Превратись. Первая книга

– Стало быть, – вежливо поддержал жену и нового знакомого Север, -этой неожиданности следует ждать уже сейчас, ибо то, что наблюдают учёные мужи, происходило два асмуса назад, не менее.

Тон он взял жестковатый, что составляло неожиданный контрфорс с исключительной учтивостью речей и чистотой произношения.

Дьявол деликатно захихикал.

– Не могли бы вы сказать, господин, в чём будет состоять эта неожиданность?

Север улыбнулся, и улыбка его жене не понравилась. Он не ответил, но не потому, что пренебрёг правилами незапланированного светского раута. Его молчание заполнило паузу лучше любого ответа. Дьявол, совсем не знавший Севера, не придал значения улыбке, и сам принялся «умничать», по его собственному выражению.

– Это затронет всех. – Толковал он. – Во всяком случае, мерцалки все окажутся втянуты. А что касается металок, то в первую очередь, те из них, у которых под скорлупой гранитов и базальтов зреет в огненной мрети неотступной жизни дитя-дракон.

(Вот, честное слово, так и сказал. Север поморщился, хоть был не книжник, а корабельщик, но такая литературщина и его смутила.)

– Если у Северной Стены что-то произойдёт, как знать, не ускорится ли развитие страшного младенца? И что тогда прикажете делать мирнейшим обитателям таких планет? Знаю одну, неподалёку, кстати. Там уже давно странности множатся, а жители ничего не успевают почувствовать. Хорошая, к слову, металочка.

Дьявол покосился на Катю с необъяснимым выражением ожидания, но Богиня Юго-Запада безмятежно слушала ересь, которую нёс этот задавака.

– Ну, насчёт странностей. – Вместо неё поддержал разговор Север. – Ничего с ними не сделается. А что касается драконёнка, то он может покинуть скорлупу, не повредив поверхности планеты.

Дьявол, вместо того, чтобы осердиться на явственно ироничный тон Севера, казалось, напротив того – почувствовал уважение к мрачноватому человеку в синих штанах, сложённому, как один из богов древности, и, вероятно, таковым и являющемуся. Он хотел ответить, и подыскивал реплику, которая свела бы на нет некоторую напряжённость случайной беседы и в то же время позволила бы закопчённому атлету выказать остроту своего ума, несомненно, неординарного, несмотря на чрезмерную брутальность суждений.

Но едва он такую реплику подыскал, во френче у него зашкворчало, будто у него там жарилась яичница из недосиженных драконят. Дьявол сделал выразительную гримасу, насколько позволяла его мохнатая физиономия, и извиняющимся жестом тронул френч.

Он попятился, грузный немолодой офицер в потрёпанном френче, старающийся выглядеть бравым молодцом перед очаровательной женщиной. Очень правдоподобно.

Это и вызвало неосознанный протест у Богини Юго-Западного Ветра, но это неумное ощущение она немедленно подавила. Вытаскивая из кармана врушку, Дьявол заметил вскользь, но почтительно:

– Прогулялся, старичок, проветрился… пора и честь знать.

Он откланялся, держа на отлёте шкворчащего врушку, и, встретясь взглядом с дамой, глазами показал, до чего ему жалко покидать многообещающее общество. Дёрнув герметическую дверь, он ушёл в открывшийся проём слабого разгорающегося света. Тяжкие, как пропылённые шторы, крылья его проволочились за ним по осветившемуся загаженному порогу, и там за порогом Катя успела увидеть к своему удивлению полотенце, белейшее полотенце, вафельное пупырчатое, которым вытирают руки, на полу и отпечатки копыт конторскими печатями на его вафельной наивной белизне.

Дверь захлопнулась, и отзвук разговора почудился Богине, а глупое видение она по своей всегдашней доброте стёрла из памяти. Катина память была домом в сто этажей и хранила всё, что за свою жизнь Богиня узнала обо всех живых существах хорошего.

Когда они остались одни, Север разлил по чашкам остатки вина.

«Забавный дед», – собиралась сказать Катя, следя за движением узких и крепких узлов мышц под смуглой кожей друга.

Кожа эта была выдублена не только светом Орса, но и дождями, ветрами и пытками, всеми асмусами орсолет, как сказали бы жители этой металочки, которой позабавивший богиню Юго-Запада старикан несколько минут назад пророчил страшные сюрпризы…

Произнести умиротворяющую фразу, на которые торовата была бесконечно милосердная женщина, ей не пришлось. Любовник её разомкнул уста и изрек, заглядывая в глаз бутылки сквозь соломенные ресницы:

– Горнапштикнер ему товарищ.

