… – Губы у дяди сплющились. – Ни под каким градусом. Она меня знает. Зачем она туда пошла после пожара… Надо было хороший дом купить – и жила бы!

– Понятно, меж вами кошка давно пробежала…

– Эта, что ли? – дядя нагнулся, подхватил с пола кошку, погладил по голове. – Машка, ты бегала?

– Я серьезно.

– Ни под каким соусом. Я же не угорел… – Дядя продолжал гладить кошку. – Не обижайся, племянничек. Она мне столько пакостей сделала, так что не будем… Давай-ка лучше моей выпьем…

Он выпустил из рук кошку и, нагнувшись, достал из-под стола трехлитровую банку.

– Вообще-то я что хотел спросить, – продолжал Ножовкин. – Мне домкрат нужен…

И стал рассказывать дяде про инструмент, которым пользовался при ремонте бабкиного двора. А когда рассказал о старой истории, спросил:

– Может, дашь?

– Так нет у меня.

– Есть, – оживилась бабуля.

Дядя уставился в ее сторону и спросил иронично:

– Где же он есть-то?

– Он им двор подпирал. Забыл, что ли?

– И где он теперь? – улыбался дядя.

– Под дровами, в углу…

– Не помню…

Он уставился, не мигая, на матушку и так смотрел, словно удав на кролика, пока старушка не встала и, поправив халат, не двинулась в спальню.

– Пойду я, – тихо сказала она, – голова кружится.

– Посиди еще, бабуля, – попросил Ножовкин, но та лишь махнула ладонью от бедра и удалилась. Ей не нравился ответ сына по поводу домкрата. Сидела себе – и вдруг голова закружилась. Но это она хорошо про домкрат ввернула.

– Может, сходим с утра? – продолжал Ножовкин. – А то одному могут не дать.

В ответ Кутузов сморщил лицо. Потом взялся за бутылку, наполнил рюмки.

Они выпили, и Ножовкин решил тут, что пора уж ему домой.

– Давай, ага, – встрепенулся дядя.