Одно слово стоит тысячи
– Лао Сун не виноват, виновато дитя. – И добавил: – Числа не было ее проказам, сил уже никаких не оставалось, значит, туда ей и дорога.
В ту пору, когда Ян Байшуню было пятнадцать, детей в семьях было пруд пруди, поэтому потеря ребенка значила не много. Та же Инь Пин посердилась на Лао Суна дня два, а потом тот принес ей два доу[22] риса, и на том дело замяли.
Спустя месяц началась дождливая пора, из двадцати с лишним учеников в школу к Лао Вану стало приходить всего лишь по пять-шесть. Тогда Лао Ван, вместо того чтобы давать новый материал, заставил своих подопечных писать сочинение на тему «Не беспокойся о том, что люди тебя не знают, а беспокойся о том, что ты не знаешь людей»[23], а сам уставился на дождь за окном. Размышляя о том о сем, он решил, что после обеда вместо сочинения и новой темы заставит ребят упражняться по прописям. С этой мыслью он пошел за Инь Пин, но ее поблизости не оказалось, видимо, как всегда побежала к кому-нибудь сплетничать. Тогда Лао Ван сам сходил домой за образцами каллиграфии. Они лежали под корзинкой для шитья Инь Пин. Взяв листы, он подошел к подоконнику, чтобы взять свою тушечницу. Лао Ван решил, что пока его ученики будут оттачивать свой почерк, сам он напишет по памяти отрывок из поэмы Сыма Сянжу[24] «Там, где длинны ворота». Лао Вану нравились оттуда такие две строчки: «День уже в сумерках желтых, надежды мои прерываются – да, оборвались; печально одна отдаю себя зале пустой»[25]. И вдруг, подойдя к подоконнику, он заметил на нем кусочек лунного пряника[26], который оставила там погибшая Дэнчжань еще месяц назад, пятнадцатого числа восьмого лунного месяца, и на котором виднелись следы от ее зубок. Этот пряник Лао Ван купил в уездном центре, когда ездил туда закупать учебники. За одну и ту же цену в городе выбор лунных пряников был гораздо шире. Помнится, когда Лао Ван привез этот пряник, Дэнчжань тут же его стащила, за что Лао Ван поймал ее и хорошенько выпорол. Он не особо убивался, когда девочка умерла, а тут увидел на прянике следы от ее зубок, и что-то в его душе всколыхнулось и пронзило сердце нестерпимой болью. Отставив тушечницу в сторону, он побрел в сторону сарая. В это время Лао Сун, стоя под дождем в бамбуковой шляпе, нарезал солому скоту. Прошел месяц, и гибель Дэнчжань в памяти Лао Суна уже подзатерлась, поэтому он решил, что Лао Ван пришел к нему, чтобы поговорить о хулиганских выходках сына. Сына Лао Суна звали Гоушэн, он также принадлежал к числу «гнилой древесины, из которой хорошей вещи не вырежешь». Но Лао Ван вместо разговора о Гоушэне приблизился к уже третьему за последний месяц промывочному чану и разрыдался горючими слезами. Начав рыдать, он никак не мог остановиться и прорыдал часов шесть кряду, напугав и хозяина Лао Фаня, и всех его приказчиков.
Выплакавшись, Лао Ван вернулся к своей обычной жизни: когда нужно было идти в школу разъяснять «Луньюй» – шел разъяснять «Луньюй», когда наступало время обеда – шел домой обедать, когда хотел написать по памяти отрывок из поэмы «Там, где длинны ворота» – писал этот отрывок, но вот говорить с тех самых пор он стал значительно меньше. Пока его ученики читали текст, сам он одиноко вставал перед окном, уставившись вдаль. Спустя три месяца на улице пошел снег, а когда он закончился, Лао Ван явился к хозяину Лао Фаню. Лао Фань в это время сидел в комнате и мыл ноги. Увидав Лао Вана, который выглядел как-то странно, он тут же поинтересовался, что произошло.
