Судьба калмыка
– Слышь, Цынгиляев, это что у тебя за избой за кучи овощей?
– А выросли, убрать не успел! – весело забелел зубами калмык.
– Ты это брось! Я серьезно спрашиваю.
– Ну если серьезно, то с поля подсобного хозяйства.
– Ты знаешь, что это хищение урожая, социалистической собственности, точнее?
– Знаю, что это ротозейство и головотяпство руководства хозяйства.
– Как? – разинул рот участковый.
– А так. Не вывезли с полей вовремя урожай, заморозили. Так хотя бы вози скоту на корм. Нет же, до этого не додумались. Народ с голодухи стал таскать с полей уже негодный овощ. Но не трожь, это государственное! Пригнали бульдозер, и он сравнял все с землей, вперемежку со снегом. Вот тогда я и взял санки и поехал, хоть что-нибудь найти пригодное в пищу моим землякам. А скот, кстати, на подсобном начал дохнуть от бескормицы. Ну, что мне писать подробно в заявлении, как я расхищал социалистическую собственность?
– Ты, вот что, Цынгиляев, не умничай, спросим тебя – ответь.
– Ну, я и ответил! – опять заулыбался Максим, – До свидания!
И жизнь пошла своим чередом. Хоть скудная, но пища была, если хорошенько постараться. И старухи старались. Они целыми днями чистили картошку, мыли, сушили, толкли, рубили капустные листья, жарили. Но кроме темной похлебки и черных картофельно-капустных оладий ничего не получалось. Но это была еда. Спасение от голода. И можно было видеть, как калмычата в одних рубашонках, смеясь, и обгоняя друг друга, кто босиком кто в каких-то опорках на ногах, бегут к канаве-траншее. Быстро разгребая снег, они хватают пласты листьев, накидывают в мешок или корзину ледяных картофелин и еще быстрее бегут в избу, покряхтывая:
– Ех, ях! Ех, ях!
Так у них бывало несколько раз в день. Ну, если кто шел с ведром, вниз к речке, тот был одет более основательно. Воду в гору таскать было трудно, калмычонок скользил, падал и летел вниз кубарем с ведром. Ребятня, катающаяся невдалеке с их косогора, с удовольствием наблюдала эти моменты. Так было и раз и два и три, пока более взрослый местный пацан, не хватал у обессиленного калмычонка ведро, зачерпывал его полным и бегом заносил до самых саней.
– Молодец! – похлопывал он сопящего калмычонка, еле поспевающего за ним, – Три раза нес, три раза падал и даже не заплакал. Вот, учитесь у него, балбесы! – наставлял он своих друзей, только что закатывавшихся в смехе от падений калмычонка, а теперь наблюдавших за милосердностью своего вожака. И по-разбойничьи свистнув, он с разбегу катанулся прямо в кучу стоящих пацанов, и слетевши с ног, они, крича и хохоча, кувырком летели вниз по раскатанной горке.
Калмычата то и дело выглядывали из сенцев, но кататься с местными не решались долго. Да и было не на чем. Но калмычата сначала просто не знали, что кататься с ледяной горки можно было хоть на чем. Хоть на куске фанеры или картона, на обрывке клеенки, на санках, на обледенелой доске. А калмычатам еще и не в чем было кататься. Старухи уже вычислили, что катающиеся пацаны с горки, и рвут одежду и обувь быстрее, и вывалявшись в снегу становятся мокрые, потому, что много раз заходили к ним сушиться у печки. Поэтому одежду и обувь, какая была, очень сильно берегли. За хлебом в очередь сходить, или по селу пройти – милостыню просить, одежда и обувь были нужнее, и должна была быть сухая. А тут с горки просто так не прокатишься, скатившись вниз не успел вырулить – плюхнешься в речку в полынью, родники которой не замерзали даже в трескучие 40 градусные морозы. Плюхаться в речку никто не хотел, но случаи бывали. Но дети есть дети и их желания непреодолимее всего.
