Судьба калмыка
– А у калмыков чья, твоя?
– Моя, – констатировал Силантьич.
– Так выходит украли?
– Нет, по акту оприходовали, падежная.
– Мертвая?
– Выходит так.
– А у них-то живая?
– Живая.
– Твоя?
– Моя.
– Ничего не понимаю, – хлопал по ляжкам себя участковый.
– Пил с утра?
– Нет еще. Пойдем, возьмем для разъяснения, – приглашал завхоз.
– Ты мне это брось! – ярился участковый, – Я при исполнении, стало быть это будет взяткой.
– За что?
– За утерянную корову.
– Все у меня в наличности, согласно документов, – похлопал по планшетке Силантьич.
– А тогда, какого хера, ты тут время у меня отнимаешь?
– Для информации.
– Да пошел ты! – вконец озлился Чиков и зашагал к леспромхозовской конторе.
Разговор с завхозом не шел у него из головы. На другой день, чуть свет, он подходил к калмыцкой избе. Морозный воздух ранней весны был чист и приятен. Предстоял ясный, солнечный день. Еще не доходя до избы он почувствовал неприятный запах гниловатой капусты. Дым из калмыцкой избы весело тянулся вверх, подтверждая о предстоящем солнечном дне. У распахнутых дверей сенцев монументально восседали обе старухи на чурбачках, с трубками во рту. Одетые в какие-то лохмотья, с одинаковыми меховыми шапочками на головах, они попыхивали трубками, созерцая мир нового утреннего дня. Из раскрытой двери избы тянуло каким-то варевом, булькающем в котле. Вот этот-то кислый дух и учуял участковый при подходе к избе.
– Здорово живете! – бодро поздоровался он со старухами.
Старухи согласно кивнули головами.
– Мужики-то дома?
Старухи опять кивнули, посапывая своими трубками, выпуская кольца дыма.
– На работе или дома? – опять он задал вопрос.
Старухи молчали.
– Скоро пойду на работу, я сегодня на ремонте, – вышел из сарая Максим и широко заулыбался.
– А-а, здрастье! – участковый кивнул и с ходу спросил, – Где корова?
– Здесь, здесь, Красуля! – жестом показал Максим на сарай, – Жует все, что ни положим, – и он, зайдя вовнутрь, стал гладить по шее животину, хрумкающую бурьян, пересыпанный прелыми капустными листьями и картофельными очистками.
За несколько дней пребывания здесь корова заметно поправилась и вид у нее был веселый. Зашедший участковый мельком глянул на нее и спросил:
– А где та?
– Какая? – не понял Максим.
– Ну, та дохлятина, что из ямы вытащил?
– Вот она, – заулыбался Максим и, поняв, что к чему, полез в карман гимнастерки, вытащил оттуда вчетверо сложенный листок и протянул участковому.
– Что это?
– А дохлятина, и паспорт ее, и заодно, что я хозяин ее.
Багровея лицом участковый медленно вчитывался в бумагу, оглядел ее с другой стороны и вернул Максиму.
– Н-да, как-то непонятно. Умирала скотина с голоду, а тут стоит гладкая корова. Что-то тут не то. Сознайся, намутили вы тут с завхозом для обоюдной выгоды? Или эта корова не та?
– Почему? Та, из ямы, падежная.
– Да у меня что, глаз нет, какая же это падежная? – заорал он.
– Послушайте, уважаемый, какой упитанности она была десяток дней назад можно судить по тем коровам, которые шляются по дорогам в поисках пищи. Но эта была еще хуже, да к тому же попала в яму с кислотой и мазутом. Она умирала, ее бросили, я достал, выходил. Вот и весь секрет. Ребятишки ходят, где какой бурьян несут, где мерзлые листья, картошку – все ест. Старухи перебирают, что себе варят, отходы – корове.
– Ладно. Больше никто тут не умирал?
– Пока бог миловал.
– Фамилию той женщины и пацана узнали?
– Нет, – потускнел лицом Максим, – Спрашивал всех своих, никто не знает. Наверное из другой деревни.