Катя против воли рассмеялась, так забавно прозвучало упоминание о старом, отошедшем от дел письмоводителе Северного Угла. Драгоценные камни в её волосах заблестели, оживая.

Но муж, остро глянув на неё светлым, с огромным чёрным зрачком, глазом, повторил:

– Да, любезная вы моя Богиня Юго-Западного Ветра.

Он подал ей, низко склонив голову в знак любовной покорности, чашку, в которой кой-что осталось. Катя беспрекословно приняла.

– Чего у него потерялось, ты не успел разглядеть? Смешно сказать – любопытство бабье…

Север смотрел на неё влюблённым глазом, забыв о всяких престарелых полковниках подземной службы. Они содвинули кубки в пустоте, запыленной золотыми вращающимися шарами.

– Сначала мне блазнулось, что это врушка у него трещит, но потом… -Она с наслаждением отпила глоток лёгкого и оттого опасного вина. Посмотрела над краем кубка на Севера. – У него там зашкворчало…

– Зашкворчало… – Сквозь зубы задумчиво повторил Север.

– Откуда здесь колодец? Все эти бесчисленные ходы, кто знает, куда они могут привести. Такой он странный, этот мир. – Устремляя чёрные печальные глаза во Тьму, говорила Катя.

Она встрепенулась.

– Так ты не…

– Заметил. Я заметил. – Неохотно сказал он. – Запоминающее устройство.

– Да?

– Да.

– Как смешно. То есть, обидно… бедный, а вдруг там что-то, ну, очень важное.

Север буркнул:

– В такой-то форме… и, главное, с этакими гляделками.

Он повеселел.

– Сквозь них виден Ад.

– Виден – что?

– Старое слово. Устаревшее, вернее. Ну, теперь это называется подземной службой.

Катя помрачнела:

– Да, я знаю, про них много дурного рассказывают. И всегда, что интересно, шёпотом.

«Правильно делают – что шёпотом», хотел отрезать муж, но смолчал: противно портить свидание, так долго жданное, сим вздором. Зачем Гаруда завис в тёмной завесе их вечно дремлющего мира именно тут, где творится или, хотя бы помышляется, нечто неподходященькое, определённо неподходященькое? Я это знаю, и, хоть зарежьте меня, хотя это и не вполне возможно.

– Попадись мне это запоминающее устройство, я бы непременно проиграл его на первой же попавшейся обещалке.

– Как тебе не стыдно. – Автоматически вырвалось из её пречестных сочных губ.

Но немедля пытливый умишко её запетлял, подобно крылатой змее, покамест не видящей нужды взлетать.

– И что ты бы там увидел своим проницательным оком, мужчина?

– Полагаю, содержимым башки этой куколки обеспокоились бы любые службы защиты жизни в этом нашем мире, о котором ты так печёшься.

Холодный тон смуглого и ясноглазого приятеля (ибо он был ей приятен) не понравился Богине Юго-Западного Ветра.

– Службисты всегда любят искать предателей Родины. – Сухо ответила она. – Нектаруса им не дай, а скажи, что тот или этот выдали государственную тайну.

Север промолчал. Она почувствовала, что змейки рассержены, что ли. И, правда, одна подняла остроугольную мордочку из её волос, и драгоценные камешки засветились просто пронзительно, а ротик приоткрылся, дразнясь хорошеньким языком. Север протянул руку и погладил прянувшую в сторону змейку. Другая посмелей тоже высунула головку и позволила себя приласкать. А потом взяла и тяпнула Севера за палец.

– Извини. – Густо покраснев, сказала Катя и принялась поправлять причёску, пытаясь угомонить рептилий. Те шипели и извивались, высовывая язычки.

– Почему ты решил, что это у него была куколка? – Явно, чтобы Север забыл, что жена кусается, суетливо заговорила Катя.

– Показалось. – Лаконично ответил он и улыбнулся, показывая, что да – она кусается, но что всё в ней ему любезно.

– Мне кажется таким милым, что они делают запоминающие устройства в виде куколок там, птичек, бабочек… Забавно.

– Ага.

– Но что может быть опасного в куколке этого смешного дядьки … – Она качнула уже успокаивающимися змейками в сторону почти погасшего четвероугольника света. – Старый службист… какие-нибудь старые конверты, пыльные письма, ну, сведения, которые ему кажутся страшенно важными, даже компрометирующими… кого-то из его дорогих товарищей. Возможно, у него самые благие намерения.

