Одно слово стоит тысячи
Последняя фраза переполнила чашу терпения Лао Пая, и он залепил жене хорошую пощечину. После этой пощечины дело приняло серьезный оборот. Про день рождения Мэйдо тотчас все забыли. Еще больше положение обострило то, что Лао Цай вместо создания нового витка ссоры, тряся задом, ушла к родителям. А на следующее утро она подослала к Лао Паю своего старшего брата. Тот вошел в дом, уселся и начал обрабатывать Лао Пая насчет того, кто прав, кто виноват. Лао Пай боялся этих словесных баталий, поскольку у брата Лао Цай имелся не только свой особый взгляд на вещи, но и хорошо подвешенный язык. Лао Пай с Лао Цай повздорили, можно сказать, из-за лепешек, но ее брат оставил лепешки в покое и стал спрашивать с Лао Пая сразу за несколько десятков лет, начав аж с его родителей. Родители Лао Пая по молодости тоже часто ссорились. Отец был человеком прямым, а вот мать его, по мнению брата Лао Цай, «всегда считала правой только себя». А что это означает? Это означает «отсутствие всякой логики». И вообще, если бы мать Лао Пая не умерла так рано, то семейство Цай ни за что бы не отдало свою дочь в их семью. Потом брат Лао Цай стал перечислять все многочисленные ссоры, которые пережила его сестра, будучи замужем за Лао Паем. Сам Лао Пай уже давно забыл как эти ссоры, так и их причины, зато брат Лао Цай помнил каждую из них в мельчайших подробностях. Он стал выуживать такие мелочи и лезть в такие дебри, что у Лао Пая стала раскалываться голова. Под конец он уже не испытывал к брату Лао Цай ничего, кроме большого уважения к силе его памяти. В итоге брат Лао Цай свел разговор к тому, что уподобил Лао Пая его матери, у которой «отсутствовала всякая логика», причем сделал он это настолько аргументированно, что Лао Пай даже растерялся. И только к полудню брат Лао Цай наконец вернулся к лепешкам. Но, вернувшись к лепешкам, он стал говорить не о них, а о том, как сестра Лао Пая спуталась по молодости с бродячим торговцем, и о том, что он сам натворил в Монголии. И если про то, что там было у его сестры с тем торговцем, наверняка никто не знал, то похождения Лао Пая в Монголии – правда. Иначе со стороны Лао Цай было бы неправильно из-за какой-то лепешки раздувать скандал до такого размера. Но поскольку это правда, Лао Пай разозлился, причем злился он не на других, а на самого себя. Если бы жена бранила его зазря, то его поступок с пощечиной еще можно было простить, но бросаться на людей из-за злобы на себя – неправильно. Когда брат подытожил свои логические изыскания, в комнате уже пора было зажигать свет. Логика брата Лао Цай казалась настолько железной, что Лао Пай стал сомневаться в своей правоте. Он даже забеспокоился, что еще немного, и он даст себя одурачить. Тем не менее Лао Пай сделал вид, что признает свою вину и готов извиниться и перед Лао Цай, и перед ее братом. Однако Лао Цай не соглашалась на простое извинение, а потребовала ответить пощечиной. Лао Пай подставил ей свою щеку, и на этом инцидент был исчерпан.