– Хозяин, я ухожу, – ответил Лао Ван.
Лао Фань удивился и, не окончив процедуру, вытащил из таза мокрые ноги:
– Как так уходишь? Что-то не так?
– Все так, лишь со мною не так – скучаю по Дэнчжань.
Лао Фань, смекнув, в чем дело, стал его уговаривать:
– Забудь, уже почти полгода прошло.
– Я бы рад забыть, хозяин, да только сердцу не прикажешь. Пока дочка была жива, я и злился на нее, и руку на нее поднимал, а вот сейчас ее нет, и я что ни день, то думаю о ней, только и мечтаю, чтобы увидеть. Днем это не получается, зато по ночам снится. Приходит ко мне всегда такая послушная, остановится перед кроватью и говорит: «Па, на улице холодно, давай-ка подоткну тебе одеяльце».
Лао Фань пытался его убедить:
– Лао Ван, нужно потерпеть.
– Я бы рад потерпеть, но не могу, хозяин. Сердце огнем горит, если дальше буду терпеть – с ума сойду.
– Значит, надо еще раз сходить к сараю и выплакаться.
– Да я уже пробовал, не получается.
Тогда Лао Фань, словно опомнившись, предложил:
– А ты по полю походи. Походишь, и тебе сразу полегчает.
– Уже ходил. Раньше ходил раз в полмесяца, а теперь каждый день хожу, и все без толку.
Лао Фань понимающе кивнул и, вздохнув, сказал:
– Но куда же ты пойдешь? Отец твой в молодости спустил все деньги на судебную тяжбу, не оставил тебе никакого пристанища, так что считай, что здесь твой дом. Ведь все эти годы я тебя никогда за чужака не считал.
– Хозяин, я тоже считаю это место своим домом, но последние три месяца я ни о чем другом, кроме смерти, не думаю.
Лао Фань удивился, но удерживать Лао Вана перестал:
– Коли надумал – иди, но только я за тебя переживать буду. Куда ты подашься со всем своим семейством?
– Дочка во сне указывает мне идти на запад.
– Но ведь на западе ты ее все равно не найдешь.
– Я и не собираюсь ее искать. Там, где я перестану по ней убиваться, там мы и приткнемся.
На следующее утро Лао Ван вместе с Инь Пин и тремя сыновьями покинули дом Лао Фаня. Лао Ван держался уже три месяца, а тут, выйдя за ворота, увидел два вяза и расплакался. Шесть лет назад, когда он только пришел к Лао Фаню, они были совсем тоненькими, а теперь уже стали толщиной с руку.
От людей Ян Байшунь узнал, что Лао Ван, покинув дом Лао Фаня, вместе с женой и детьми отправился на запад. Он шел и шел, делая в пути остановки: доберется до какого-нибудь места, почует, что сердце еще неспокойно, и идет дальше. Он продвигался от Яньцзиня до Синьсяна, от Синьсяна до Цзяоцзо, от Цзяоцзо до Лояна, от Лояна до Саньмэнься, но боль его не отпускала. Спустя три месяца он покинул пределы провинции Хэнань и вдоль Лунхайской железной дороги добрался аж до Баоцзи, что в провинции Шэньси. В этом городе его душа неожиданно просветлела и печаль ушла, поэтому он решил обосноваться именно там. Лао Ван не стал возвращаться к преподаванию, да и никто его об этом и не просил. Отцовский промысел бондаря и лудильщика он тоже вспоминать не стал, а вместо этого принялся делать фигурные леденцы на палочке. Насколько Лао Ван был плох как учитель, настолько же он был хорош как леденечник: фигурки в его исполнении выходили точь-в-точь как живые; если петух – так вылитый петух, если мышь – так вылитая мышь. А если у него было особенно хорошее настроение, то Лао Ван раскладывал свой стол во всю длину и начинал ваять горы Хуаншань. На эти горы он повсюду насаживал фигурки обезьян: одни, хватаясь за дерево, срывали фрукты, другие дрались с сородичами, третьи искали в чьей-нибудь голове вошек, были даже такие, которые просили у людей милостыню. Если же Лао Ван был пьян, то он принимался за фигурки людей. На одном дыхании он мог сделать какую-нибудь луноликую красавицу. На вид той красавице было лет восемнадцать: стройная, пышногрудая, она, вместо того чтобы улыбаться, казалось, вот-вот заплачет. Народ потешался:
– Лао Ван, это у тебя девочка на выданье?