Калмычата все чаще выбегали из избы и, постояв минуту, другую на морозе, посмотрев на катающихся разом убегали домой. Но однажды от калмыцкой избы вышел пацаненок, одетый непонятно во что. Замотанный платками сверху шапочка, явно бабкина, сверху подпоясанный халат, тоже старухи. На ногах были известные валенки – бахилы, которые были дежурные. В руках у калмычонка был неглубокий алюминиевый тазик. С трудом, переставляя ноги в валенках, которые доходили ему до паха, он бесстрашно подошел к кучке пацанов, которые с интересом смотрели на него и не поехали вниз.
– Ребя! Смотри, сейчас калмычонок на тазике поедет!
Из раскрытых дверей сенцев торчали головы ребятишек и старух, которые смеялись и подбадривали своего товарища. Катавшиеся ребятишки довольно дружелюбно приняли калмычонка. И даже задиристый Юрка Верхотуров звал его сюда и показывал вниз:
– Давай катись, посмотрим, как ты катаешься.
Калмычонок деловито подошел к началу горки и стал усаживаться в свой тазик. Но, негнущиеся высокие валенки никак не позволяли ему сесть как надо. Наконец, он брякнулся задом на тазик, но тот выс-кользнул из под него и, весело юля из стороны в сторону, зазвенел вниз. Юркий Вовка Коваленко с размаху плюхнулся на свои санки и пустился в погоню. На повороте тазик опрокинулся и зарылся в сугроб. А Вовка метко выхватил его из снега, будто всегда только и занимался этим делом, пробуравив немного головой сугроб. Калмычонок озадаченно смотрел вниз. Вскоре Вовка, с мокрым лицом, доставил тазик и помог калмычонку сесть в него. Калмычонок радостно улыбался, узенькие щелочки глаз стали еще меньше.
– Ну, пиши письма! – заорали пацаны и калмычонок поехал с горы.
Сначала его крутануло несколько раз на выбоинах, но он крепко держался за края тазика.
– Ты смотри, усидел! – восхищались пацаны, видя как, набирая скорость, он несется уже по самому крутяку горки, – Смотри, несется быстрей, чем мы!
– Так он не рулит, не тормозит! – раздавались реплики.
– Вот в том-то и дело, что не рулит, сейчас в полынью ухнет!
И пацаны один за другим, разбежавшись, падали на свои санки или ледянки и неслись вниз.
Почти в конце горки, ребятишки насыпали приличную кучу снега, утрамбовали ее и получился своеобразный трамплин, после которого, обычно, прилично шмякнувшись о выбоину в снегу, надо было срочно поворачивать вправо, чтобы уйти от прямого попадания в незамерзающую полынью. А если умело подрулить вправо, то еще можно было катиться сначала по берегу, а потом и по замерзшей части реки. Пацаны бравировали друг перед другом мастерством своего катания, проезжая от полыньи буквально в метре. Некоторым не удавалось вырулить, и они, под всеобщий громкий хохот и даже с помощью пацанов бежали срочно сушиться в котельную гаража. Дома за зимние купания полагалась порка.
Калмычонок этого не знал и купание ему было обеспечено. Ребятишки это знали. А он, зажмурив глаза, крепко держался за тазик, даже когда его шмякнуло с трамплина, и, крутясь вместе с тазиком, плюхнулся в полынью.
– Ногами тормози! – вдогонку кричали пацаны, но было уже поздно. Да и как это сделать калмычонок не знал.
Плеснувшись по сторонам, вода заколыхала наездника некоторое время на месте, благо течение здесь было незаметнее. Потом лениво его развернуло и потащило к кромке льда. Наверху пацаны хватались за животы, а те, что съехали вниз, тоже были с веселыми искорками в глазах, но не на столько. Они понимали всю серьезность положения неуклюжего пацана.
– Смотри, под лед утянет! – кричали они и бежали к краю полыньи.
Сообразительный Генка Кадуцкий плашмя улегся у края полыньи и торчком опустил свои санки у края полыньи до самого дна, держа их за веревку. Тазик под калмычонком наполнился водой, подмочив и одежду седока. Валенки тоже наполнились водой и благодаря их тяжести, голова у него была наверху. Он как будто полулежал на спине. Теперь глаза калмычонка были широко открыты от ужаса, он хватал ртом воздух и не понимал, что же произошло.