– Несомненно.

Пришла пора прощаться, и они прибрали утварь, сполоснули чашки и заварочный чайничек, а Север скатал ковёр и ремнями затянул на портупее птицы.

Бутылку Север собирался забрать с собой, чтобы не обременять тонную барышню пошлыми деталями, вроде поиска стеклодувной фабрики, но Катя бутылку придержала и сказала, что это такая штука, которая может понадобиться.

Под оперением Гаруды, мерно взмахивающего крыльями или с непостижимой ловкостью расчёта держащегося в воздухе над бездной почти неподвижно на распростёртых мощных плоскостях, Катя нащупала, убирая посуду, какой-то свёрток. Тут же она напомнила себе, что в начале свидания обратила внимание на то, что Север спрятал что-то поближе к затылку Гаруды, где перья кустились как подлесок.

Она показала ему свёрток и вопросительно взглянула на друга, вытряхивающего скатерть в таинственную сень Яви. Теперь его время смешаться и покраснеть.

– Это… – Начал он, комкая скатерть, – Видишь ли, дружочек… я подумал…

Катя отобрала у него скатерть.

– Да, да?

Он с легкостью преодолел смущение (Катя отметила это с неудовольствием, уж больно редко удавалось вогнать его в краску, а он был в этом состоянии хорош на редкость) и сказал, выпрямляясь и стоя на фоне чёрной мглы и мерцалок, прямой и неподвижный:

– Я заметил, что ты трижды на наши свидания одевалась в одно и то же платье.. прости, если не то говорю… и я подумал… у тебя вечно ни средств, ни времени… я осмелился на свой вкус… возможно, оно подойдёт?

Она уставилась на свёрток в своих руках, потом еле подняла глаза на него. Она была так взволнована и растревожена, что у неё слов не находилось, тем более, что видимый сумбур его речей не обманывал её – она знала, как он умеет рассчитывать всякое слово, даже в семейной жизни.

– У меня слов нет. – Честно призналась она, выбрав наилучший вариант.

Она прижала сверток к груди, потом села и, устроив его, как кошку на коленях, развернула. Вытянув краешек чего-то необычайно нежного, она тихо ахнула и поблагодарила его взглядом. Змейки разом прикрыли мерцающие, как мерцалки, глазки, так что копна волос её потемнела, напомнив, что лик Ночи так же подвластен ей.

Он деликатно придержал её руку.

– Сейчас не разворачивай… Возможно, там что-то надо подшить… ушить, не знаю…

Она ущипнула его повыше локтя.

– Я не знала, что ты вообще видишь, что на мне надето.

Он, извиняясь, приподнял плечи. Тут же он нахмурился – из оперения Гаруды донёсся противный, но смелый писк, и перья бурно зашевелились. Север сдержал вздох.

Крохотная белая, как снег, тварюшка вылезла из пёстрых перьев и нагло вскочила на свёрток, злобно его обнюхивая. Катя приласкала животинку. То был её любимец – двуликий Кото-Кролик, загадочное создание с нелёгким нравом, некогда вышедшее из Реки Мира так поспешно, что сам Кормчий не сумел разглядеть толком, кого он привёз – кота или кролика?

Вдобавок на берегу боролись Тигр и Бык, учудившие сцепиться, едва лодка причалила, и Кормчему пришлось с воплями броситься на Берег, забыв о достоинстве и задействовав весло, тяжёлое, как копьё. Блестя бритой большой головой Кормчий орал и метался, но разнять хулиганьё сразу не удалось. Бык ревел, а Тигр мерзко ныл, дергая по Нетронутой Земле хвостищем.

Кото-Кролик тем временем опрометью пронёсся в Лес, и Кормчий успел только по воздуху наподдать, рявкнув:

– А ну, стой, белявка!

Стоит ли добавлять, что Кро-Кот и полмгновеньица, внезапно потекшего рекою Времени, не затратил, чтобы обдумать это недвусмысленнее предложение. Кормчему, скажу честно, изрядно подуставшему, было не до пустяков, вроде очередного сгустка протоплазмы.

Он жаждал всей чистой своей мужественной душой, во-первых, отдыха под Сенью чего-то там и еще, во-вторых, пополнить флягу с нектарусом – вернее, с первым и лучшим его вариантом. Так кроля и не отловили. Позднее он присоседился к Богине Юго-Западного Ветра. Как он это сноровил, неведомо даже Кормчему, а уж тем, кого высадил он из Лодки, – и подавно.

Севера белявка не любил, да и никого вообще, сдаётся мне. Более или менее, он снисходил к той, которую соизволил учредить своей хозяйкой, но и то фыркал в оба чёрных носика разом, недовольный то морковкой, то своей постелькой из нежнейшего пуха Гаруды, надёрганного стервецом, к слову, собственными слабенькими лапками из терпеливого Царя Птиц.

Сейчас он вертелся, топтал свёрток, дорывался до содержимого чёрными носами, а две пары белых, как миндаль, острых ушек прядали лепестками под дождём. Фыркнув на Севера, он забрался в хозяйский рукав. Катя скосилась на шевелящийся рукав, потом встретила взгляд Севера: оба улыбнулись.

Катя смолчала, прислушиваясь, как затомилось её усердное сердце, что-то наговаривая ей, торопясь предупредить… она молча пошла в его объятия, не произнеся ни слова и удивляясь тому, что зачем-то вспомнилось ей.

Одну из своих жизней Север по собственной прихоти прожил в образе белой собаки, в семье, во дворике дома с несколькими квартирами, на побережье Юго-Запада большой страны Сурья на металке, которая сейчас называется, кажется, как и тогда… чёрт подери, как же она называется?

Тогда Севера не интересовали такие вещи, но интересовало многое другое. В холодный день, когда году исполнилось всего несколько дней, его, крохотного, ослепительно белого щенка-дворняжку несли по улице. На перекрёстке встретилось ему новое божество – донна, возглавлявшая большую семью и управлявшая ею куда увереннее злосчастного кормчего.

Донне требовался новый страж огорода, и она властно остановила того, кто нёс новорождённого, и возвестила ему об этом. Пёсик был взят и воспитан в квартире в течение года, где усвоил все жизненные правила. Затем он был водворён во дворе в уютнейшем домике, против чего он ничуточки не возражал – ему полюбился простор двора и зелёные заросли манили его. В нём начала сказываться наследственность – кровь булей смешалась в его жилах с кровью бесконечно разнообразной и бесчисленной дворняжьей семьи. Всё лучшее взял он от бульдогов и всё лучшее от простаков. Смелость соединилась в его мозгу посредством неведомой алхимии с бесшабашностью, упорство в достижении цели с открытым и непредвзятым взглядом на мир.

Он был любим семейством, воспитавшим его, и, пожалуй, слишком любим. Скоро он оказался страшенным гулёной и, не жалея своей восхитительной белизны, столь эффектной при его массивной и мускулистой сути, избегал вдоль и поперёк маленький посёлок у предгорья. Там было много лестниц, и он вычитывал каждую ступеньку, как прилежный редактор.

Его бранили, умоляли, просили приходить пораньше… его не привязывали… и он соглашался с доводами и исправно сторожил дом и всех людей, каких знал с детства. Он знал тех, кто живёт внизу, и тех, кто смотрит с балкона. Никогда он зря не лаял, молчаливый и спокойный, он нарушал своё молчание в случаях, где было не обойтись без этого, казавшегося ему необязательным, занятия.

И он ушёл, и не вернулся, и странствовал по дорогам, вольный красивый и смешной пёс. Со смутной нежностью вспоминал он свою семью и хорошо относился почти к любым людям. Но он не вернулся. Многие из людей пленялись его разумной мордой и внушительной грузноватой статью. Они недвусмысленно предлагали ему кров и пищу в обмен на его постоянное присутствие в их жизни. Он вежливо отказывался.

Что ему надо было на земле? Что хотел постичь в собачьей шкуре Север, зачем поместил, как металлическую пружину, свирепую душу солдата в комок пуха и тоненьких косточек? Помнил ли он сам что-нибудь, когда копошился в корзинке среди других крохотных дрожащих комочков? Это произошло в канун самых страшных морозов, и заботливая рука божества прикрыла колыбель с щенками превосходным ватным одеялом. Не был ли он первым из этих неосмысленных сгустков протоплазмы, кто приподнял край покрова и выглянул в неопознанный мир? О нет. Он решил сыграть по правилам: не помнить ничего и узнать всё заново.

Мало, кто знал об этой его выходке. Как-то раз он рассказал об этом жене. Она удивилась, но ненадолго. Эта история лишний раз убедила её, какой замечательный у неё муж. Такой чудак, право. Она скоро забыла об этом, но сейчас, прощаясь, почему-то припомнила эту милую нелепицу.

