Земля Бранникова

– Вот теперь меня убьют, – подумал он, и точно. Что-то ударило в левое плечо, а сраженная не то копьем, не то пулей лошадь рухнула всем телом на груду других тел людей и животных, сплошь покрывавших поле боя.

Удар в левое плечо был болезненным, но острая боль вывела Андрея из состояния апатии. Остаться на ногах – главная задача спешенного кавалериста – была выполнена. Андрей не только сохранил равновесие, но и сумел вонзить саблю в брюхо коня французского солдата. Выдернул саблю, увернулся от падающей лошади и оказался один на один с огромным французским капралом. Еще мгновение и тот бы пронзил Андрея своим палашом. Но и тут фортуна выручила Андрея. Он успел метнуть в противника нож. Француз начал падать, и это было последнее, что Андрею удалось увидеть в этом бою.

Очнулся Андрей, когда уже вечерело. Сначала вернулись ощущения. Сперва показалось, что болит все тело. Потом стали проявлять себя очаги боли. Тупо и нудно болела голова. Остро, при каждом вздохе, болела придавленная конской тушей нога. Еще один источник боли гнездился у левого плеча. На болевые ощущения накладывалось чувство глубокой усталости, как-то странно смешанное с чувством полностью исполненного долга.

– Он никому и ничего теперь больше не должен, – подумал Андрей о себе в третьем лице. Мысль эта подействовала на него утешительно.

К нему вернулось зрение, а может быть, он просто открыл глаза. Сначала он увидел прямо перед собой круп придавившей его лошади. Судя по масти, лошадь была не его. Потом разглядел редкие облака в небе, или клубы рассеивающегося дыма. Сквозь них проступали звезды. – Странные они какие, – не в силах удивляться, подумал он.

Тут к нему возвратился слух. Пушки молчали, значит, сражение кончилось. Чем? Отовсюду доносились стоны раненых. Чуть повернув голову вправо, он увидел лежащего в метре от себя французского офицера. Их взгляды встретились. Недавние враги сейчас смотрели друг на друга с некоторым удивлением, за которым не было места ненависти.

В руке француза появился какой-то предмет.

– Неужели он хочет убить меня? – подумал Андрей, но тут же устыдился своей мысли. Француз протягивал ему фляжку. Андрей попробовал пошевелить правой рукой. Получилось.

– Осторожно, это коньяк, – передавая Андрею фляжку, сказал француз.

Глоток крепкого напитка оказал на Андрея мобилизующее воздействие:

– Раз я остался в живых, значит надо отсюда выбираться, – подумал он, возвращая флягу. Среди стонов раненых и ржания лошадей он начал различать крики, кто-то кого-то звал. Андрей вспомнил про Федьку.

– Ищет меня, наверное, нелегко здесь кого-то отыскать, вот и кличут друг друга, – разъяснил он сам себе обстановку и начал подавать голос. Громко, однако, кричать не удавалось, но все же.

Позже ему послышался голос Степана, и он стал кричать ему в ответ.

Степан, идя на голос, увидел своего барина только в самую последнюю минуту, так он был скрыт нагромождением тел. Поблизости оказался и Федька. Вдвоем они разобрали завал вокруг Андрея и осторожно уложили его на носилки. Все происходящее Андрей воспринимал теперь урывками, как отдельные сцены. Склонившееся над ним лицо Федора с застрявшей в бороде соломинкой. Напряженные фигуры Степана и Федора, вдвоем оттаскивающие придавившую его лошадь.

Еще одна сцена привела Андрея в страшное волнение. Он увидел Степана с занесенной над головой дубиной и сразу понял, что произойдет в следующую секунду. Вспомнил подбадривающий взгляд французского офицера, протягивавшего ему фляжку.

– Стой! – заорал Андрей изо всех оставшихся сил. Он успел увидеть, что Степан выполнил его приказ, смог еще произнести: «Подберите французика», и потерял сознание.

Может, и не совсем потерял. Чувствовал, что его положили на что-то мягкое, накрывают. Но реагировать на все это сил не было. Блаженное забытье, где исчезает время, пропадает боль, и сбываются все мечты, самый желанный приют раненого или больного, поглотило его.