– Тазик брось! Тут не глубоко! – наперебой орали пацаны, – Вставай на ноги!
Но калмычонок не понимал, и еще крепче держался покрасневшими руками за тазик. Наконец его развернуло течением и подтащило ближе к Генке, к кромке льда. Изловчившись, он схватил калмычонка за ши-ворот и потащил к себе. Лед под ними затрещал.
– Тащите меня за ноги, я один не могу его вытащить! – заорал Генка.
Набухшие водой валенки и одежда на калмычонке оказались довольно тяжелы, не хватало сил. Потащили Генку за ноги, а он в свою очередь тащил пацана.
– Тазик брось, он за лед зацепился! – орали пацаны.
Но не тут-то было! Калмычонок тазик не отпускал.
– Дураки! – завизжал Генка, – зачем с меня валенки стащили?
Наконец, подъехавшие еще пацаны помогли вытащить калмычонка на лед. Вода из тазика и валенок стали подтекать под Генку. Он откатился с мокрого места, быстро одел свои валенки и подошел к лежащему на боку калмычонку, снизу весело поглядывавшего на всех.
– Вставай чучело, а то замерзнешь! – беззлобно засмеялся он, – Вон из-за тебя все брюхо замочил и ноги замерзли, и намокшие санки обледенели.
Намокшая одежда и валенки с водой не позволяли ему подняться, как он не трепыхался. Пацаны отцепили его руки от тазика, посадили на чьи-то санки, и вылив воду со снятых валенок. Обув его, поставили на ноги. Калмычонок прижал тазик к груди, стоял и улыбался.
– Ну, сто лет будет жить! Главно не трус! Ну пошли наверх, – и тол-па пацанов полезна на гору, – Гля! Он наверно примерз валенками ко льду, стоит на месте!
И действительно, мокрая одежда пацана взялась коробом, а подошва валенок примерзла ко льду. Гурьба пацанов вернулась назад, они повалили калмычонка на чьи-то санки и потащили наверх. А наверху кудахтающими курицами, размахивали руками и кричали выбежавшие старухи и раздетые калмычата. Наконец толпа ребятишек, с калмычонком на санках вылезла на гору и подошла к избе. Старухи низко кланялись пацанам, а калмычата радостно поставили на ноги своего обледенелого товарища и кричали:
– Сэн, сэн, Сюля! (Хорошо, хорошо, Сюля!)
– Ну, что давай, иди, грейся! – деловито показывал на двери избы Генка, – Слышь, а как зовут тебя?
Калмычонок радостно смотрел на Генку и молчал.
– Ну, как зовут тебя? Ну, вот я – Генка, – ткнул он себя в грудь пальцем, – А это Лидка, – показал он на сопливую девчонку, – Ну, а ты?
– Сюля! – выдохнул калмычонок.
– Сюля? – удивился Генка, – Сюльки, Юльки, Гальки, Лидки – это у нас девчонки, – и он опять ткнул на Лидку.
Калмычонок стал еще радостнее и закивал головой. Старухи хитро улыбались, калмычата перетаптываясь на снегу, заходились от визгливого смеха.
– Ты, мальчик, пацан, – и он опять ткнул в себя и на Вовку.
Калмычонок отрицательно замотал головой и показал на Лидку.
– Ты девчонка? – опешил Генка и попятился назад.
– Сюля девика, девика! – засмеялись старухи и потащили обледенелую девчонку в избу. Дверь захлопнулась, в избе восторженно многоголосо кричали.
А на улице стояла толпа мальчишек и подтрунивала над обалдевшим Генкой.
– Во Генка дал, калмычку героически спас!
– А ты че, если б знал, что это девчонка, не помогал бы? – прищурился Генка на Вовку.
Тот напустил на себя безразличный вид и, идя к горке, рассуждал:
– Да на кой мне эта девчонка, тем более калмычка, вон чего про них говорят.