Он приласкал сквозь рукав злюку-кроля, и глухое ворчание было ему ответом. «А малыш хороший страж для неё», сказал он себе и покрепче прислонил её к крутому загривку Царя Птиц.

– Прощайте, ваше величество. – Коротко, по-военному, склонив голову, обратился он к Гаруде.

Гигант повернул страшный клюв и проклёкотал, как горная река.

Катя подхватила лёгкие вожжи, и Гаруда снялся со своего незримого причала в воздухе. Поднялся ветер, птица развернулась и, ударив крыльями по тьме, прорезала её, в полмига унеся всадницу. Сомкнулась завеса мрака за улетавшей, и золотые шары мерцалок заколебались, будто их задувало порывом грозы где-нибудь в крохотном городке весной.

Север как спрыгнул со спины Гаруды, так и стоял на сгустившейся и затвердевшей под его ступнями пустоте. Он смотрел, как гаснут огни рампы, и сердце его переворачивалось от желания вызвать на сцену любимую актрису.

Ах, неистов был порыв ветра, вызванный виражом царя птиц, у которого, поверьте, есть своя собственная история, недоступная мне за недостатком времени. Сама природа тьмы в этом районе изменилась.

Свернувшаяся, подобно крови, материя забила колодец, как какой-нибудь слив в мойке. Зато поодаль расчистился заброшенный раструб старинной космопочты (туда просто засовывали письмо, желательно в бутылке).

Из этой-то воронки и вынырнула штучка, утерянная рогатым незадачником. Кувыркаясь, полетела она, храня бесстрастие, в лучах рассиявшихся мерцалок, и Северу оставалось только вытянуть руку и принять её на раскрытую ладонь.

Это он и сделал.

Разжав кулак, он увидел, что на ладони у него стоит кроха-куколка, светленькая, в чуть помятом голубом платьице и смотрит единым оком так, точно видит его насквозь и в тоже время не замечает вовсе.

Впрочем, ничего зловещего не было в облике этой сверхтехнологичной модели запоминалок, которой воля Творца придала облик северянки. Это глянулось бы Катюше. Север снова посмотрел в чёрную даль и увидел, что переполошённое мерцание снова узаконилось. Он заставил себя позабыть о Гаруде, взрезающим пространство на пути к прекраснейшей из обителей.

Он целиком сосредоточился на рассматривании игрушки. Всегда она твёрдо стоит на ножках, даже если её уронить, это-то он знал, имел он и прежде дело с куколками, не в этом облике, ну, да облик дело пустяшное. И не скажешь, что у такой масявки за гладенько причёсанным шёлком волосёнок, быть может, имеется что-то, ничуть не соответствующее её платьишку и мордашке. И это вселило в Севера смутное отвращение к куколке. Ощутить бедняжка его не могла. Он устыдил себя, хотя куколка и не была живым и страдающим созданием. Он заставил себя почувствовать к ней уважение – ведь эта безделушка знает что-то важное. Она может раскрыть…

Тогда-то впервые осознанно и промелькнуло у Севера слово «преступление», но это было уже ни к чему.

Он ещё не решил, дожидаться ли ему омнибуса или, сменив нынешний облик на первозданный, унестись на крыльях, ещё более мощных, чем у Гаруды, на край света – на Север, домой. Размышляя над куклёшкой, он не забывал стоять лицом к погасшему прямоугольнику, обозначающему дверь, из которой явился тип. Типу удалось невозможное – омрачить последние минуты Свидания, а потому он достоин звёздочки на тетрадку. Оттого Север не увидел, как разошлась Тьма за его плечом и выпустила его Участь.

Правда, он, конечно же, успел своей бойцовой выдубленной кожей ощутить перемещение воздуха, и рука его молнией скользнула, и был выдернут из кармана штанов нож-невидимка, и так вот – с зажатой накрепко в правой кулаке куколкой и ожившим ножом в левой – принял он посетительницу. Острие очень длинного мясницкого ножа пронзило его спину между лопатками и вышло из груди. Он скосил глаз и увидел клинок, и умер.

Убийца немедленно и первым делом перехватил рухнувшее тяжёлое от омертвевшей силы мышц тело, и, кряхтя, уронил его на плотную тьму. Ноги Севера согнулись в коленях. Мёртвый, он свесил их в бездну, как в речку с лодки.