Лао Ван качал головой:
– Нет, это уже замужняя.
– А откуда она?
– Из Кайфэна.
– А почему она не смеется, а плачет, словно у нее горе какое?
– Она и должна плакать, а не будет плакать, так помрет с горя.
Одним словом – пьяная брехня. Лао Ван к этому времени не только сильно раздобрел, но и полысел. Напивался он не часто, так что сделанные им фигурки людей можно было по пальцам пересчитать, тем не менее во всем Баоцзи знали, что хэнанец Лао Ван с конного рынка, чья лавка находится у ворот Чжуцюэмэнь, умеет делать «кайфэнскую невестку».
После ухода Лао Вана от Лао Фаня ученики из «Кабинета высаживания персиков» разбрелись кто куда. Ян Байшунь и Ян Байли тоже покинули школу при доме Лао Фаня и вернулись в свою деревню Янцзячжуан. Ян Байшунь изучал у Лао Вана «Луньюй» пять лет, он попал в эту школу, когда ему было десять, а сейчас ему уже исполнилось пятнадцать. Он-то думал, что будет учиться у Лао Вана еще несколько лет, ведь «Луньюй» он все равно пока не усвоил, но кто же знал, что Лао Ван возьмет и уйдет. День-деньской они строили учителю всякие козни; как-то раз зимой, когда Ян Байшуню было двенадцать лет, он вместе с Ли Чжаньци втихаря проник в уличный туалет Лао Вана, взял его ночной горшок и проделал в днище дырку. В итоге, когда Лао Ван стал справлять нужду, он обмочил свою кровать. Сейчас же, когда Лао Ван их покинул, ученики поняли, сколько они потеряли. Для Ян Байшуня самым большим плюсом при Лао Ване была возможность филонить, теперь же ему пришлось возвратиться домой, чтобы готовить доуфу со своим отцом. Ян Байшунь терпеть не мог это занятие. Он не то чтобы питал отвращение к самому доуфу, просто он совсем не ладил с Лао Яном, а не ладил он с ним вовсе не потому, что таил на него злобу после того случая, когда из-за какого-то барана Лао Ян выпорол его и выгнал из дома, а потому, что, как и извозчик Лао Ма, Ян Байшунь презирал Лао Яна. Его душа была отдана похоронному крикуну Ло Чанли из деревеньки Лоцзячжуан. Он даже хотел сбежать от Лао Яна к Ло Чанли, однако загвоздка состояла в том, что Ян Байшуню не все нравилось в Ло Чанли. Тот нравился ему лишь как похоронный крикун, но не как изготовитель уксуса, который у него уже через десять дней покрывался грибком. Однако жил Ло Чанли именно за счет этого промысла, роль крикуна была для него не более чем увлечением. Ради нее он не мог забросить свое дело. Ведь уксус нужен по три раза на день, а где в один день набраться трем покойникам? Так что Ян Байшунь оказался в затруднительном положении.
Младший брат Ян Байшуня, Ян Байли, также терпеть не мог продавца доуфу Лао Яна. Ему нравился слепой Лао Цзя из деревеньки Цзяцзячжуан, который играл на трехструнке. Слепой Лао Цзя был не совсем слепым – слепым у него был лишь один глаз, другим он все видел. Кроме игры на трехструнке, слепой Лао Цзя, пусть одним глазом, но умел гадать по лицу. За несколько десятков лет через него прошло несметное количество людей. Каких только судеб он не видел. Но к словам Лао Цзя особо не прислушивались, поэтому чем больше он занимался гаданием, тем сильнее убивался по этому поводу. На его взгляд, все люди проживали свою жизнь совершенно не так и каждый день занимались совершенно не тем, что было предназначено им судьбой, чем напоминали безумных белок в колесе. Выходило, что Лао Цзя всегда оспаривал выбранный ими путь и указывал другую дорогу. В отличие от Ян Байшуня, которому Ло Чанли нравился лишь как похоронный крикун, но не как изготовитель уксуса, слепой Лао Цзя нравился Ян Байли и как музыкант, и как гадатель. Поэтому Ян Байли втайне от продавца доуфу Лао Яна сбежал в деревеньку Цзяцзячжуан к слепому Лао Цзя, чтобы попроситься к нему в ученики. Слепой Лао Цзя, прикрыв глаза, пощупал руки Ян Байли и вынес вердикт:
– Пальцы слишком грубые, игрой на трехструнке себя не прокормишь.
– Тогда научите меня предсказывать судьбу, – попросил Ян Байли.
В ответ слепой Лао Цзя открыл один глаз и посмотрел на Ян Байли.
– Ты своей-то судьбы не ведаешь, что же ты будешь предсказывать другим?
– А какая у меня судьба?
Слепой Лао Цзя снова прикрыл глаза:
– На дальнюю перспективу – судьба рабочей лошадки, будешь каждый день покрывать по несколько сотен ли, и все из-за одного говоруна. Если же говорить о скором будущем, то все, кого бы ты ни встретил, будут тебя костерить.
Так что наставника Ян Байли не обрел, зато получил зловещее предсказание. Про себя он ругался на слепого Лао Цзя: «Если каждый день покрывать по несколько сотен ли, так и сдохнуть недолго!» Обиженный на дурацкое предсказание, Ян Байли возвратился в родную деревню.
4
Когда Ян Байшуню было шестнадцать, новым начальником уезда Яньцзинь назначили Сяо Ханя. До Сяо Ханя начальником уезда был краснолицый хунанец из Маяна Лао Ху, которого выдвинули еще при маньчжурах. Отец Лао Ху занимался в Маяне китайской традиционной медициной, всю свою жизнь он излечивал или же залечивал людей. Если другие врачи китайской медицины, поставив диагноз, тут же выписывали рецепт, то отец Лао Ху, прощупав больному пульс, по десять раз думал, прежде чем вывести очередной иероглиф в рецепте. Когда пациент уходил, отца Лао Ху спрашивали:
– Послушай, тебе рецепт написать тяжелее, чем разродиться, неужели ты не определил болезнь?
– Болезнь-то определить легко, сложно проникнуть в человеческое сердце.
– Но ведь мы лечим болезни, какое тебе дело до человеческого сердца?
В ответ отец Лао Ху вздыхал:
– А как же без этого? – Помолчав, добавлял: – Болезни одинаковы, да только люди разные. Если разным людям выписать одно и то же лекарство, вряд ли оно всем поможет. – Вздохнув, он подытоживал: – Как раз от этого зависит, будет ли исход болезни успешным или печальным.
Когда Лао Ху выдержал экзамены и его распределили на чиновничью службу, в день отъезда в уезд Яньцзинь его вышел провожать весь Маян. Под оглушающие звуки гонгов и барабанов наряженный Лао Ху сел на коня. Все вокруг захлопали в ладоши, а отец Лао Ху придержал его коня и сказал:
– Сынок, все пришли тебя поздравить, один лишь я плачу.
– Чего плакать? Не на казнь же меня везут!
– Ты такой порядочный, тебе бы книги читать, а попадешь в эту чиновничью среду шакалов и волков, боюсь, не видать тебе ничего хорошего. Не через год, так через пять лет, если не посадят, так снимут и пошлют обратно.
– Другие, получая такую должность, считают это за счастье, а ты тут пристал со своими похоронными речами.
– Я вообще не это хотел сказать.
– А что же, в конце концов?
– Если в один прекрасный день тебя все-таки снимут с чиновничьей должности, ни в коем случае не расстраивайся, а возвращайся в Маян перенимать мое дело. Лучше быть мудрым врачом, чем мудрым министром.
Но случилось так, что, приехав в уезд Яньцзинь, Лао Ху продержался на своей должности тридцать пять лет. В этом смысле отец его недооценил. Столь длительный срок объяснялся вовсе не тем, что Лао Ху разбирался в тонкостях чиновничьей службы, он вообще ничего не смыслил в чиновничьих хитростях и при этом пребывал в полном неведении относительно своего невежества. Можно сказать, что он удержался на своей должности благодаря случайному везению. Работа чиновника немыслима без проведения приемов в честь приезжающих и отбывающих гостей, без праздничных подношений вышестоящим. Однако, став начальником, Лао Ху никаких приемов не устраивал, никаких подарков вышестоящим не делал. Уезд Яньцзинь находился в подчинении округа Синьсян, начальника округа звали Лао Чжу. Этот Лао Чжу славился своей алчностью, поэтому на праздники все другие чиновники делали ему подношения, и лишь Лао Ху был исключением. Приняв подарки, Лао Чжу любил рассказывать, какой он неподкупный, и Лао Ху, единственный из десяти подчиненных, кто не делал никаких подношений, стал для Лао Чжу своего рода оправданием. На банкетах Лао Чжу говорил своему начальству и коллегам:
– Все обвиняют меня в алчности, а вы спросите того же Лао Ху из Яньцзиня, дал ли он мне за все это время хоть грошик.
Но важнее подношений были превозношения, когда прилюдно перечислялись заслуги и добродетели начальника. Однако Лао Ху и в этом ничего не смыслил. Не говоря уже о неумении превозносить, Лао Ху и в обычном разговоре всегда был сам себе на уме. Заступая на должность в чужой области, другие чиновники старались подстроить свой говор под окружающих, а Лао Ху первые десять лет пребывания в Яньцзине продолжал говорить на своем хунаньско-маянском наречии. Пробормочет что-нибудь, и никто его не понимает: ни Лао Чжу, ни коллеги, ни тем более простой люд. Бывало, обращаются к нему на судебном заседании жалобщик с ответчиком, он им «бряк-бряк» что-то свое, а те, как в тумане, ничего разобрать не могут. Из-за такого банального непонимания все судебные дела рассыпались на части. Зато именно по этой самой причине в уезде Яньцзинь царил порядок. Если речь не шла об убийстве или поджоге, то яньцзиньцы жалоб старались не подавать. Если не подавать в суд, то ущерб будет небольшим, а вот если дело решится в суде абы как, то пострадавшие могут и разориться. Все спорные вопросы народ теперь решал сам, поэтому Яньцзинь казался островком всеобщего благоденствия. А поскольку жалобщиков было мало, у Лао Ху имелось свободное время, в которое он любил столярничать. Днем, разбирая судебные дела, Лао Ху был не в духе, зато с наступлением вечера он зажигал в канцелярии свет, снимал официальное платье, переодевался во что-нибудь поудобнее и принимался мастерить столы да стулья, сундуки да ящики. Так что если в других канцеляриях пахло казенщиной и сыростью, то в яньцзиньской управе – стружками и лаком. Местные сыщики и приказчики, облачившись в униформу, исполняли роль сыщиков и приказчиков, а снимая ее, превращались в подмастерьев Лао Ху. Именно в этом кроется причина того, что в наши дни уезд Яньцзинь славится своими резчиками по дереву. Собственно говоря, сначала приказчики противились заниматься столярными работами, но Лао Ху, который не лебезил перед начальством, запарывал все дела, а также не разбирался в чиновничьей кухне, этим своим невежеством невольно расположил их к себе. Он даже не подозревал, сколько ходатайств скрывалось за какой-то одной обидой, предоставляя тем самым своим подчиненным поле для деятельности. Поэтому те с радостью шли к нему в подмастерья. Когда областной правитель Лао Чжу пожаловал с инспекторской проверкой в Яньцзинь, учуяв в уездной канцелярии специфический запах, только покачал головой и усмехнулся. Ну а поскольку уезд Яньцзинь представлялся островком всеобщего благоденствия, Лао Ху