– Значит, пусть на глазах у тебя тонет человек, а ты руки в брюки? – допытывался Генка.
– Да какой там человек? Калмычня какая-то, – тянул свое Вовка, – На ногах-то толком стоять не может.
– А ну-ка мы посмотрим, как ты стоишь на ногах! – и Генка резко дал подножку Вовке. Тот с размаху брякнулся на скользкую дорогу горки и закувыркался вниз. Некоторое время он удерживал за веревку санки, которые летели вместе с ним. Но потом он как-то выпустил веревку и санки, обретя самостоятельность, обогнали своего хозяина и, раскатившись, бултыхнулись в середину полыньи, зацепившись за торчащую из воды ветку.
Докувыркавшись до трамплина, Вовка сумел свалиться с него в сторону, зарывшись в сугроб. Высвободив из него голову, он сгреб с лица снежинки и, повертев головой, сориентировался, тупо глядя на полынью, откуда издевательски виднелись его санки. Погрозив кулаком наверх, где скалили зубы в его адрес пацаны, он заорал:
– Ну, погоди Кадучок, я тебя еще подловлю!
– Давай, давай! – беззлобно ответил Генка и съехал вниз, где уже стоял Вовка и нахмурившись соображал, как же достать санки.
Подкатили еще пацаны и все стали давать советы.
– Ну че, помочь или сам достанешь?
– Да пошел ты к своей калмычне! – огрызнулся Вовка.
– Так, – ощерился Генка, – покувыркался, а ума не набрался? Придется тебя искупать, заодно и санки достанешь.
– Да ты, че, совсем сдурел? – обиженно заорал Вовка и драпанул вверх на несколько метров.
– Да я то ниче, а калмычке ведь ты начал первый прислуживать. Так, ребя? Кто тазик ей поймал укатившийся? Ты!
– Эх-хе-хе! – визжали пацаны, – Точно, так и было!
– Да вы че, пацаны? Я ж по-людски! – уже чуть не плакал, оправдывался Вовка.
– Вот, вот и мы по-людски спасли человека, а кто он, пусть там старухи сейчас в штанах у него найдут. Мальчишка он или девчонка! А может, они нас обманули! – философски рассуждал Генка.
– Точно, точно! – смеялись пацаны, затеяв кучу-малу.
– Ладно, побузили и хватит! – деловито изрек Генка, – Санки доставать надо. Вон, давай жердину с огородного забора снимем, толканем толканем ей санки и поймаем их там, где калмычонка вытаскивали.
– Идет!
Притащили жердину, подтолкнули санки, они подплыли к краю полыньи. Генка также лег плашмя на край полыньи, пацаны подержали его за ноги на всякий случай. Засучив рукав своей фуфайки почти до локтя, он побуровил голой рукой по стылой воде и вытащил санки, а пацаны волочили его на брюхе по льду подальше от полыньи. Санки вмиг обледенели, Генка пульнул их Вовке и все, как ни в чем не бывало, полезли в гору. Генка подышал на покрасневшую от холода руку.
– Че, ребя, за хлебом кто идет?
– А ты думал! Разок другой катанемся, домой заскочим и пойдем.
Вовка попинал свои санки, подергал и сказал:
– Не, я не буду кататься, санки обледенели, дома их оттаять надо, пока мамки нет.
– Да, наверное, уже и нам хватит, – как-то согласились все враз.
И когда проходили мимо калмыцкой избушки, двери распахнулись и вместе с клубами тепла, выходящего из избы, высунулось несколько круглых мордочек калмыцкой ребятни, весело кричавших:
– Сюля! Сюля!
И среди них высунулась и лучисто улыбалась старуха, попыхивая трубкой. Вынув трубку изо рта, она этой же рукой махала и звала в избу накатавшихся пацанов.
– Айда, пешька, сади, жомба – щай пить!
– Не-е, мы дома погреемся, в другой раз! – расходились пацаны по разным тропинкам к своим избам.