Убийца (он был высок и строен, в плащ-палатке подземной армии), осторожничая, отступил на шаг. Засим он бесцеремонно принялся раскрывать сжатые пальцы правой руки убитого. Непросто оказалось обобрать мертвеца – толика жизни ещё пряталась в земной могучей оболочке. Наконец, он разомкнул пальцы лезвием ножа, вытащенного им из раны, – и куколка лихо, как рекрут, встала на ладони Севера. Спокойно посмотрела на убийцу. Это было обманкой – он наклонился и таким образом попал в поле её зрения. Но он сунул куколку в глубины своей палатки с поспешностью, не соответствующей его облику. Был он либо молодым дьяволом-офицером в небольшом чине, либо когда-то был человеком. Лоб его не весь зарос, а руки он затянул в щегольские кожаные перчатки, чего не делали обычно представители натуральной армии.

Затем он взялся за левую длань. С криком он выпустил руку, по-прежнему сжимающую оружие. Чёрная кожа перчатки была рассечена. Убийца поднёс раненую руку к рано состарившемуся узкому рту и, слизав мутную вонючую каплю перерождённой крови, состроил сам себе гримасу.

– В порядке, начальник. – Проговорил он. – Н-дэ.

Он вполне культурно спихнул тело в колодец, и, развлёк себя зрелищем того, как, распялившись до предела, воздух принял печально падающее навзничь тело бессмертного. Блеснуло лезвие в руке воина, и тело закружило при спуске в бездну. Прощай, Север. До встречи, Север.

Прямоугольник света ожил, рывочками раскрылась дверь. Дьявол, теперь в погонах (они крепились липучками), посмотрел без всяких словес на убийцу, сунул руки за спину, покачался на копытах, пожевал губы.

Покинул порожек, и, затворяя дверь, сухо, не глядя, кивнул не сразу вытянувшемуся во фрунт убийце. Протянув руку ладонью вверх, он внимательно вгляделся в глаза подчинённого.

– Ну? – Грубо уронил он.

Подчинённый, держа на отлёте руку в распоротой перчатке, другую запустил в плащ. Дьявол выхватил протянутую куколку. Жадно он посмотрел на неё, вставшую на мохнатой ладони с раздвоенной линией жизни. Уловив взглядец молодого офицера, указал на его перчатку.

– Как вам не совестно. Приведите себя в порядок, немедленно. – Сказал он, упрятывая куколку в карман френча и наглухо застёгивая кармашек.

Подчинённый позволил себе сделать недоумённо-почтительную мину, и дьявол прикрикнул:

– Кровь жертвы! Пошлость. И мне, скажу я вам, любезный, очень понравился этот человек. Жаль…

Подчинённый тихо заметил:

– Если бы вы знали, кто он, вам бы он менее понравился, господин полковник.

Полковник отметающе махнул лапой и нахмурился.

– А… у вас кровь… это он вас ранил! Ах, до чего славный человек. Умер, я чувствую, отменный солдат.

Высокопарный тон, а возможно, и болевое ощущение заставили подчинённого поморщиться, как от насильно влитой в горло патоки.

Повинуясь дисциплине, он опустил глаза. Пересилив себя, выслушал дальнейшие поручения, данные негромким голосом полковника-демагога, который мог бы, ежли хотел, быть удивительно нелюбезным, а сейчас он, как чуял бедный убийца, именно этого и хотел. Тем не менее, указания и приказ были выслушаны, молодой офицер отдал честь и повернулся чуть быстрее, чем прозвучало «Вольно!»

Не дожидаясь, когда уберётся наёмник, Дьявол хлопнул за собою дверью, и всё смолкло в душистой темноте, где ещё нежно благоухали Катины духи и определённо пованивало кровью молодого дьявола.

Так совершилось убийство Севера.

Угол мира.

А теперь я хочу рассказать вам об устройстве мира. Не сердитесь на меня, пожалуйста, и не залистывайте это место. Ведь устройство мира такая штука, без которой никому не рассказать самой завалященькой истории. Дело-то в том, что иной раз – и очень даже частенько – случается, что устройство мира оказывает на героев истории значительное влияние. Они даже и сами не догадываются, до какой степени это важно. Это во-первых. Во-вторых, у меня – как бы это выразиться – нет выбора. Я сейчас нахожусь… ну, да ладно. Ладно.

Это уж другая история.

Конечно, следовало бы мне нарисовать карту и поместить её на форзаце, но у меня, по правде, не очень много времени для того, чтобы овладеть картографическим мастерством.