пробыл его начальником тридцать пять лет. И только когда Лао Ху исполнилось шестьдесят, что предписывало выход в отставку, он ушел на заслуженный отдых. Все те, кто прибыл в Хэнань вместе с ним, будь то его коллеги, начальники уездов или правители округов, за эти тридцать пять лет, как и сулил отец Лао Ху, в большинстве своем или попали за решетку, или были казнены, или же просто смещены с должности. Окружного правителя Лао Чжу посадили в тюрьму, когда Лао Ху исполнилось пятьдесят. Тогда-то все стали перемывать ему кости: «Все говорят о порядочности Лао Ху из Яньцзиня, но кто же знал, что этот выродок окажется самым дальновидным». Однако, выйдя в отставку, Лао Ху на родину не возвратился, а остался в уезде Яньцзинь. На родину он не возвратился вовсе не потому, что ему было некуда возвращаться, а потому, что, прожив в Яньцзине тридцать пять лет, он привык к местным условиям. В Яньцзине почва солончаковая, поэтому вода здесь соленая и горькая, с большим содержанием щелочи и селитры. От такой воды передергивает не только людей, но и скотину. Именно в этом кроется причина того, что жители Яньцзиня любят мотать головой. Мотая головой, они вовсе не выражают своего неудовольствия кем-то или чем-то, просто это вошло у них в привычку. Когда Лао Ху только-только приехал в уезд Яньцзинь, его что ни день поносило от этой горькой водицы, поэтому мотать головой он тоже выучился. Но прошло несколько лет, и поноса как не бывало. Зато когда он через эти несколько лет вернулся навестить родных в Маян, что в провинции Хунань, из-за тамошней пресной воды, бедной щелочью и селитрой, его что ни день стали мучать запоры. Семь дней без каши человек как-нибудь проживет, а проживи он семь дней без какашек – и ему крышка. Так что Лао Ху и там начал мотать головой. Поэтому после ухода на пенсию ему ничего не оставалось, как признать своей родиной место службы и остаться в Яньцзине. Прямо посреди уездного центра Яньцзиня протекала речка Цзиньхэ. Лао Ху на свои сбережения, сделанные за тридцать пять лет, купил у моста усадьбу, где мог полностью отдаваться столярному делу. Сперва, занимаясь любимой работой, Лао Ху отдыхал и душой, и телом, однако спустя месяц он загрустил. Пока Лао Ху находился при должности, он столярничал лишь в свободное время, поэтому делал только предметы мебели, сундуки да ящики. Между тем в столярно-плотницком ремесле имеется разделение на строительных, тележных и мебельных мастеров. Из трех видов столярно-плотницкого ремесла самым легким считается изготовление мебели. Выучиться на тележного мастера, который изготавливает те же спицы для колес, уже сложнее, а значит, стать строительным мастером и делать консоли, карнизы да резные балки с расписными стропилами сложнее вдвойне. Лао Ху никак не хотел мириться с тем, что его умений хватало лишь на изготовление мебели. Но, с другой стороны, в таком почтенном возрасте ему при всем желании было уже не по силам с самых азов осваивать ремесло тележного и строительного плотника. Поэтому Лао Ху ничего не оставалось, как продолжать делать предметы домашнего обихода. Пока Лао Ху находился при должности, он изготавливал мебель точь-в-точь такую же, как у других мастеров. Но теперь, когда столярное ремесло стало его основным занятием, ему захотелось стать новатором в своей области и создавать уникальные в своем роде вещицы, а с этим возникали свои трудности. Другими словами, делать не так, как все, – это еще полбеды, а вот переплюнуть самого себя – это уже задача посложнее. Целый день он «грузил» себя невеселыми мыслями, а ночью с фонарем в руках начинал внимательно подбирать подходящие кусочки древесины. Он занимался этим вплоть до первого крика петухов, так и не приступая к основной работе. В такие минуты он часто вздыхал, мотая головой: «Все думают, что трудно быть чиновником, но вот знал бы кто-нибудь, что быть столяром гораздо труднее». Жители уездного центра, которые среди ночи переправлялись через реку Цзиньхэ, замечая под мостом свет в доме Лао Ху, в свою очередь тоже вздыхали: «Лао Ху еще не ложился» или: «Лао Ху в своих плотницких думах».