Глава 13
Казалось бы, и весенний месяц март начался, и солнце веселее и дольше стало висеть на небосклоне, а поди ж ты, до тепла было еще далеко. С вечера давили морозы и за день, чуть размягчивший снег смерзался за ночь в сплошную ледяную массу. Утром висел сизый туман, который к полудню растворялся солнцем, и в ясное спокойное небо, втыкались стройные струи дыма из труб, топившихся печек в немногих избах. Все трубы задымят вечером, когда весь люд поселка придет с работы. А сейчас топят лишь некоторые ребятишки, кто не учится или старые. И все-таки приход весны чувствовался. Веселее чирикали воробьи, деловито дзинькая, сновали синицы. На солнцепеке, блаженно закрыв глаза, стояла скотина, выставив на обогрев тощие ребристые бока. С кормами было очень плохо. Прошлые дождливые лето и осень напрочь сгноили заготовленные копны сена. На сенокосах в некоторых местах их даже не свозили в стога. Так они и стояли приплюснутые, накрытые шапками снега. Разве только охапку сена можно было надергать из сгнивших пластов копны.
Чуть поутихли морозы и поярче засветило солнце, хозяева не стали держать на своих подворьях голодный скот, который не выдерживал бескормицы и начал погибать. Так хоть на свободе, буравя глубокие еще снега, корова лезла в густой кустарник, обгрызая тонкие макушки его, а где показался и пучок высохшего бурьяна. Люди надеялись на авось до последнего, что скотина выживет. Размягченный солнцем снег, застывал на ночь в ледяную корку и в раннее утро или в теневой стороне на следующий день не всегда размягчался. И вот, так называемый наст, тонким слоем покрывающий основную толщу снега губительно действовал на ноги и брюхо животных. Животные проваливались сквозь ледяную корку наста – в кровь изрезая себе ноги и брюхо. Обессиленные голодом, а еще сильными ранами от наста, животные падали, гибли. Хорошо, если хозяева успевали прирезать скотину. Пища из такого животного считалась вполне съедобной. А не успел прирезать, погибшая скотина считалась дохлятиной, мертвечиной и употреблять ее в пищу считалось великим грехом. Грехи – грехами, а жрать чего-то надо было. И шкуру с животного по налогообложению государству сдать надо. Хоть с зарезанной, хоть с дохлой. Ну, а когда снимал хозяин шкуру с туши, ум за разум заходил. Не выдерживал и вырубал наиболее мясистые куски. Да пусть простит бог за грехи! А сизые ребра, торчащие гнутыми обручами грузил на санки и показушно вез в ближайший лесок на выброс. Вторым заходом вез голову и ноги, объясняя попавшимся встречным свидетелям:
– Смотри, вроде и тощая была, зараза, а вот уж третий или четвертый раз вывожу эту падаль.
Встречные долгим взглядом провожали его и запоминали место выброса падали. А как только темнело, окольным путем, с саночками, мешком и топором, спешили туда, где грызлись собаки. Случалось, находили и более целые туши, торчащие замерзшими глыбами поодаль. Это вывозили падшую скотину наиболее сытые хозяева. Единственно, кто не скрывал, и не таился, а были даже благодарны, если им указывали место нахождения падшей скотины, так это – калмыки. Особенно они любили конину. На лесоразработках работало много лошадей. Погибали они по разным причинам: часто среди таежных буреломов лошади ноги ломали, распарывали брюхо сучьями, до смерти забивались осатаневшими от нечеловеческой жизни возчиками. Их часто прибивало падающим лесом, лошади надрывались от непосильных поклаж, от бескормицы. Естественно, при разделке туши лучшие куски отправлялись в столовые, разбирали возчики, а что оставалось, забирали разные люди. Калмыкам доставалась требуха, головы, ноги. Завидев калмыков, везущих костистые остовы туш или в мешках требуху, народ интересовался:
– Махан?
– Махан, махан! – радостно кивали они и приглашали к себе – Айда, избам!
Люди брезгливо отказывались и бурчали:
– Жрите-ка сами дохлятину!