Брат Лао Цай, довольный, откланялся, и все посчитали, что буря, как это уже не раз случалось, миновала. Однако когда Лао Пай отправился спать, его обуяли досадные мысли. Он силился сообразить, как можно было собрать в кучу совершенно не связанные друг с другом вещи и свести разговор от какой-то лепешки к «потаскухе», а потом еще к Монголии и к его родителям? К тому же, если его сестру называли потаскухой совершенно безосновательно, то зачем брат Лао Цай вообще приплел это дело, почему не ограничился только проступком Лао Пая в Монголии? К чему было навешивать на это дело еще и другое? Вдруг Лао Пай вспомнил, что пощечину жене он залепил не после того, как Лао Цай назвала его сестру потаскухой, а после заявления о том, что Лао Паю надо спариваться с его гнусной сестрой. Но как так вышло, что брат Лао Цай обошел стороной этот скользкий момент и все переиначил? Казалось бы, Лао Пай залепил пощечину жене, та залепила такую же пощечину в ответ, но эти пощечины, по сути своей, все-таки отличались. Лао Цай, вместо того чтобы лечь спать, пошла по гостям и, скорее всего, сейчас пересказывала этот анекдот соседям. Сердце Лао Пая вмиг закипело яростью. Он слез с кровати, взял тесак и отправился на расправу. Убивать он собрался не Лао Цай, а ее брата, ушедшего домой. Ему требовалось расправиться даже не столько с братом Лао Цай, сколько с его логикой, и даже не столько с его логикой, сколько с его изворотливостью, ведь именно из-за нее Лао Пай представал совершенно в другом свете. Он понимал, что в будущем ему никак не избежать новых перебранок с женой. Но если каждый раз их ссоры, наподобие той, что произошла сегодня из-за каких-то лепешек, будут переиначиваться братом Лао Цай, то Лао Пай точно сойдет с ума. Если тебя просто убивают, то это еще ничего, но если тебя дурачат – вот это обидно. Когда Лао Пай связался с монголкой, ему потом из-за ее ребенка пришлось отдуваться за какого-то хэбэйца. Однако отдуваться за кого-то все-таки не так обидно, как отдуваться за самого себя.
Итак, разъяренный, он выступил в путь. По дороге, проходя через деревню Янцзячжуан, он наткнулся на Ян Байшуня. Рассказ мальчика о том, что выпало на его долю за один день, начиная с того, как он хотел посмотреть на Ло Чанли, и заканчивая поиском барана, остудил пыл Лао Пая. Этот больной тринадцатилетний пацан из-за своей мечты увидеть кумира и из-за пропажи барана оказался на улице. Лао Паю все-таки было уже за тридцать, так неужели из-за каких-то лепешек он и вправду готов убить человека? Ведь у него все-таки трое детей. Как ни крути, а все в этом мире меж собою связано. Лао Пай тяжело вздохнул и повел Ян Байшуня в село, но постучался он уже не в дом брата своей жены, а в харчевню Лао Суня. Вот так, сам того не зная, Ян Байшунь спас жизнь совершенно неизвестного ему человека. Этот человек держал в поселке лавку с лекарственными травами. На левой щеке у него висела бородавка, он был любителем доказывать свою правоту, и звали его Цай Баолинь.
3
С десяти до пятнадцати лет Ян Байшунь изучал «Луньюй» в поселковой частной школе у Лао Вана. Полное имя Лао Вана было Ван Мэнси, а второе имя – Цзымэй. Отец Лао Вана работал в уездном центре бондарем, а кроме того, паял жестяные чайники. С западной стороны к лавке старика Лао Вана примыкал ломбард под названием «Гармония». Этот ломбард держал хозяин по фамилии Сюн. Отец Лао Сюна был родом из провинции Шаньси. Пятьдесят лет назад он на милостыню, которую просил всю дорогу, добрался до Яньцзиня. В этом уездном центре он сначала торговал овощами, а потом стал чинить на улице обувь. Но даже обзаведясь семьей, он никак не мог избавиться от привычки попрошайничать. В канун Нового года, когда дома лепили пельмени, он все равно посылал своих детей на улицу просить милостыню. Но от скупердяйства есть свой прок, и в итоге отец Лао Сюна открыл ломбардную лавку. Для него наступили хорошие времена. Поначалу он скупал одежду, керосиновые лампы, посуду, но поскольку в шаньсийцах есть предпринимательская жилка, когда дело оказалось в руках у Лао Сюна, ему уже стали закладывать дома и земли, так что денежки лились к нему ежедневным серебряным потоком. Тогда Лао Сюн задумал расширить свое помещение. В северо-восточном торце внутреннего дворика Лао Сюна как раз располагалась бондарная лавка Лао Вана, которая придавала всему дворику Лао Сюна трапециевидную форму. И вот Лао Сюн пошел уговаривать отца Лао Вана, чтобы тот уступил ему свое помещение, взамен он предлагал тому купить другое место, чтобы там устроить новую лавку. При этом вместо нынешних трех комнат он предлагал сразу пять. При таком раскладе можно было бы предоставлять не только бондарские, но и другие услуги. Для семейства Лао Вана это было весьма дельное предложение, однако отец Лао Вана уперся и ни в какую не соглашался. Он предпочитал остаться в прежнем трехкомнатном помещении, не желая куда-либо переезжать и заниматься чем-то еще. Он не хотел уступать свою лавку вовсе не потому, что был в ссоре с семейством Лао Сюна, просто у отца Лао Вана в решении дел имелся свой оригинальный подход: что бы ему ни подвернулось, он не рассматривал это с точки зрения своей выгоды. Но если выгода вырисовывалась для другого, он тотчас чувствовал себя обделенным. Лао Сюн, видя, что наткнулся на глухую стену, которую ничем не пробьешь, бросил свою затею.