– М-да! И у меня они висят безымянные. Похоронил-то где?
– Ну, там же, на десятом.
– А дома-то что?
– А зайдем, посмотрим.
– Давай зайдем, раз уж пришел.
– Пожалуйста! – и Максим шире открыл двери избы.
Участковый, пригнувшись, шагнул за порог и остановился, привыкая к полумраку. Электрического света не было. Тусклый свет пробивался из двух маленьких окошек, наполовину забитых фанерой и тряпками, позволяя видеть в избе только очертания ее внутренней утвари. Ребятишки спали, съежившись на нарах под каким-то тряпьем. Топилась печка, и через дырки в стене играли блики огня. Бурливший котел источал неприятные запахи. Участковый оглядывал нары и покачивал головой. Он чуть не оступился в щель на полу, плохо прикрытую доской.
– Подпол есть?
– Есть, – кивнул Максим и отодвинул доску.
Участковый, чиркая спичками и нагнувшись, заглядывал туда, морщил нос.
– Что там? – глянул он на Максима.
– Уборная. У детей нет одежды и обуви бегать по нужде на улицу.
Страж порядка понял откуда идет основное зловоние. Они вышли на улицу.
– Правда, что ты зоотехник? – пытливо глядел он на Максима.
– Правда. До войны закончил ветеринарный факультет, давал стране мясо, кожу и шерсть, – глядя куда-то на вершины гор ответил Максим.
– Ладно, живи как-то! – и хлопнув его по плечу пошагал к баракам, – Пацанов береги! – крикнул он на ходу.
Глава 14
Весна укрепляла свои права. Прошедший март убрал снег с бугров и вершин гор, и рыже-черные плешины влекли к себе все живое. Птички и куры весело греблись на освобожденных от снега буграх, скот выщипывал до земли бурые стебельки и вгрызался в начинающую зеленеть траву. Горные козлы часами простаивали на выступах отвесных скал, греясь на солнце, небрежно поглядывая на беснующихся внизу собак, неспособных забраться к ним.
Около калмыцкой избы, стоящей на косогоре и к тому же на бугре, снега не было уже давно. Калмычата бегали босиком, да и местные ребятишки, приходя сюда, сбрасывали свои рваные обутки и носились кругами вокруг избы. Здесь их никто не гонял, не ругал и вдоволь наигравшись они усаживались вокруг топившейся под навесом летней печки, грелись, жарили пластики картошки, слушали заунывные песни старух. А еще их угощали калмыцким чаем и изредка маханом. Но от угощения большинство пацанов отказывалось, их дома за это страшно ругали. Пользовались угощением или смельчаки или совсем голодные. Неожиданным гостем и постоянным дегустатором калмыцкой пищи оказался местный пацан Толька. Хотя толком было непонятно где он живет. То у одной тетки, то у другой, то надолго исчезнет. Говорят он был детдомовский. И если появлялся то обязательно с калмыченком Харой. Они появлялись обычно поздно вечером, когда под навесом уличной печки у калмыков собиралась уже наигравшаяся ребятня. Они незаметно подсаживались в кучу ребятишек и поймав взгляд на себе какой-нибудь старухи, Толька улыбался, махал рукой:
– Мендуть, (Здравствуйте, бабушка.) Ээж Алтана – Алтма!
– Э-э, Тулюк! Мендуть!
– Ямаран бээнет? (Как поживаете?)– важно спрашивал их Толька.
– Ханжанав сэн (Спасибо, хорошо.) – отвечали старухи, – Жомба ухэ? (Чай пить?)
– Мэн, мэн, (Да, да) – кивал он.
– Тулюк – хальмг? (Толька – калмык?) – смеялись старухи.
Выставив ладонь с растопыренными пальцами в их сторону он важно приподнимался и тыкал себя в грудь:
– Бичке! Тулюк – урус! (Не надо! Толька – русский!)
Вот тут и начинался хохот. Визжали калмычата и тряслись в смехе, слезясь, старухи. Калмычата прыгали и радостно кричали:
– Тулюк – хальмг – урус!
Русские пацаны удивленно таращили глаза. Они не понимали калмыцкой речи.