Но, проходя мимо их избы раз-другой, когда несло на всю округу аппетитными мясными запахами, удержаться не было сил, особенно, если человек был голодный. Да и местные ребятишки кругами носились вокруг их избы, пока кто-нибудь из них не высовывался из дверей и не приглашал зайти в избу. Заходили вроде как погреться, заодно посмотреть, как живут эти люди. А цель-то была одна – утолить голод. Философски рассуждая: – они едят махан – не умирают, а почему мы должны умереть? А брезгливость – чувство временное, привыкает человек. И к тем ужасным запахам в избе, от гнилой картошки и капустных листьев, от испражнений идущих из под пола, к несусветной грязи, тоже относились философски. Ну, живут так люди, что ж! Кому что. Ребятишки безвылазно сидели на нарах, свои и чужие. Вшей и клопов было не меряно. На нарах с сеном спали, ели, играли.
Избенка была маленькая, с нар на нары от одной стены до другой ребятишки прыгали как обезьяны, стараясь меньше спускаться на грязный, холодный пол без нужды. Прихожую и комнату разделяла кирпичная печка. Но эта печка плохо топилась, потому в ее дымоход подходила труба железной печурки, которую в гараже сварил Максим. Ей и пользовались и топили и день и ночь. Она оказалась удобной, и от нее быстро нагревалось в избе. Да и кирпичная печь немного грелась, пропуская от нее через себя горячий дым. Но пол был все равно холодный, так как изба стояла на крутяке, обдуваемая ветрами. Максим, как мог, подремонтировал крышу, потолки и окна. Двери, конечно, были старые. Сени вообще были как решетка без дверей. Подремонтировал их Максим, и стало в избе теплее. Нехватка одежды и обуви, морозы, болезни и смертность калмыков навели Максима на мысль: ребятишки в уборную в холода бегают почти раздетые, простуживаются. От плохой пищи часто болят животы. И он устроил уборную-туалет дома.
В сибирских избах под полом всегда выкопаны большие ямы – подполья. В них зимой от морозов сохраняют картошку и все овощи и соленья. Можно неделями не выходить из избы и быть сытыми. Необходимые продукты в подполе. Но это у кого-то. А у калмыков запасов никаких не было. По косогору было построено несколько таких избенок и несколько бараков. Бараки еще до приезда калмыков были заселены под завязку тоже спец. переселенцами литовцами, немцами, украинцами и непонятно кем. Раньше, при создании леспромхоза, в бараках жили заключенные, в избах, очевидно, начальство и охрана. И место это называлось колония, а теперь после ухода заключенных называлось в народе Колонка. Так вот, все избы в более лучшем состоянии были заселены русскими и украинцами, а одна, совсем обвалившаяся, досталась калмыкам. Поскольку каждый хозяин в своей избе распоряжался, как хотел, то Максим тоже решил устроить жизнь своим жильцам как можно лучше. И в пустом подполье, выдрав одну доску из пола, он устроил уборную-туалет. Да, немного смердело, зато ребятишки и старухи не морозили зады в трескучие морозы. Доска при необходимости свободно открывалась и закрывалась, и ребятишки часто усаживались в ряд, и только трескотня стояла по избенке. Зловоние частично уменьшалось тем, что старухи исправно посыпали золой из печки свежие автографы ребятишек. Если кто-нибудь заходил к ним и морщил нос: «Ну и дух у вас, друзья!», старухи, дымя при этом трубками, старались нейтрализовать зловоние табачным дымом, заключали:
– Ничава, вися свая!
Против этого возразить было нечего. Выживали, как могли. С падежом скота все чаще у них появлялась мясная пища. Но чаще расстраивались и животы. Но жить все-таки было можно.