Что за чудесные, не передаваемые словами картины посещали его в забытьи, какой чудесный мир приоткрывался за границей сознания. Мир, в котором он был высшей силой, где можно было сквозь зыбкую пелену увидеть прошлое, а если очень захотеть, то и будущее. Для этого надо было из световых флюидов построить башню. Прошлое в ней находится внизу, а будущее наверху. Надо успеть, пока башня не упала, взбежать на свой этаж. Не получается. Башня падает. Ничего, построим новую. И так раз за разом!

А потом он очнулся и понял, что находится в телеге, движущейся в полной темноте по лесной дороге. По голосам людей, фырканью лошадей и скрипу множества колес стало ясно, что не его одного увозят с поля боя в тыл. Снова стало болеть все тело, и он спрятался в спасительном забытьи. Башни теперь стало строить проще. Пока башни стояли, удавалось взбежать на свой этаж. На краткий миг, пока башня валится на бок, удавалось глянуть либо в прошлое, либо в будущее. И там и там громоздились световые пятна, разобраться в которых не хватало времени, но не исчезала надежда сделать это в следующий раз.

Обоз вел Федька. У него была карта, отданная ему кем-то из офицеров, а он, человек неграмотный, однако умел ее понимать. Наверное, в нем пропадал природный стратег, потому как он интуитивно понял дальнейший замысел Наполеона, а заодно и Кутузова. Понял, что Наполеон может повернуть свои войска на Тверь, создавая угрозу уже не Москве, а столице, и что Кутузов выставит перед ней заслон. Значит, чтобы избежать встречи с французами, а заодно и со своими, обозу следовало двигаться строго на север, что не противоречило конечной цели путешествия – Санкт-Петербургу, куда Федька стремился доставить своего барина. По пути с ним было и слугам других раненых офицеров, которых в обозе было уже человек восемь, не считая француза, которого положили на одну телегу с Андреем.

Плохо было то, что в наступившей темноте было невозможно осмотреть раненых, перевязать их как следует. Обоз медленно полз по лесной дороге. Ориентировался Федька ночью только по Полярной звезде, которая изредка появлялась то в разрывах облаков, то, вдруг, сверкала сквозь кроны деревьев.

– Найти бы хоть какую деревеньку в лесу, – думал Федька, останавливаться в деревнях по берегам рек он побаивался. Не ровен час, на французов нарвешься. А в лес, он был уверен, они не сунутся. И был прав. Французы лесов избегали.

Под утро наткнулись на лесную заимку. Для деревушки изб было маловато, всего-то четыре. Не церемонясь, разбудили хозяев. Оказалось, что здесь с давних времен находятся смолокурни. Из смолы готовился деготь, товар, нужный в хозяйстве повсеместно для смазки колесных осей телег, и много для чего еще.

Мужики в длинных полотняных рубахах вышли на улицу с кольями, вилами и топорами. Но, поняв, в чем дело, быстро освободили одну избу для раненых. Накипятили воды. Но осматривать раненых в избе не получилось, там оказалось слишком темно. Маленькие слюдяные окошки едва пропускали свет. Пришлось вытащить большой дубовый стол на улицу, постелить на него холстину и обрабатывать раненых по очереди.

Только здесь Андрей, наконец, окончательно пришел в себя и увидел, что он в телеге не один. Француза он, конечно, узнал сразу, вспомнилась ему и сцена последнего акта их пребывания на поле боя. На большее сил не хватило. Что-то подобное, наверное, пронеслось и в голове у француза. Увидев, что Андрей смотрит на него, он попытался улыбнуться в ответ. На обескровленном лице мелькнула слабая гримаса.

Тела раненых обмывали горячей водой с помощью тампонов. Размачивали присохшие к ранам куски одежды, а уж потом обрабатывали саму рану. Даже при легком ранении в ту пору выжить было нелегко. Понятия гигиены и антисептики еще отсутствовали. Не было ни обезболивающих средств, ни противовоспалительных препаратов, ни, тем более, антибиотиков. Все, что можно было сделать, так это очистить рану от посторонних предметов, в основном, в пределах видимости. С помощью стальных зондов искали застрявшие пули. Иногда их удавалось вытащить с помощью тех же зондов, или специальных щипцов. Но используемый инструмент никак не стерилизовали.

В результате до пятидесяти процентов раненых погибали от заражения крови. Все зависело от Бога и от организма. Справится организм с заразой – слава Богу. Не справится – Бог прибрал. Опять же, слава ему.

Однако существовали и тогда народные средства. Например, смесь пороха с землей. Трудно поверить, что это хоть как-то могло помочь. Но в то же время знахари и знахарки варили лечебные мази на основе трав и жиров. Сам факт того, что при приготовлении мазей шло длительное кипячение, говорит о том, что они были, как минимум стерильны, а некоторые виды отваров трав могли обладать антисептическим эффектом.

Но Федька, который при отсутствии в обозе лекаря, оказался вдруг и главным медиком, пользовался для лечения ран иноземным, тоже народным средством. Называлось оно «Аква Вита», родом из Италии. Попросту это был чистый спирт. Когда-то, еще при Иване Грозном, а может, и раньше, католические проповедники, добиравшиеся до Руси, привозили с собой горючую воду, демонстрировали ее свойства, приводя зрителей в восторг, весьма далекий от религиозного.

Русские монахи в то время тоже бывали в Италии. Кто-то из них, видимо, привез технологию перегонки спирта и освоил ее в одном из московских монастырей. Известно, что спирт на Руси прижился. В разбавленном виде он превратился в русскую водку. Но то, что водку и спирт можно использовать как дезинфицирующие средства при лечении ран, известно не было ни медицине, ни широкой публике.

Федьке дал с собой в поход бутыль «Аква Виты» отец Андрея и наказал в случае ранения сына промыть ему раны этой жидкостью с помощью тряпочки, а потом влить в них ее, но не слишком много. И Федька выполнил наказ старого барина. Откуда старику были известны дезинфицирующие свойства спирта, неизвестно. Неизвестно и то, почему барин отдал предпочтение итальянскому спирту перед отечественным. Факт тот, что бутыль была большая. Жидкости в ней было много, расходовали ее экономно, так что хватило на всех раненых, и еще осталось.

Много времени заняло изготовление шин для лечения переломов рук и ног. Гипса тогда тоже не было. Но понимание того, что кости надо соединить на ощупь, а потом зафиксировать на долгое время, было. И здесь Федька проявил то ли новаторство, то ли доставшиеся ему откуда-то познания. Приказал крестьянам драть лыко с молодых деревьев, и резать его длинными полосами на подобье бинтов. Осторожно обматывал лыком ногу или руку, фиксировал положение костей, а уж потом пристраивал деревянную шину.

Обработка ран – дело тонкое, кропотливое, болезненное для пациента, и нервное для исполнителя. Тем более, когда он – не профессионал. Помощников у Федьки оказалось много: принести, отнести, на худой конец, подержать больного, чтобы не дергался от боли, – это пожалуйста. А вот, чтобы самому в рану с инструментом залезть или зашить ее нитками, как тулуп рваный, ни за какие коврижки, Боже упаси! Не нашлось таких больше в обозе.

Но Федька справился. А, собственно, куда ему было деваться от своих раненых, да и от собственной любознательности. Когда сам попадал в лазарет, он не закрывал глаза, глядя, как доктор отрезает пилой человеку ногу, вынимает щипцами пулю, штопает рану. Да и от чувства ответственности, коренящегося где-то в самых сокровенных уголках души, тоже не избавишься в раз. Оно, это чувство, раз пробудившись, часто заставляло его делать то, что было в данный момент остро необходимо; за что взяться больше было некому. Не всегда его благодарили за это. Но и брался он за дело, не рассчитывая на благодарность.

Первым Федька обработал своего барина. Вынул из плеча пулю, благо не глубоко ушла, видно, была на излете. Зашил рану. Заштопал и другую рану, на бедре, колотую, с двух сторон шить пришлось. Рану на голове только промыл, и перебинтовал. Удар пришелся вскользь. Только кожа содрана. Да и перелом ноги не страшным оказался, как теперь сказали бы, без смещения.

За время всех этих процедур Андрей намаялся, пожалуй, больше, чем на поле боя, так что, когда его в избу отнесли, быстро погрузился в ставшее уже привычным забытье.

На этот раз оно казалось ему зыбким. В него трудно было впасть, но легко было выйти. Теперь главной задачей стало удержаться в забытьи. Это было труднее, чем строить башни, чем заглядывать в прошлое или в будущее. Плавая по границе сознания, он чувствовал себя в воде. Прошлое опять было внизу. Далекое прошлое пряталось в темных омутах, и ему вспоминались слова отца, сказанные ему в детстве о том, что историю России проще придумать, чем узнать. Почему он так говорил? О чем не хотел говорить? Надо будет спросить.

Но эта мысль уплывала, сменялась другой, более близкой, недавней историей, которую сам пережил. О Париже, где провел последние два года перед войной. А для него война началась уже тогда. С балов и театров, богатых гостиных, чопорных сановников, блистательных кавалеров, прекрасных дам, вина и карт. Неужели все это было на самом деле? И уже стало историей, которую никто никогда не узнает.

Выныривая из забытья, он смотрел вверх, где яркое голубое небо казалось ему бесконечно далеким будущим. Там не было места ни ему самому, ни вообще человеку. Небесная голубизна сменялась темной беспросветной глубиной ночи. Здесь он ощущал себя стоящим на краю бездны. Всего один шаг отделяет его от края, за которым начинается вечность…

– Проснись, барин! – Андрей открыл глаза. Видение пропало. Его место заняла улыбающаяся физиономия Федьки:

– Хватит спать. Кушать подано!

Только теперь Андрей понял, как он голоден. Наступило утро. Утро второго дня после битвы. Все это время он ничего не ел, только пил воду, которую ему подносил Федька. По его мнению, кормить раненых полагалось только через двое суток. Как знать, быть может, в Федьке таилось много талантов.

С этого момента Андрей понял, что пойдет на поправку. Слабость еще давала себя знать, но, почувствовав ее, он уже не впадал в забытье, а засыпал здоровым сном. А когда не спал, предавался беседам с другими офицерами, спасенным им французом, да и с тем же Федькой, которого начал воспринимать уже не совсем как слугу.

Кстати, француз оказался вовсе и не французом, а итальянцем Анджело Пильени, родом из Пизы. Младший отпрыск аристократического семейства, рыцарь, без наследства, без средств к существованию, вынужденный искать, кому продать свою шпагу. Знакомая картина, сложившаяся в Европе много столетий назад. Она стала следствием законов, запрещающих дробление землевладений.

Безземельные рыцари были основной движущей силой крестовых походов. Ими создавались рыцарские объединения, о которых Андрею многое рассказывал отец – сам крупный землевладелец, имевший единственного сына. Особенно отец любил поговорить об ордене тамплиеров, ставшем самостоятельной силой в Европе. Фактически тамплиеры создали первую европейскую банковскую систему, должниками которой вскоре оказались монархи многих стран Европы.

В родительском доме Анджело, наряду с фехтованием, обучался игре на музыкальных инструментах и пению. В армию Наполеона он поступил в 1808 году как музыкант. Но жалование музыканта оказалось в четыре раза меньше, чем у рядового гусара. Через два года Анджело сдал экзамен на первый офицерский чин и навсегда расстался с горном и барабаном.

Интересно, что никто из раненых не удивился, узнав, что среди них оказался офицер армии противника. В своем нынешнем состоянии он не был для них врагом. Без шуточек, конечно, не обходилось, но все охотно общались с ним, благо, свободное владение французским языком в России было важным элементом воспитания дворянских детей.

Только на третьи сутки обоз смог двинуться дальше, в сторону Твери. Местные подсказали дорогу. Надо было спешить. Вот-вот должна была начаться осенняя распутица. Но ушли недалеко. С пригорка увидели французский разъезд, до полусотни всадников.

В ту пору французы еще только подходили к Москве. Не встречая в пути серьезного сопротивления, они больше всего были озабочены продовольственными проблемами. Голод тогда еще не взял супостатов за горло, но трудности с продовольствием уже обозначились. Конные разъезды французской армии шныряли в радиусе ста километров вокруг Москвы в поисках продовольствия.

Обоз спешно укрылся на опушке леса. Телеги с ранеными затолкали в кусты. Успели выпрячь и отвести в сторону лошадей, зарядить ружья и пистолеты, благо, оружия в обозе было много. Дали по пистолету и раненым. В плен сдаваться никто из них не собирался.

Когда конники приблизились почти вплотную, дали залп. Ружей хватило, чтобы выстрелить еще по разу. Взялись за сабли. Было ясно, что десятку мужиков не выстоять против полусотни кавалеристов, даже и в лесу. Но в тот момент, когда защитники обоза уже готовились подороже продать свои жизни, кавалеристы повернули лошадей вспять. Нескольких раненных двумя залпами им оказалось достаточно, чтобы понять: маленький обоз не будет легкой добычей.

Пока возвращались к телегам, выяснилось, что оборонять эту лесную опушку собиралось еще десятка два мужиков. С неделю назад, когда в округе появились французы, в эти леса они увели свои семьи и скот. А вчера их деревню разграбили французы. Унесли с собой все, что осталось, но дома не тронули. Более того, оставили старикам деньги за реквизированные продукты. Такого благородства от них никто не ожидал. Да и денег таких, бумажных, в деревне отродясь никто не видывал. В ходу были медные, да иногда и серебряные монеты. Ассигнация была крупная, целых пятьдесят рублей, она полностью покрывала потери крестьян от набега и подталкивала их к мысли, а не продать ли французам с выгодой еще продуктов из своих запасов.

Длиннобородые мужики обступили телеги. Вперед выступил коренастый мужик с аккуратно подстриженной бородкой, как потом оказалось, деревенский староста. Поняв, что в телегах находятся раненые русские офицеры, мужики особого почтения не проявили, но шапки все же поснимали. А староста все просил офицеров посмотреть на ассигнацию, что оставили французы. Не фальшивая ли? Кто-то из офицеров подержал в руках ассигнацию, но сказать про нее что-либо путное не смог. Жаль, что ассигнация не дошла до Андрея. Он бы про нее мог сказать многое!

Но Андрей в это время спал. Спал сном праведника.

Еще почти месяц обоз с ранеными полз в сторону Петербурга, пока не застрял окончательно неподалеку от Твери в маленькой раскольничьей общине. Дальше на колесах было двигаться уже нельзя, а на полозьях еще нельзя. Недалеко за месяц ушел обоз, но это и понятно. Шли лесами, кружными дорогами, без карт и проводников. Кроме того, надо было обслуживать раненых. Менять повязки, вовремя кормить.

Община приняла их на постой, пока не установится санный путь. Не за так, конечно, но деньги у господ офицеров были, и они готовы были платить их за себя и за слуг. Граница же между господами и слугами за время пути и тесного общения, когда-то незыблемая, неприступная, как-то постепенно размылась, стала условной, хотя до панибратства не доходило.

Кто-то из раненых к этому времени уже почти поправился. Андрей, например, уже сидел в телеге, а если бы не сломанная нога, наверное, уже ходил бы. Мастер на все руки Федька сделал ему костыль. С его помощью и при поддержке Степана Андрей уже делал первые шаги. Снимать с ноги шину было пока рано.

Андрей часто и подолгу беседовал с Федькой на самые разные темы. Рассказывал ему что-то о государственном устройстве, о Франции и французах, о европейских государствах, о науке, в которой Европа преуспевает, а Россия отстает. Повинился Андрей перед Федькой и в том, что согрешил в Рузе. Сделал он это почти сразу после боя, как только смог говорить. Просил, чтобы сказал о том отцу, если сам до родного дома не доедет. Сокрушался, что может ребенок на свет появиться сиротой. Батюшка тогда для него что-нибудь сделает.

Потом, когда Андрей понял, что останется жить на этом свете, разговоры он эти прекратил. Он твердо решил вывезти из Рузы Настеньку и жениться на ней. Интересно, что Федька сразу понял, о ком идет речь. Настя была дочерью богатого оброчного крестьянина, чей дом под железной крышей стоял неподалеку от дворянского собрания почти в центре города Руза.

Общался Федька и с мужиками из раскольничьей общины. С ними он говорил все больше на темы религии. Сам он ни в бога, ни в черта не верил, но отчего же не поговорить, когда делать нечего. Мужики же к религии относились всерьез, так что Федька скоро понял, что могут и побить, если он уж слишком свое безбожие выказывать станет.

Андрея же он как-то спросил, от чего же приверженцев старой веры стали на Руси именовать раскольниками, когда именно они блюли старую веру. Несправедливо это. Надо было бы нас всех раскольниками называть, а их – староверами. Андрей согласился с ним, а потом начал рассказывать то, что сам знал по отцовским урокам.

Со времен Петра Великого дворянские юноши обязаны были получать образование в кадетских корпусах или за рубежом. Богатые родители, владевшие более чем тысячью душ, имели право давать своим чадам домашнее образование.