С восточной стороны от бондарной лавки Лао Вана находился зерновой склад под названием «Процветание», хозяина которого звали Лао Лянь. После того как осенью семейство Ванов залатало свою крышу, карниз над их домом чуть удлинился, и теперь во время дождя вода стекала прямо на западную стену дома Лао Ляня. Но заметим, что карниз его дома также не отличался аккуратностью, а потому уже десять с лишним лет точно так же намокала восточная стена дома Ванов. И поскольку северо-западные ветры дули чаще, чем юго-восточные, семейство Лянь пострадавшей стороной считало именно себя. Из-за этого карниза между соседями даже разгорелся скандал. Хозяин зернового склада Лао Лянь отличался от хозяина ломбарда Лао Сюна. Лао Сюн по природе своей был деликатным, если возникала проблема, старался ее мирно обсудить, а Лао Лянь был человеком вспыльчивым и с неудобствами мириться не собирался. В вечер, когда они поссорились, он послал своих рабочих забраться на крышу дома Ванов, и те не только сорвали оттуда карниз, но еще и разобрали черепицу, оголив полкомнаты. С той поры между ними тянулась судебная тяжба. Отец Лао Вана не разбирался в судебных тонкостях, он просто старался действовать назло Лао Ляню. Тяжба длилась два года, и отец Лао Вана забросил свой промысел. Лао Лянь тратился на бесконечные судебные издержки, отец Лао Вана тоже старался не отставать. Однако разве ему было угнаться за семейством Ляней? Через их зерновой склад ежедневно проходило до нескольких десятков даней[9] зерна. К тому же начальник уезда Яньцзинь, Лао Ху, к делам относился безалаберно и за два года тяжбы так и не вынес никакого решения. Так что к этому времени пришлось отцу Лао Вана со своей трехкомнатной лавкой расстаться. В свою очередь хозяин ломбарда Лао Сюн потратился на то, чтобы эту трехкомнатную лавку у него выкупить. Отец Лао Вана арендовал однокомнатное помещение на восточной окраине уездного центра и возобновил свой промысел. Теперь он не питал никакой ненависти к судившемуся с ним хозяину зернового склада «Процветание» Лао Ляню, но зато всей душой ненавидел купившего его лавку хозяина ломбарда «Гармония» Лао Сюна. Он считал, что хотя судебная тяжба и велась от лица Лао Ляня, за его спиной наверняка стоял Лао Сюн. Но доказывать что-либо Лао Сюну в данный момент было бесполезно. Тогда отец Лао Вана выбрал другую стратегию. В тот год, когда Лао Вану исполнилось двенадцать, его послали в Кайфэн на учебу. Отец Лао Вана лелеял надежду, что через десять лет упорных занятий его сын станет чиновником, устроится на службу в родной уездный центр и уж тогда поговорит как надо и с семейством Сюнов, и с семейством Ляней. Как говорится, отомстить никогда не поздно. Однако, дабы брошенные в землю зерна проросли и дали урожай, требовался не один месяц. Поэтому, чтобы дождаться, когда Лао Ван вырастет да еще и станет чиновником, требовалось большое терпение. Такое терпение у отца Лао Вана имелось, но вот как простому бондарю с его скромными доходами было справиться с затратами на обучение? Он крепился семь лет, но в результате обессилел так, что начал харкать кровью и работать больше не мог. Три месяца он провалялся в постели и когда почуял, что жить ему осталось недолго, решил отправить кого-нибудь в Кайфэн за сыном. Однако тут Лао Ван со своим тюком нарисовался сам. Он вернулся не потому, что услышал о болезни отца, а потому, что в Кайфэне его избили. Причем избили сильно: в уездный центр Яньцзиня он явился с разбитой физиономией и еле держался на ногах. На вопросы, кто его побил и за что, он не отвечал. Лишь сказал, что отныне будет бондарем и ни за что не вернется в Кайфэн. Видя такое дело, отец Лао Вана и вовсе слег, а через три дня преставился. Перед смертью он тяжело вздохнул:
– Все с самого начала пошло не так.