Когда хозяева подворий стали выпускать скот на волю, падеж заметно прекратился – коровы все-таки находили кой-какой корм в окрестным лесах. Да и морозы заметно поубавились. Завхоз подсобного хозяйства, поняв свою оплошность с кормами, и тут запоздал. Давно бы надо было уж выпустить коров на свободный прокорм. Боялся – недосчитается поголовья. В загоне хозяйства если сдыхали коровы от голодухи, все было проще: шкуры в наличии, акт составил, подписали свидетелями и ветеринаром и точка. Все законно. А потеряется если корова – подсудное дело. Но все-таки рискнул – выпустил коров и пастуху – придурковатому мужику, наказал ходить, следить, считать коров. Куда там! Коровы в разные стороны, пастбищ-то нет, лезут в разные кусты по снегу, не угонишься за ними. И найдя третейский вариант, пастух грелся на солнышке на штабелях бревен, дожидаясь темноты, когда коровы сами возвращались на ферму. Тогда и он шел последним. Где только не ходили коровы в поисках пищи. И в лесу, и по селу, и по проезжим дорогам, подбирая клочья оброненного при перевозке сена. Шофера лесовозных машин остервенело ругались, сгоняя с дорог блуждающий скот.
За речкой, за кустарником шириной в несколько десятков метров, находился гараж леспромхоза. Территория его когда-то была огорожена забором из горбыля (первая доска, отпиленная от бревна) метра в три высотой. За годы войны доски забора растащили для различных нужд, и забор был только по названию, торчал кое-где сиротелыми щитами. Входи в гараж с какой хочешь стороны. То были одни ворота, а теперь дорог к нему наделали со всех сторон – и со стороны речки, моста, горы, куда он примыкал к густому осиннику и со стороны таежных лесов. Собственно в распутицу весеннюю и осеннюю, и во время разлива речки это было даже удобно. Коровы, шляясь по всем дорогам, забредали и в гараж. За котельной, где грохотал дизель и паровозик, поставленный на прикол, для выработки электроэнергии для мастерских и освещения села, когда-то была вырыта вплотную к горе яма-пещера, для выжига древесного угля для кузницы. Потом эту яму использовали для выжига извести. Впоследствии, уголь и известь жгли-готовили где-то в лесосеке, а эту яму приспособили для гашения извести. Но стройка бараков и печей скоро закончилась, известь выбрали, а яма стала использоваться под различные отходы при работе в гараже. Сюда сливали отработанные масла, кислоту от аккумуляторов, масляные растворы при мойке двигателей, выбрасывали сюда и непригодную замасленную ветошь. Дожди и снега дополняли уровень ямы, она никогда не замерзала и, пенясь белесо-бурыми пятнами, магнитно притягивала сюда пацанов, пуляющих в нее камнями и снежками. Выдумывались про эту яму невероятные истории, что там водятся, чуть ли не крокодилы и какие-то таинственные существа. Ее края обросли коричневатым пыреем, мохнатыми бородами свисали вниз и как ни странно, там многоголосо квакали лягушки, перепачканные мазутом. Особенно ранней весной.
Одна из коров подсобного хозяйства забралась сюда в поисках корма и, обнаружив пучки сухой травы по ее краям, стала их поедать. Не замечая опасности, она очень близко наступила передними копытами на подмытый край ямы, который не выдержал ее веса и отвалился вниз, увлекая за собой и корову. Ткнувшись мордой в опасную жидкость, корова не захлебнулась, а, побурлив воздухом из ноздрей, скоро появилась над поверхностью этого коктейля и жалобно замычала. Из этой жижи торчала только ее голова и часть тощего хребта. Она попыталась выбраться на противоположный край, отчаянно загребая ногами, но безуспешно. Очевидно, вниз была илистая масса, образовавшаяся за многие годы. Чувствовалось, что ей трудно передвигать ногами, их, очевидно, засасывало в своеобразную трясину. Люди узнали о падении коровы в яму, когда она, обессилев от попыток выбраться оттуда, только жалобно мычала и расфыркивала перед собой мазутную муть. О том, что корова стояла на ногах, было видно из того, что она несколько раз меняла свое местонахождение в яме. Но больше всего она подходила к месту, откуда свалилась, и здесь ее голова торчала из жижи намного выше. Обессиленная, она с трудом поднимала свою рогатую голову от поверхности жижи, выфыркивая грязные пузыри из ноздрей и жалобно смотрела на людей круглыми влажными глазами. О том, что это была корова из подсобного хозяйства, говорила о себе заклепка в правом ухе. Там все коровы были с клеймом. Люди подходили, сожалели, но действенных мер никто не принимал.