– Ну, ты Толян даешь!
А он, прихлебывая чай, небрежно отвечал:
– Они же учатся говорить по-русски, почему мы не можем на ихнем?
– Дак это ж, калмыцкий! – утверждали с каким-то значением пацаны.
– А хоть бы японский. Все люди разговаривают меж собой.
Пацанам крыть было нечем.
– А, этот Харка, че он все молчит? Кто он?
– Это мой детдомовский кореш, у него сердце больное. Когда их везли сюда в Сибирь, по дороге, у него умерли все родные, они с меньшим братом вдвоем остались. Потом они с чужими калмыками жили в райцентре, побирались. А потом его брата свиньи сожрали на ферме. Сам видел. Вот после того у него сердце заболело, и он стал всегда молчать. Невесело ему.
– Да ты че, Талян, как это свиньи сожрали?
– А так! Когда жрать нечего у свиней из корыт корм таскали. Ну, а свиньи сами голодные, разорвут кого хошь.
– А он тоже детдомовский?
– Да, вместе с ним там мы. Он-то русский плохо знает, а там блатата старшая, каждый подзатыльник хочет дать, да и чтоб прислуживал ему. Его-то каждый может обидеть. Вот я и согласился в детдоме вместе с ним, чтобы защищать его.
– Да брось ты, Толян, защитник нашелся! – насмешливо потянул долговязый Колька Кудрявцев.
– Слабо, говоришь? – вскочил и взъерошился Толька. И вдруг выхватив из-под штанины что-то блестящее, похожее на нож, согнулся, рас-топырил руки и дико заорал, – А ну, сучье, подходи по одному!
Пацанов от печки ветром сдуло. Первым, падая и спотыкаясь, кинулся прочь Колька. Остался один Харка, который радостно смеялся:
– Маладеса Тулик!
Старухи тоже застыв на мгновение от увиденного, крутили го-ловами и чмокали губами, приговаривая:
– Ех, Тулюк, мектэ! (Ах, Толик хитрый!)
Калмычата, убежавшие от страха в избу, осторожно выглядывали из сеней. Толька дружелюбно махнул им рукой:
– Нааран гхартн! (Проходите сюда!)
Калмычата не решались.
– Мэн, мэн! (Да, да!) – кивали им старухи.
Постепенно калмычата вернулись. А разбежавшиеся пацаны кричали из темноты:
– Мудак ты, Толян, поймаем, яйца вырежем! Калмычне продался! Маханом дохляцким провонял! Пойдешь домой – подкараулим, по зубам получишь.
– Ну, суки, берегись! – и Толька ринулся в темноту. Послышался дружный топот ног.
– Перепорю! – неслось из темноты.
Вскоре он вернулся. Старухи осуждающе глядели на него и покачивали головами, тыкая на нож у него в руке.
– Тулюк, болшго! (Толик, нельзя!)
А он, подойдя ближе к ним, стал снимать блестящую фольгу из конфетных бумажек, обнажив обыкновенную палочку, выструганную в форме ноже. Старухи задыхались в смехе, передавая друг другу палочку, калмычата тоже визжали.
Темнота молчала. Посидели немного у печки-костра. На ночь еще подмораживало. Калмычата, зевая, стали заходить в избу. Харка нерешительно топтался, потирая глаза.
– Алтма, Алтана, Болжана унтх Харка, Тулюк? (Алтма, Алтана, можно спать Харке, Толику?) Кибитка хальмг? (В избе калмыков?)
– Мэн, мэн, айда избам (Да, да, пошли в избу), – встали старухи, – Тулюк! Вошка-блошка, килоп хальмг кибитка! (Толик! Вошки-блошки, клопы в калмыцкой избе!)– и они демонстративно стали почесываться.
– Не первый раз! – отмахнулся Толька, – Пошли, – подталкивал он Харку в избу, – Переночуем, а там видно будет. Они-то вот меня к себе пускают на ночевку, а вот тебя мои тетки не пустят к себе. Вот такие дела у нас с тобой.
Слухи о том, что Толька сбежал из детдома и обретается у калмыков на Колонке, донеслись и до Толькиных родственников. Знаменитая трактористка Катерина – родная его тетка по отцу – не вылезала неделями и месяцами из лесосеки и не могла им заниматься. Когда доводилось им встречаться, она кормила его, давала десятку-другую на мелкие расходы. Мыла его, выискивала вшей, штопала одежонку и все твердила:
– Толька, блядь ты такой, смотри, не залезь куда, да не кури! Ой, горе ты мое! У тебя ж махорки полные карманы.
– Не курю я, теть Катя, это для обмена.
– Ну смотри Толька, горе ты мое! Кольку-то с Вовкой когда видел?
– Давно, – братья где-то в других детдомах были, – Слышал – сбежали. Куда – не знаю. В колониях пацаны знакомые говорят – нету их.
– Ты был в колонии?
– Нет. Кореша там есть.
– Толька, Толька, за что все вот так? – и она прижимала его лысую головенку к своей груди, и так они могли сидеть часами. Она, обливаясь слезами, а он зажмурившись, теребил ее девичью косу.
Совсем по другому его встречала тетка Зоя – жена его родного дяди по отцу. Степан был младше на два года Толькиного отца и попытался усыновить его. Но что-то там не вышло или вышло, он толком не знал. Он был малограмотный и молчаливый, искалеченный войной мужик. Военных наград – на всю грудь. Как увидел первую бабу по приходу с войны, так и женился на ней или женили его в радостной суматохе. Так и стал он под каблуком своей суженой, не дождавшейся прихода из госпиталя первого мужика своего. Вроде по бумагам Толька должен был жить у него, но чуть что, Зойка тут же отправляла его в районный детдом. Хитрая латышка когда нужно было возвращала его, брала, если отоваривала карточки или давались пайки сиротам. Узнав от пацанов, которых пугал ножом Толька, что он вновь появился и не кажет к ней глаз, а торчит у калмыков, она пришла в ужас.
– Гад такой, дохлятины обожрется, заразы всякой нахватается, вшей принесет – занимайся тут им потом. Степан! Не нужен мне этот выблядок. Ворюга вшивый!
– Зоя, может с ним поласковей быть, да и приживется он у нас? Детей-то у нас своих с тобой нет. А-а?
– Ага, сайчас, растопырилась! Вон, братья его по колониям шастают и ему туда дорога!
– Зоя! – несмело пытался возражать он.
– Чефо Соя, Соя! – переходила она на латышский акцент, – Сам пудешь ему пелье стирать и от сарасы оперегать. Или он или я!
– Зоя! Да ладно, скажу ему, путь в избу не заходит, на сеновале переночует, а пожрет в летней кухне. Сегодня же пойду к Чикову, пусть отправляет его обратно в детдом, с калмыками связался, это до добра не доведет! Вон они и дохнут и про них всякое говорят.
А жизнь в калмыцкой избе шла своим чередом. Шумели-кричали калмычата, целыми днями что-то готовили в пищу старухи, а с коровой и еще больше хлопот стало.
Разбежавшиеся вчера пацаны несмело подходили к их избе и из далека вели переговоры.
– Талян, ты че, сердишься на нас?
– А чего мне сердиться?
– Ну, мы вчера, вроде поссорились.
– Поссорились – не подрались. Вам в шутку показал, как я могу с блатягами разговаривать, а вы струсили и удрали. Точно?
–Точно. А мы думали… правда.
– Вот я думал, вы и по правде соберетесь вместе и отлупите меня. Тогда, знайте, выловлю вас по одному, вот тогда и узнаете, кто кому по зубам даст.
– Да, Талян, мы же ниче, это все Кудря, с него все началось.
– Так вот сами и поддайте Кудре, чтоб в другой раз не мутил.
– Точно, надо отлупить его.
– Вот и отлупите. А то какой раз я приезжаю и всегда он начинает заедаться. Считает, что если он длиннее меня на две головы, так ему все можно. А сам бздун настоящий.
– Правильно, Талян, это все из-за Кудри.
– Так че, талян, мы идем играть?
– Наверное сегодня нет. Старухи не разрешают, говорят, шумим сильно. И говорят они, сегодня с минуты на минуту должен сюда участковый подойти, кого-то из вас ловить.
– Да ты че?
– Точно. Вон Генка приходил предупредил.
– Ладно, спасибо, что нам сказал, нам встречаться с ним не с руки. И не говори, что нас видел. А? Идет?
– Идет! – хитро улыбался Толька.
А утром старухи действительно сказали своим ребятишкам и гостям, что сегодня не надо шуметь во дворе, у них болят головы и если они не послушаются, то бабушки могут умереть. А кто тогда будет варить им пищу и кормить? Никто. На ребятишек это сильно подействовало, они целый день торчали на нарах и разговаривали шепотом, а старухи торжественно восседали на чурбачках у дверей сеней и курили трубки. Это был известный знак для чужих ребятишек, в избу к калмыкам почему-то нельзя. А тут еще участковый. Нет дураков, нет, у калмыцкой избы ему попадаться. А старухи по очереди довольно часто прохаживали в сараюшку, где была корова и довольно долго пропадали там. Уже к вечеру они притащили в избу в угол охапку сена. Пацаны думали, что они будут менять подстилку на нарах, но когда через некоторое время они на мешке принесли что-то коричневое и мокрое, удивлению ребятишек не было конца.
– Теленок! – закричали они.
–Телочка, – поправили старухи, – теперь молоко у нас будет.
Целый вечер старухи возились с теленком, то поили его свежим молоком, то отгораживали ему из мешков и палок место, чтобы не обжегся об печку, то бегали к корове, кормили и поили ее. Калмычата теперь не бегали попусту по двору. Они заготавливали корм корове, вырывая бурьян из кустов, благо уже почти сошел снег. Ломали на корм тонкие ветки – все годилось. А через неделю Красулю стали выпускать на волю и она уже находила корм сама. В кустах у речки, на межах в огородах. Скоро появилась и первая зелень. Река была бурная после таяния снегов и к реке подходить просто было опасно. Мощным потоком плыли бревна, попасть между которых грозило смертью. В это время животных старались не подпускать к реке, переломает бревнами ноги, унесет животину. На время сплава леса Максим приказал ребятишкам гонять корову на выпас на гору. И ребятня по очереди по двое-трое, сопровождали корову на выпас. На обеденную дойку Красуля шла домой неторопливо, к своему дитю. Так оно и было. Умная корова точно приходила домой в одно и тоже время, порой оставив своих заигравшихся пастухов на выпасе.
К обеденной дойке подходили и три-четыре местные бабы, которые впервые видели схему дойки коровы и кормления теленка. Надоив полведра молока, старухи выпускали к корове теленка, который обретя свободу, пулей вылетал из избы и обежав круга два-три вокруг навеса над печкой подбегал к мычащей своей матери, сначала к ее морде. Обнюхавшись, теленок спешно направлялся к ее вымени. Вытянув мордочку, он захватывал себе в рот сосок и оттопыривал почти горизонтально свой хвостик и начинал сосать, время от времени поддавая своей головой под вымя и материнское брюхо. Красуля переставала есть из кормушки и изогнув шею, добрыми выпуклыми глазами, наблюдала за своей дочерью, изредка облизывая своим длинным шершавым языком под ее хвостом.
Соседские бабы с завистью смотрели на эту картину и судачили:
– Ну, если я к своей Пеструхе подпущу телка, все, молоко не жди. Она и так-то сгорбатится дугой, когда дою, еле два литра надаиваю. А тут, смотри, три раза по пол ведра за день, да еще и теленка сама кормит. Да, везет нехристям. А корм-то какой? Где сена клок, где вилы в бок. Не-е, они че-то знают эти калмычки. Да, шаманят они. Вон, этот старик, который к ним приходит. Как соберутся, так че-то гогочут, поют, горлом бурлят.
– Иди-ты!
– Вот те крест! Пошли отсель, а то неровен час сами околмычимся.
– А че это у тебя под рукой, под фартуком держишь? Кружка никак? Молочка поди калмыцкого хошь?
– Да моя-то корова еще не отелилась, а маленький-то хворает. Ну, думаю, попрошу.
– Тьфу, да сроду я бы не взяла, сдыхать буду! – и баба сердито отходила прочь.
– Может еще и калмычного чаю, да махану из дохлятины отведаешь? – уже на отходе добивала баба свою соседку.
– Ну и отведаю, если надо! – огрызалась та, – Припомни как ты Кудрихиного пацана от хворости живота лечила: принеси сальца, принеси хлебца, а он как поносил, так и чуть не загнулся. Пока калмычки его своим чаем или чем там не вылечили. Так теперь тайком все к ним лечиться ходят. А чай-то чего не пить? Сейчас из сена выберут траву какую надо, да и в котел ее, да молока туда же чуть не полведра. Прокипятят, соли щепоть бросят. Чего тут не пить? Ну, и масло или жир, если хотят или есть, чего не добавить? Так, Алтма?
– Така, така! – кивала старуха, наливая ей кружку молока.
– Спасибо тебе, – кланялась баба.
– Сэнер (хорошо), здраситя! – махала ей та.
Жить калмыкам стало легче. Ребятишки пасли корову уже вместе с теленком, который тоже стал пощипывать травку.
Как-то Максим встретил завхоза Силантьича и тот уговорил его пойти к ним на ферму, помочь сделать прививки молодняку и вообще, посмотреть, что и как с коровами. По дороге Силантьич рассказал, что ему влепили строгий выговор по партийной линии за разбазаривание кормов и падеж скота и вообще сгущаются над ним тучи. Как бы не посадили. Это будет похуже, чем его положение, Максима.
– Да тут еще эта корова твоя, как бельмо на глазу у всех. Раздобрела, гладкая, а числится падежной. С полей корма тоже все тащили, а теперь отдуваться мне.
– А ты, не печалься начальник, ты мне помог, я тебе помогу.
– Чем же ты мне поможешь? – встрепенулся завхоз.
– Чем ты мне помог, тем и я тебе. Как у вас говорят: долг платежом красен.
– Неужто корову назад вернешь?
– Нет, корову назад не верну, спасибо тебе за нее, ребятишки ожили. А вот телку верну, взамен ее. Я же говорил, что она телочку принесет. А живая единица скота для отчетности это не шутка. Так?
– Ой, Максим, спасибо!
– И еще. Ехал я как-то из лесосеки, видел стадо коров твоего хозяйства. Пасет его пастух, тот пьяница, все в одном месте, у болота. Коровы всегда по брюхо в грязи стоят, одной осокой питаются. Мало того, что соски осокой режут и вымя всегда мокрое и грязное, зимой они у тебя опять начнут падать, если не от голодухи, то от ревматизма.
– Неужто ревматизма у коров бывает? – изумился завхоз.
– Бывает, Силантьич, бывает. Животные тоже болеют теми же болезнями, что и люди, только сказать не могут. А пастуха заставь гонять стадо по горным долинам. Ну и корма начинай заготавливать, все что сейчас зеленое с листьями, любой бурьян зимой будет ценным кормом. Сколько стариков и старух с ребятишками не у дел. Пригласи их к себе на хозяйство, кружка молока с куском хлеба, да крыша над головой, у тебя же барак пустой стоит, и люди тебе в мешках травы наносят.
– Ой, Максим, что ты раньше ко мне не зашел, спасибо тебе за совет.
– Да не за что. Ты не печалься, все образуется, а в воскресенье жди в гости, в следующее, я как раз должен быть выходной. Приведу телочку. Давай, пока!
Калмычата уже знали, что теленка придется отдать и очень расстраивались, когда об этом заходил разговор.
– Теленка придется отдать, иначе у нас отберут корову.
– Ну и пусть! – надували они губы, – С теленком можно поиграть, а с Красулекй сильно не поиграешь, – приводили они доводы.
– А Красуля дает много молока, у нее еще телята будут, – объясняли им старухи.
Телочку назвали Булей, из-за того, что когда она пила молоко из ведра, то сильно булькала. Теперь ей уже не разрешали сосать вымя у Красули, а поили из ведра. Хозяйкой Були стала внучка старух – Сюля. И ребятишки смеялись:
– Где Буля, там и Сюля.
Так оно и было Теленок ходил за ней по пятам, она водила его и на веревочке, как собачку.
В назначенное воскресенье у Максима был действительно выходной. Рано утром старухи, подоив Красулю, выпустили ее на самостоятельный выпас. Теленка оставили дома. Ребятишки долго спали или делали вид, что спят, но не вставали. Потом нехотя встали, дол-го пили жомбу у печки. Все молчали.
– Ну, что ребята, Булю надо отдавать. Пойдем, проводим ее до места, деваться нам некуда.
Тяжело вздохнув Сюля поднялась с места и пошла в сарай и вывела за собой теленка.
– Куда вести ее?
– А вон туда, за гору, – махнул рукой Максим, – Ну что, герои, приуныли? Пошли, а то девчонку обидит еще кто-нибудь. Да заодно и поглядим, как там Буля жить будет. Если плохо там – заберем назад.
Ребятишки, как подстегнутые вскочили и побежали следом. Старухи, сложив руки на животах стаяли и смотрели им вслед.
Дорога поднималась все выше и выше к леспромхозовским конюшням, которые располагались как раз наверху горы. Село находилось как бы в котловане на косогорах его. Так как низина у речушек – Степного Баджея и Таежного Баджея, сливающихся в одно русло, весной тогда заливалось, поэтому избы и другие хозяйственные постройки стояли по буграм и косогорам. С далеких времен люди вычислили своенравное поведение с виду малых речушек, а в паводковые времена – мощные несущееся потоки, поэтому и строились на неудобных косогорах. Зато были в безопасности. А залетные неверы, хитромудро посмеивались, строились на жирных низинных местах, поближе к речке, любуясь ее летней тихой красой. Да и хозяйство содержать поближе к воде дело важное. Эвон воды сколь уходит на водопой скотины, да на полив огорода. В засуху на косогор воды не натаскаешься, замой в снега, метели, тоже непросто водичку на косогор доставить. Бывали конечно малоснежные зимы, когда после таяния снегов реки почти не разливались. Новосельцы гоголем ходили супротив старожилов. И урожай получше у них, и вода рядом, и сил меньше тратится на ее доставку. Но это редко бывало. А в основном лютые январские морозы напрочь вымораживали ручьи, а бьющие незамерзающие родники прокладывали себе только им нужные направления. И дыбились, топорщились в низинах, неожиданно сказочные ледяные колпаки и причудливые торосы льда от исходящих клубами пара и наплывавших лывами родников. Напитывались водой низинные снега, заливались все колдобины, с каждым днем ледяное поле росло вширь и вверх, подкатывая к постройкам незадачливых хозяев. Сто только не делалось для заграды незаметно подвигающейся воды. Навозились снежные валы вокруг усадьбы, грядами складывались бугры коровьего навоза. Бесполезно. Вода исподволь по грунту проникала всюду. Подполья и погреба, загруженные на зиму картошкой и прочим овощем, заливались чистейшей водой до самого пола. Приходилось все вытаскивать на пол, городить дополнительные подмостки в хлевах и стайках, спасая скот. По самые окна вмерзали в лед низинные избы. Все на свете кляли хозяева таких подворий. Зато благодать была ребятне. Ледяное поле бескрайное, катайся, сколько хочешь на коньках, да смотри в оба: ухнуть можно в предательскую, покрытую тонким льдом размоину. А весной, в снеготаяние, когда отовсюду с гор катят потоки в низину, и вскрывается сама речка одна и ругая, тут просто беда. Чуть не на крышах сидят низинные поселенцы. Но сойдет половодье и жизнь снова налаживается. А бабы, живущие на косогорьях, с завистью заглядывают в огороды низинных. Как на дрожжах у них все растет, а тут все плечи изодраны от коромысел. Разве натаскаешься на полив огорода воды? Нет, конечно.