Предположив, что отец намекает на свои разборки с семействами Сюнов и Ляней, Лао Ван переспросил:
– Не следовало с ними судиться?
Отец посмотрел на расквашенную физиономию сына и сказал:
– Не следовало отправлять тебя на учебу. Лучше бы стал каким-нибудь бандитом. Тогда бы и тебя никто не тронул, и за семью бы давно отомстил.
Но уже было поздно. Тем не менее, отучившись семь лет в Кайфэне, Лао Ван по меркам Яньцзиня считался вполне образованным человеком. К примеру, тот же Лао Цао, который составлял письменные жалобы в уездном управлении, отучился всего шесть лет. После смерти отца Лао Ван в бондари не пошел, а вместо этого стал скитаться по деревням и зарабатывать на жизнь преподаванием. Это длилось десять с лишним лет. Худощавый, с аккуратным пробором и в длинном халате, он выглядел как образованный человек. Однако его косноязычие и даже некоторое заикание никак не располагали к преподаванию. Вполне возможно, что внутри него имелся целый кладезь знаний, однако вытащить их из него было так же сложно, как сваренные в чайнике пельмени. Когда он начал давать частные уроки на дому, первые несколько лет, куда бы он ни подался, не проходило и трех месяцев, как его выставляли за порог.
– Лао Ван, а ты точно образованный? – спрашивали люди.
Лао Ван, краснея, отвечал:
– Принесите мне бумагу и кисть, и я вам что-нибудь напишу.
– Раз так, почему же ты не можешь все это рассказать?
Лао Ван вздыхал:
– Как бы вам объяснить? Много болтают пустословы, а мудрецы молчаливы.
Однако, как бы он ни мудрствовал, даже если ему приходилось биться десять дней кряду, он все равно никак не мог донести до своих учеников хотя бы такую фразу из «Луньюя»: «Если народ в пределах четырех морей будет испытывать лишения, то ты навечно лишишься благословения Неба»[10]. Не в силах объяснить это изречение, он то и дело срывал зло на учениках: «Из гнилой древесины хорошей вещи не вырежешь. Это мудрецы про вас так говорили».
После почти восьми лет скитаний Лао Ван наконец-то нашел пристанище в доме сельского помещика Лао Фаня. К этому времени Лао Ван уже обзавелся семьей, да и внешне возмужал. Когда Лао Фань приглашал его к себе, другие говорили, что он совершает ошибку, ведь помимо Лао Вана были и другие учителя, что скитались по округе, например тот же Лао Юэ из деревеньки Юэцзячжуан или Лао Чэнь из деревеньки Чэньцзячжуан – любой из них был более ловок на язык. Тем не менее Лао Фань пригласил к себе не Лао Юэ и не Лао Чэня, а Лао Вана. Соседи считали это заблуждением с его стороны, но Лао Фань ни капельки не заблуждался. Дело в том, что один из его сыновей, Фань Циньчэнь, немного медленно соображал – вроде не дурак, но и не одаренный. Произнесет, к примеру, кто-нибудь за столом шутку, все тут же засмеются, а он один не реагирует. Зато когда уже все поели, он вдруг начинает смеяться. Косноязычный Лао Ван и тугодум Фань Циньчэнь весьма подходили друг другу, поэтому Лао Фань и пригласил Лао Вана.