После того как Лао Ху вышел в отставку и стал столяром, место начальника уезда перешло к Сяо Ханю. Сяо Хань был выпускником Яньцзинского университета[27], ему едва перевалило за тридцать; у него был совсем крошечный рот, размером с земляной орех, а еще он зачесывал назад волосы. Такой ротик, как у Сяо Ханя, часто встречался у женщин, среди мужчин это было редкостью. Сяо Хань приехал из города Таншань провинции Хэбэй и говорил на таншаньском наречии. С точки зрения яньцзиньцев, им что хунаньско-маянское наречие, что хэбэйско-таншаньское, все одно – понять сложно. Если уж сравнивать эти наречия между собой, то таншаньский говор Сяо Ханя был куда понятнее маянского говора Лао Ху. Но именно по этой самой причине в Яньцзине появились проблемы. Едва приехав в Яньцзинь, Сяо Хань осерчал. Однако его гнев не был вызван местными нравами и обычаями. Тридцать пять лет под началом Лао Ху не прошли для города даром: здесь не подбирали оброненные на дороге вещи и не запирали на ночь двери. Превращение управы в столярную мастерскую, насквозь пропахшую стружкой и лаком, его также не волновало. Но дело было в том, что Сяо Хань с самого рождения отличался говорливостью, его крошечный ротик не закрывался ни на минуту. Он предпочитал провести день без еды, но только не молча. Помимо разрешения судебных тяжб, он любил общаться с народом. А поскольку с каждым разом к его таншаньскому наречию народ привыкал все больше, и Сяо Хань все больше входил во вкус. Став начальником уезда Яньцзинь, Сяо Хань получил возможность выступать публично в любое время. Однако уже после нескольких таких выступлений он окончательно разочаровался в местных жителях. Сами слова они понимали, но вот их смысла не улавливали. Дабы восполнить этот пробел, Сяо Хань вознамерился действовать через «народную школу». Он планировал выступать перед учениками школы, чтобы те потом несли его мысли в народ. Но на тот момент в самом уездном центре, кроме разбросанных за городом нескольких частных заведений, не было ни одной школы. Лао Ху, управлявший уездом тридцать пять лет, думал лишь о своих столах да стульях, сундуках да ящиках, а про школы он как-то совсем позабыл. Строить школу с нуля оказалось задачей непростой. На это требовались деньги, но откуда их можно было взять в совсем небогатом уезде? Впрочем, даже если бы такие деньги и нашлись, меньше чем за год школу все равно не построишь. Сяо Хань, который ждать не мог, решил действовать, используя подручные средства. В уездном центре имелась католическая церковь, вмещавшая около трехсот прихожан. Ее настоятелем был один итальянец, настоящее имя которого звучало как Хименес Серени-Бенцони. По-китайски его звали Чжань Шаньпу, но жители обращались к нему просто Лао Чжань. Сяо Хань послал своих людей приклеить на двери его церкви объявление, что отныне церковь становится школой. Лао Чжань тотчас побежал в уездную управу к Сяо Ханю:
– Начальник, я вовсе не против вашей «народной школы». Но если вы упраздните церковь, то Всевышний это не одобрит.