В кадетский корпус принимали детей в возрасте от четырех до шести лет. Жили они там на полном пансионе. При этом родители, если они были, должны были дать обязательство не забирать оттуда ребенка ни при каких обстоятельствах на протяжении пятнадцати лет! Чаще всего туда попадали сироты. Отдавали туда детей и вдовы, ясно, что не от хорошей жизни. Выходили из кадетских корпусов уже не дети, а младшие офицеры от прапорщика до подпоручика либо статские чиновники соответствующего ранга.

Отец Андрея, человек богатый и широко образованный, имея единственного сына, учить его решил дома. Он сам составил обширную программу и неукоснительно выполнял ее почти десять лет. В основе программы лежали военные науки. Иная карьера им для сына не мыслилась. Фехтование, стрельба, кавалерийская подготовка. Этому Андрея начали обучать с четырех лет. Тогда же стали преподавать ему языки: русский, французский, греческий, латынь. Позже начали преподаваться более сложные науки: математика, основы баллистики и фортификации, история.

Отец никак не мог подобрать сыну преподавателя истории. Беседовал с одним, другим, третьим – все не то. Сам взялся за дело. Перечитал книги по древней истории, по которым учили его самого, начал рассказывать сыну. Тот слушал с интересом, запоминал хорошо. История древнего Рима, древней Греции были описаны замечательно и во многих книгах. А вот с историей России, как ни старался отец, ничего хорошего не вышло. Краткие описания царствий, вот и вся история страны. Да и то с ошибками, знающему человеку заметными.

Действительно, на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков на русском языке читать было нечего. Вся русская литература того времени могла уместиться на одной полке, а среди не более чем десятка ее авторов возвышались имена Екатерины II и Михаила Ломоносова. Бесспорно, люди великие, но писательство для них было не более чем побочным занятием. Впрочем, не совсем так. Ломоносов внес огромный вклад в русскую словесность. Им был создан первый в стране учебник грамматики, по которому потом на протяжении более пятидесяти лет учились писать дети и взрослые.

В предисловии к своему учебнику Ломоносов написал бурную хвалу русскому языку, утверждая, что он лучше и богаче многих других европейских языков. Наверное, он знал, что говорил, но относились его слова скорее к разговорной речи. Письменная же речь в то время была тяжеловесной и неповоротливой. Это был язык победных реляций, язык од и восхвалений. На нем нельзя было написать ничего похожего на трагедии Шекспира, Дон Кихота Сервантеса или путешествий Гулливера Свифта. Все это, как и многое другое, читалось образованными людьми на французском и английском языках, реже – на латыни.

И все же будущее всегда рождается в прошлом. Вслед за Ломоносовым огромный вклад в русскую словесность внес Николай Карамзин. Он впервые использовал для написания литературного произведения сложившийся к концу восемнадцатого века разговорный русский язык, язык образованной публики. Его «Записки русского путешественника», а вслед за ними повесть «Бедная Лиза» были, вероятно, первыми литературными опытами такого рода. Кажется, именно эти два великих человека и положили начала русской литературы, ставшей в девятнадцатом веке в один ряд с европейской.

Но когда Иван Николаевич думал об образовании сына, Карамзин еще не написал труд своей жизни «История государства Российского». Так что про раскол Андрей рассказывал Федьке со слов отца, считавшего это событие печальной страницей в истории православия, да и Руси тоже. Винил он в нем, прежде, всего патриарха Никона и тогдашнего царя Алексея Михайловича. Первого за то, что хотел поставить церковь выше государства. Не в традициях христианства это. Второго же, за то, что не сумел противостоять патриарху, допустил раскол и сам начал преследования староверов.

Известно давно, чем больше гонений, тем больше стойкость в вере. Маленькая община в испанском городе Толедо сохраняла верность христианству на протяжении шестисот лет арабского владычества. И ведь выстояла! Пожалуй, и евреи сохранили свою веру благодаря преследованиям. То же самое будет и со староверами, – не раз говорил отец, и оказался прав на все сто процентов. Народ против староверов не ожесточился, и даже втихомолку почитал их как мучеников за веру. Власти постепенно снижали гонения, а староверы научились оказывать помощь друг другу. Их представители стали выбиваться в купцы и заводчики, в благодарность за успехи, не оставлявшие помощью свои общины.