Частная школа Лао Вана расположилась в коровнике Лао Фаня. Раньше здесь были стойла, но когда сюда принесли несколько столов, получилась учебная комната. Лао Ван самолично сделал на дощечке горизонтальную надпись «Кабинет высаживания персиков»[11] и повесил ее над входом в коровник. Дощечка выглядела внушительно, поскольку раньше служила перегородкой от кормушки. Фань Циньчэнь, пусть и был тугодумом, но любил развлекаться, поэтому сидеть один на один с учителем ему казалось занятием скучным, учиться в таких условиях он не соглашался ни в какую. Тогда Лао Фань придумал организовать при своем доме частную школу и позвать в нее ребят из других семей. Никакого вознаграждения за это не требовалось, разве что давать сухой паек для самих ребят. И из всей округи к нему повалили дети. Продавец доуфу Лао Ян из деревни Янцзячжуан сначала не планировал учить сыновей грамоте, но прослышав, что в частной школе Лао Фаня никакой платы, кроме пайка, не требуют, посчитал это выгодным делом и послал туда сразу двух своих сыновей: среднего Ян Байшуня и младшего Ян Байли. Сначала он думал отдать туда еще и старшего Ян Байе, но поскольку тот был уже совсем взрослым, ему исполнилось пятнадцать лет, Лао Ян оставил его в помощниках при себе. Поскольку Лао Ван объяснял непонятно, большая часть учеников его не любила. В любом случае к нему ходили вольнослушатели, которые к тому же не хотели его слушать, для них это был просто повод отлынивать от домашнего хозяйства и беззаботно проводить здесь время. Те же Ян Байшунь и Ли Чжаньци, хоть и присутствовали на уроках, на деле без конца мечтали, чтобы где-нибудь появился покойник и они могли послушать похоронного крикуна Ло Чанли. Сам же Лао Ван был человеком добросовестным. Ему не давало покоя, насколько его ученики далеки от верного толкования «Луньюя». Очень часто он на полуслове прекращал всякие объяснения и говорил: «Все равно объяснять вам без толку».
К примеру, они проходили изречение «Встретить друга, прибывшего издалека, разве это не радостно?»[12] Ребята решили, что Конфуций просто радуется другу, прибывшему издалека. «Да какой там радуется, – принимался объяснять Лао Ван, – мудрец, наоборот, готов плакать. Если у тебя друг живет рядом, то на душе не копится слов, и приезжающий издалека разве не станет лишним? Но если рядом нет друга, то придется считать другом чужака, прибывшего издалека. Но это еще вопрос, друг ли он на самом деле. Так что это изречение на самом деле завуалированное ругательство». После такого объяснения ученики единогласно объявляли Конфуция выродком, а Лао Ван наедине с собой проливал горькие слезы. Из-за отсутствия взаимопонимания с учителем среди учеников наблюдалась постоянная текучка. Старые ученики уходили от Лао Вана из-за непонимания, но и новые приходили к нему по той же причине. Поскольку ученики в этой школе то и дело сменяли друг друга, повсюду в окрестных деревнях, будь то среди родственников или знакомых, непременно обнаруживались подопечные Лао Вана. Так что через несколько лет его «персики и сливы»[13] расплодились не на шутку.
Кроме преподавания было у Лао Вана одно пристрастие: дважды в месяц, пятнадцатого и тридцатого числа по лунному календарю, в полуденный час ему нравилось побродить в одиночестве. Он шел, отмеряя большие шаги, не останавливаясь и ни с кем не здороваясь. Иногда он выбирал широкую дорогу, а иногда шагал прямо через дикое поле. И пусть там не было никакой тропинки, он сам себе ее прокладывал. Будь то летом или зимою, он всегда ходил до тех пор, пока не вспотеет. Поначалу никто никакого смысла в эти его прогулки не вкладывал, однако их методичное повторение из месяца в месяц, из года в год стало всех настораживать. Если же пятнадцатого или тридцатого числа случалась непогода, то Лао Ван, оставаясь дома, невероятно от этого страдал. Лао Фань сначала не обращал на его прогулки никакого внимания, но несколько лет спустя они его заинтересовали. Как-то раз, вернувшись со сбора податей, Лао Фань прямо у ворот застал Лао Вана, который уже накидывал куртку и собирался выйти на свою прогулку. Лао Фань спрыгнул с лошади и, вспомнив, что по лунному календарю было аккурат пятнадцатое число, взял и спросил его прямо в лоб:
– Лао Ван, что ты там все выхаживаешь вот уже который год?
– Не могу рассказать вам, хозяин. Да даже если бы мог, складного рассказа все равно бы не вышло.
Ну раз такое дело, Лао Фань от него и отстал. Потом на Праздник начала лета[14] Лао Фань угощал у себя Лао Вана и среди разговора снова вспомнил про его прогулки. Лао Ван, который уже изрядно выпил, упал на угол стола и слезно запричитал:
– Я вспоминаю одного человека. За полмесяца во мне столько всего копится, что только после долгой ходьбы наступает разрядка.
Лао Фань его понял и спросил:
– Этот человек жив или уже умер? Надеюсь, это не твой отец. Помнится, тяжко ему приходилось платить за твое обучение.
Лао Ван покачал головой:
– Да нет, не он. Из-за него бы я не ходил.
– Ну а если этот человек жив, так найди его, и делу край!
Лао Ван снова покачал головой:
– Не смогу я его найти, не смогу. Как-то раз я за свои поиски уже чуть жизнью не поплатился.
Лао Фань очень удивился такому ответу, но дальше приставать не стал, а лишь сказал:
– Я только беспокоюсь, что в самый полдень в поле бродит всякая нечисть, берегись злых духов.
– Кто плывет по реке, тот забывает о расстоянии[15]. – Сделав паузу, он добавил: – Да и не боюсь я встречи со злым духом, если понадоблюсь ему, пойду с ним.
Было совершенно очевидно, что он пьян, поэтому Лао Фань в ответ только покачал головой. Однако Лао Ван ходил не просто так, он досконально помнил свой путь, более того, он считал свои шаги. Спроси его, к примеру, какое расстояние до какой-нибудь лавки, и он тотчас ответит: «Одна тысяча восемьсот пятьдесят два шага». Или: «Сколько до деревни Хуцзячжуан?» – «Шестнадцать тысяч тридцать шесть шагов». Или: «Сколько до села Фэнбаньцзао?» – «Сто двадцать четыре тысячи двадцать два шага».
Жену Лао Вана звали Инь Пин. Инь Пин хоть и была неграмотной, помогала Лао Вану в частной школе: ежедневно проверяла посещаемость и готовила к уроку письменные принадлежности. Не в пример мужу, Инь Пин любила потрепаться. Но на школьные знания ее красноречие не распространялось, ограничиваясь лишь соседскими пересудами. На уроках она не сидела: едва Лао Ван начинал занятие, она уходила куда-нибудь поболтать. И если уж кого встречала, то говорила, не умолкая, обо всем подряд, что всплывало в ее памяти. Спустя два месяца после своего переезда в поселок она уже со всеми хоть раз, но успела пообщаться. А спустя три месяца добрая половина местных жителей не знала, куда от нее деваться. Народ просил Лао Вана:
– Лао Ван, ведь ты – образованный человек, но жена у тебя такая балаболка, хоть ты бы убедил ее, что нельзя так.
Лао Ван только вздыхал:
– Убеждения помогают лишь тогда, когда в чьих-то словах имеется хоть какой-то смысл, пусть и непонятный другим, но если человек просто несет всякую ересь, в чем его можно убедить?
Поэтому поведение Инь Пин Лао Ван полностью игнорировал, позволяя ей вести себя по-прежнему. Дома Лао Ван вообще пропускал болтовню Инь Пин мимо ушей. Каждый из них занимался своим делом и они прекрасно сосуществовали. Кроме того, что Инь Пин без умолку болтала, она еще любила во всем искать халяву. Если ей выпадал подходящий случай, она радовалась, если же нет – чувствовала себя обделенной. К примеру, если она покупала у кого-то на рынке лук, то в придачу непременно выторговывала две головки чеснока. Или, покупая два чи[16] ткани, заодно уносила две катушки ниток. А летом и осенью она любила пошарить по полям. Ладно бы, если она шла на убранное поле, но она метила туда, где урожай еще не убрали. Там она мимоходом хватала что попадалось под руку и совала себе в штаны. А поскольку ближе всего к южным воротам школы, через которые она выходила, располагалось поле Лао Фаня, его владения она обчищала чаще всего. Как-то раз, когда Лао Фань заглянул в недавно построенный сарай на заднем дворе, к нему подошел управляющий Лао Ли и сказал:
– Хозяин, уволил бы ты этого Лао Вана.
– Почему?
– Ребятня все равно не понимает его объяснений.
– Не понимает – научится, а если бы понимала, так зачем учиться?
– Лао Ван тут ни при чем.
– О ком тогда речь?
– О его жене. Любит она шарить по полям, это же воровство.
Лао Фань только отмахнулся:
– Это же бабий народ, что с него взять. – И тут же добавил: – Ворует, так и шут с ней, у меня пятьдесят цинов земли, неужели я одну воровку не прокормлю?
Этот разговор слышал Лао Сун, который ухаживал за скотиной. Ребенок Лао Суна тоже ходил к Лао Вану изучать «Луньюй», так что Лао Сун все услышанное передал Лао Вану. Но он никак не ожидал, что тот в ответ заплачет:
– Вот оно, подтверждение моего понимания фразы: «Встретить друга, прибывшего издалека, разве это не радостно?» Именно тот случай.
Ян Байшунь изучал «Луньюй» только до пятнадцати лет, потом Лао Ван покинул дом Лао Фаня, и частная школа закрылась. Лао Ван ушел вовсе не потому, что его уволили, и не потому, что ученики не понимали его объяснений, и даже не потому, что его жена, воруя чужое добро, испортила ему репутацию, а ушел он из-за того, что произошло несчастье с его ребенком. У Лао Вана с Инь Пин было четверо детей: трое мальчиков и одна девочка. Несмотря на свою ученость, имена своим детям Лао Ван выбрал самые простецкие. Старшего сына звали Дахо[17], среднего – Эрхо[18], а младшего – Саньхо[19], ну а дочь он назвал Дэнчжань[20]. И Дахо, и Эрхо, и Саньхо были покладистыми, а вот Дэнчжань – вырвиглаз. Если у других детей были вполне нормальные забавы: перевернуть все в доме вверх дном или полазить по деревьям, то Дэнчжань такие вещи вообще не интересовали. Зато у нее была страсть к домашним животным. При этом она тянулась не к кошечкам и собачкам, а к крупной домашней скотине – шестилетнюю кроху тянуло к мулам и лошадям. Конюх Лао Сун никого так не боялся, как Дэнчжань. Заготавливает он, бывало, вечером корм для скота, глядь, а Дэнчжань уже сидит верхом на какой-нибудь лошади в стойле и понукает: «Но! Поехали искать твою мамочку!» Лошадь недовольно ржала и взбрыкивала, но девочку это нисколько не пугало. Дахо, Эрхо и Саньхо никаких хлопот Лао Вану не причиняли, самое худшее из того, что они делали – как и все остальные его ученики, ничего не смыслили в «Луньюе». Зато девчушка была для него настоящей головной болью. Из-за постоянных шалостей Дэнчжань Лао Сун то и дело бегал жаловаться к Лао Вану. Но тот лишь отмахивался: «Лао Сун, можешь ничего не говорить, просто считай ее за детеныша скотины». Как-то в восьмом месяце по лунному календарю Лао Сун заготавливал для скотины корм и, не рассчитав силы, так саданул вилами по промывочному чану, что тот раскололся. Впрочем, этот чан был в ходу уже лет пятнадцать и, можно сказать, послужил хорошо. Лао Сун все честно рассказал хозяину Лао Фаню, тот его тоже ругать не стал, а просто отправил купить новый. Поскольку в хозяйстве Лао Фаня скота прибавилось, то новый промывочный чан Лао Сун выбрал побольше, в целый чжан[21] в диаметре. Когда он вернулся с покупкой назад, то больше всего обновке обрадовалась Дэнчжань. Она забралась с ногами на толстый бортик наполненного водой чана и, подперев руки в боки, стала нарезать по нему круги. Лао Сун уже настолько привык к ее выходкам, что лишь вздыхал да качал головой, не обращая на нее особого внимания. Вскоре он и вовсе запряг скотину и отправился боронить поле. Когда же вечером он вернулся домой, то нашел Дэнчжань в чане. Вода по-прежнему доходила до его краев, а на поверхности колыхалось тельце девочки. Вытащить он ее вытащил, но было уже поздно – она захлебнулась и утонула. Лао Сун в отчаянии взметнул свои вилы и, разбив ими новый чан, уселся на чурку, к которой привязывали ослов, и заплакал. Прибежавшая Инь Пин, увидав свое дитя, без лишних слов схватила вилы, собираясь тут же на месте прикончить Лао Суна. Но Лао Ван притянул ее к себе и, глядя на лежавшую на земле дочь, беспристрастно сказал: