На сцене – ведьма Марьяна
– Ничего. Прощаю. По большому счёту, я сама виновата. На самом деле это всё от злости. Жаль вот так умереть, когда вся жизнь впереди. Вот и решила отыграться. Спасибо, девочки… – вымолвила Лена и, освободившись от объятий, вернулась в своё тело. Марьяна, стуча зубами от холода, вытряхнула из косметички тушь, помаду, тональник и сделала покойнице лёгкий макияж. Немного подумав, она накинула поверх красного платья свою кофту.
– Может, это и неправильно, но что она будет мерзнуть в свой последний день? – сказала она совершенно равнодушно Таньке и обхватила себя руками.
Женщины покинули морг, волоча за собой размякшую тётю Зину.
В два часа ночи ехать в отель компания не решилась, уснуть всё равно б не получилось. На счастье, у обочины их дожидалось одинокое такси. Водитель дремал, накрывшись собственным пиджаком.
* * *Игорь и Татьяна катили красивую новую коляску по парку Ольгинки. Ну до чего же гордилась пара своим малышом и тем, что получилось справиться со всеми трудностями, вставшими у них на пути, включая даже проклятие Ленки Ковальчук.
В основном гордилась Таня. А у Игоря, который и не знал, с чем пришлось столкнуться его жене, были совсем другие чувства. Но и он был доволен, как кот, объевшийся сметаной. Ведь девушка, к которой он подкатывал ещё со школы, оказалась то, что надо! Готовила вкусно, любила страстно, а главное, уважала его, как мужчину и главу семьи.
И после родов не растолстела. Даже скинула немножко. «Вон стройная какая!» – любовался Игорь. Одно плохо. Стали ей везде призраки мерещиться. В темноте шарахалась от всего, а одна на ночь вообще оставаться боялась. Как приклеилась к мужу.
Они остановились и сели на лавочку. Весеннее солнце припекало жарко. Таня аккуратно подогнула юбку, чтобы не помялась, а рядом положила сумку собственной работы. Зимой её вязала, пока ждала ребёночка. Сумочка из пенькового шнура с деревянными ручками и вправду выглядела как дизайнерская вещица.
– Он не обмочился? Кряхтит, – забеспокоился Игорь.
– Ой, давай проверю… тьфу тебя! Он же в памперсе.
– Аааа.
– Бээээ.
– Смотри. Что это там? – Игорь указал на сумочку. Она шевелилась, словно живая.
– Ай! Ой! Спасите, нечистая! – заорала не своим голосом Татьяна. И здесь, словно по волшебству, из сумки показался чёрный, лохматый… котёнок.
– Ой! Как же он там оказался?
– Пришёл. К нам пришёл, – зясюсюкал Игорёк. – Возьмём?
Таня улыбнулась и взяла котёнка на руки.
– Он совершенно не страшный…
Марьяшина любовь
Десятью годами ранее…
Баба Настя вернулась из лесу с целым мешком трав. Иванов день – пора заготовок. Мешок лёгкий, но даже эта небольшая вылазка, когда полдня на ногах, больных да стареньких, совсем бабу Настю вымотала. Она плюхнулась на лавку у крыльца, бросив рядом мешок с травами, и расслабилась. Тишина.
– А где ж Машка? Где подруга моя? Куда подевалась?
Машкой звали козу. Как не выходила баба Настя во двор, коза сразу к ней бежала с громким козлиным приветом: «Беееее!». И не было такого дня, чтоб можно было спокойно по двору продефилировать. Любовь у них с Настей была. Коза являлась чуть ли не единственной кормилицей в семье.
Оглянулась баба Настя, смотрит: за углом лежит что-то незнакомое.
– А! – вскрикнула она, подойдя поближе. – Кто же это тебя… – только и промолвила старая, прикрывая ладонями рот, чтоб не закричать. Что орать-то без толку? Коли не режут. А в пору бы. Коза, видно, не своей смертью померла. Рана в боку так и кровоточит. Совсем недавно животинку порешили, значит.
Давно деревенской ведьме никто не угрожал. А выглядело всё так, будто угроза.
Издалека послышался звонкий смех Марьянки, и баба Настя увидела подростков с полотенцами и в ярких купальниках, возвращавшихся с речки. Внучке семнадцать лет, большая уже.
– Невеста. Сиротинушка моя….
Она, баба Настя, растила её с тех пор как мать, сбежала, чтобы увезти подальше своего нерадивого муженька. Да и не хотела дочь Насти жить под гнётом матери, деревенской ведьмы. Внучка получила ведьмовские способности, а дочери они не достались. Но и не нужны они ей были, хоть за деньги, хоть без. Претило ей ведовство.
– Марьяна и Васька так в переглядки и играют, – заметила вслух бабушка. – Любовь. Первая. Детская ещо, но самая что ни на есть настоящая.
– Васька! Ну-ка домой. Экзамены на носу, а ты чем занимаешься, паршивец! – окрикнула его мать и, выбежав за оградку, чуть не взашиворот затолкала мальчишку во двор. Мальчишка (уже выше матери на голову) шею свернул, на Марьянку глядя, а мать глазами зыркнула и подзатыльник сыну отвесила.
– Не думай больше за Марьянкой ходить! Увижу… – прочитала по губам бабка Настя и вздохнула, тяжело и прерывисто, вспомнив недавний разговор с соседкой…
– …Настя, ты прости меня, но Васька твоей Марьяне не пара. И чтоб не видела я их вместе. Ты своей девке накажи. Запрет сделай!
– Да как сердцу-то запретишь?
– Не смей, Настасья! Если внучке добра желаешь, запрети. Иначе…
– Так что иначе-то?
– Изведу. И тебя, и девку твою изведу.
– За что, соседушка? Разве не делала я тебе добро, что ты со злом к нам?
– Не хочу сыну лихой судьбы. А с вами… ведьмами, ничего хорошего ему не светит! Пропадёт, как зять твой. Ума-разума лишится. Так и я с ума сойду. Не бывать этому! – как отрезала, сказала соседка и хлопнула калиткой…
«Как сказать об ентом Марьянушке?» – чуть не плача, подумала бабушка, в сердцах впуская внучку во двор. «Сияет же, как начищенный самовар, от одного вида этого Васьки!» – причитала баба Настя шепотком.
Поэтому стала она внучку на весь день в лес с собой брать, а то работой занимать, чтоб не думала лишний раз о любовничке. Но видит старая, что Марьянка нет-нет, но замирает и голову вертит в сторону его двора. Ждёт.
Родители Васьки неделю парня взаперти держали. Один раз прорвался и бегом в дом к бабе Насте… Только отец с братом догнали и силком в оградку потащили.
– Вася! Васенька!.. – кричала, рыдая, Марьянка, выбегая из избы на крик, но баба Настя загородила ей выход со двора старым немощным телом, умоляюще глядя в глаза. Ничто было не мило так как внученька.
– Я люблю тебя, Марьяна… и никто мне не указ! – орал Васька на всё село. Только рано утром запихнули его в отцовский грузовик и увезли в город.
– Не плачь, внученька. Перегорит любовь-то. Пеплом осыплется, ветром развеется, с дождем в землю уйдёт да новым ростком сильным взойдёт… – утешала девчонку бабушка Настя.
Перегорело. Но Марьяне словно пеплом тем голову посыпало. Появилась в волосах прядь седых волос.
Назло боли она сдала экзамены и подала документы в музыкальное училище. Только скрипка и утешала её долгими томительными часами ожидания. Отцовский подарок на семилетие. Когда в Ольгинке открыли детскую музыкальную школу, он торжественно привел её на первое занятие. Марьяна стала первой в селе, кто играл на чём-то, кроме гармошки.
Люди покряхтывали, но с уважением относились к Марьянкиному отцу за такое решение. Думали, что станет на селе спокойнее, коли ведьмин дом проникнется «духом высокой культуры». Лютый остепенится и родятся на свет новые ольгинские интеллигенты. Всё-таки был её отец когда-то инженером-геодезистом, пока по наклонной не поехал.
Но ведьмин дом со звучащей тревожно и заунывно скрипкой ещё сильнее пробирал до мурашек… Особенно после того, как остались в нём только бабка Настя и Марьяна. Мужчины в семье не приживались. Поэтому и собственную дочь с её муженьком отпустила баба Настя, не жалеючи…
* * *Случилось это в тот день, когда бабушка изгоняла дьявола из отца Марьяны. Мать всячески противилась, кидалась в ноги, умоляла не трогать мужа, но бабка уже с порога взялась за ритуал, как только он вошёл в дом после очередной «проделки».
Отец Марьяши, несмотря на интеллигентное прошлое, прославился на всю Ольгинку крутым нравом, жестокостью и поведением, «несовместимым с общепринятыми нормами», – как говорил участковый милиционер. Вот взял же чем-то Мишка дочь её неразумную, пока та в городе училась на парикмахера. Видно, передком думала, а не сердцем.
Да что тут говорить: сельчане его побаивались, кликали не иначе как Лютым. Участковый после каждой выходки мужчины навещал дом, угрожая Лютому тюрьмой. Не смогла баба Настя выдержать подобного позора.
Тогда вся деревня поняла, какой силой она на самом деле обладает. Над деревней два часа трещали сухие молнии, слышался то громоподобный голос бабушки, то звериный вой отца Марьянки. Земля содрогалась, а в промежутках из избы доносилось ангельское пение. Над избой ходили тени: то бабка встанет каргой, нависая над избушкой, то Марьянка в белой рубашонке, словно ангел небесный. Вместе справедливость творили они над Мишкой: старуха да девчонка малая. Кто как разумел.
Финалом был жуткий крик – закричал Михаил, содрогнулась изба, вылетело из неё снопом пыли и гари облако чёрного дыма, а с ним и Лютый вышел, упав на землю, под ахи и охи любопытных сельчан, толпившихся за забором.
Мать молча собрала вещички, взяла под руки безвольного мужа, казалось, вовсе потерявшего разум, и уехала. И никогда больше не возвращалась. Девочку, почитай, десять лет воспитывала бабка.
После того обряда баба Настя ослабла и редко бралась за ведовство. Что-то в характере её подломилось. А случай с козой много лет спустя и вовсе пошатнул стариковское здоровье.
* * *Конец августа. Пора было уезжать на учёбу, а Марьяна переживала: как она оставит бабушку? Но делать было нечего: уехала. Не прошло и недели, как баба Настя упала и вывихнула шейку бедра. Бабуля уверяла, что никакого перелома нет. Но как быть уверенной: бабуля отказывалась идти в больницу и лечилась по-своему. На ногах стояла и каждое утро начинала с хлопот по дому. Не могла сидеть без дела.
Марьяна так волновалась этот месяц, мотаясь с учёбы домой и обратно, что только в те дни смогла забыть, наконец, о чувствах к Васе. Бедро у бабули опухало, и нога к вечеру становилась «слоновьей». Сколько ни просила Марьяна бабушку не напрягаться, присмотреть за ней не было никакой возможности. Только когда дело стало совсем худо, отвезла внучка бабу Настю в больницу. Но единственным выходом врачи посчитали ампутацию ноги. Не помогли заветные травы, не помогло ей здесь никакое колдовство.
Врачи сразу сказали, что долгие лета не гарантируют. Иммунитет у пожилых плохой, восстановиться после операции не все умеют. Силы не те, и начала бабушка таять на глазах, как тонкая восковая свеча. В семьдесят-то лет! Её мать дожила до восьмидесяти. Сдалась ведьма. Обступили её тёмные духи, и последние дни жизни была баба Настя сама не в себе: ругала на чём свет стоит больничных служащих, переворачивала утки и утварь, отказывалась принимать лекарства.
Марьяна даже обряд затеяла, обкуривала палату, но медсёстры ругались, гоняли, мешая Марьяне делать своё дело. Но она потихоньку ворожила, жгла свечки и, чуть затрагивая струны, играла на скрипке. Так прошёл ещё месяц. Бабуля угомонилась и притихла. Это всё, что могла сделать девушка, только что отметившая своё восемнадцатилетие.
Так, с хлопотами забыла она про Васю. Он ушел из ее мыслей и больше не возвращался. Девчонки из села говорили, что мать его чуть ли не на край земли упрятала от Марьянки. А где этот край? Название ему она не знала…
– Бабулечка, как же я теперь без тебя? Ну хоть немножечко ещё потерпи. Разве нельзя как-то обмануть эту смерть? Не выживу я без тебя. Кто меня обнимет? Кто поддержит? Бабулечка.
– Марьяна. Все уходят, и мне уйти время пришло. А смерть – её нельзя обмануть. Она одно делает – порядок в мире охраняет. Баланс. Во всём должен быть баланс. И в жизни, и в смерти… Это я давно поняла. Ещё когда мама моя сказ про Микулу сказывала. И я тебе его расскажу.
Белая, Ве́щица пришла
История эта давняя. Такая давняя, что и забылась уже. Лишь отголоски её витают в пепле горящих деревень.
Жил в одной такой деревне Микула. Сколько лет жил – неведомо. Знали про него, что пришел Микула в селенье давным-давно, да так и остался.
Никто не знал, откуда пришел Микула. Ни рода его, ни племени, но ходил он всегда в плаще из крапивы, не снимая. Что бы не происходило, из дому без плаща не ногой. Такая вот в мужике причуда была. А людям говорил, что духом слаб и крапива его якобы от нечистой силы бережёт. Не врал в каком-то смысле.
Подросло с тех пор у Микулы три сына и три дочери. Все детки были или женаты, или уже на выданье. Незамужней оставалась Глаша. Средненькая. А не женатым Богдан был – младший сынок.
Деревня эта стояла на отшибе и славилась в округе своими долгожителями. Микуле по осени стукнуло сто лет. Жене его, Акулине, шестьдесят. Младшенького она родила уже в сорок два годка. Хороший парнишка. И все люди в деревне были им под стать. Что и говорить, счастливые времена!
Каждая из его дочерей на восемнадцатилетие плела отцу новый плащ. Да, голыми руками. Да с полнолуния до полнолуния, вплетая в крапиву красную нитку. Только тогда он считался действенным. Но только не подумайте, что мука адская – плести из крапивы. Микула дочек любил. Крапивку ту сушили, мяли в мешках, а потом чесали и пряли. Ткань получалась гладкой и блестящей, словно шёлк из китайской земли доставленный. Ну, или почти…
Поговаривали, что Микуле даже не сто, а все двести лет, а прячется он от самой Смерти…
* * *В тот год стояла яркая, нарядная осень. На полях созрела рожь и ячмень, косьбу укладывали в высокие стога, в поле и на дворах. Лук сплетали в длинные косы. Женщины отбеливали лён у реки. Бабье лето было в самом разгаре!
Женщины своё дело сделали: рожь пожали, в стожки уложили. В поле теперь трудились одни мужчины. И вот однажды среди снопов в поле появилась краса-девица. Прошлась она средь мужиков, и у всех челюсти так и поползли вниз. Фигурка точёная, коса, словно пук соломенный, полные икры и глаза чёрные как смоль.
Богдашка, Микулы сынок так в сноп свой и присел. А она знай себе плывёт легкой ладьёй по полю и, ни слова не говоря, сворачивает к домику на опушке.
Дом тот давно пустовал и вот-вот мог развалиться. Не могли молодые парни позволить такой девке-красе в развалюхе ютиться. Собрали инструмент и в три дня общими усилиями хату починили.
А незнакомка только бровью повела одобрительно. Молоком напоила с хлебом и свежим медком. Смотрит, на губах улыбка играет, а сама помалкивает.
– Как зовут тебя, девица и чья ты будешь? – осмелился спросить её молодой мужчина, женатый уж третий год. Гаврила. Взгляд от неё отвести не мог весь день, косился, а в глаза глянуть страшно. Чувствует, что пропал.
Смеётся ему в лицо незнакомка и отвечает:
– Скоро я скажу своё имя. А пока это секрет. И стар, и млад за мной пойдёт. Стоит лишь пальцем поманить. Но тебя среди них не будет…
– Как ты можешь быть для всех? Выбери одного, или мы за тебя драться будем. Устроим состязание!? Кто победит, тот тебя в жёны и возьмёт, – выскочил вперёд разгоряченный Богдан.
Смеется красавица:
– Здорово вы это за меня решили.
Смеётся, а сама на Богдана поглядывает.
«Хорош парнишка: высокий, плечи широченные, губы, словно вишни спелые, руки сильные. Шея белая, на щеках румянец играет… А что, если… его попросить у Микулы? Отдаст ли?».
Возвратились мужики по домам. Рассказывают. А бабам интересно.
Стали они по одной ходить, смотреть на пришлую красавицу. Девчонки стайками, жёны с гостинцами. Тут уж и старухи не выдержали…
Девушки, краснея, болтали, что в избушке красивый парень поселился. Бабы постарше, что зрелый муж. Третьи, такие как бабка Гаврилы, старуха Аглая, пряча глаза и вовсе крестясь, убежала из избушки со страху, под гогот нагловатых парней:
– Что, бабуся, краса глаза жжет?
– Белая пришла! Ве́щица пришла, – шептала Аглая под нос. А возвратившись домой, голосом дрожащим сына поучать стала:
– Уходи, сынок, из деревни. Собирай жену, деток и уходи. Это Смерть в деревню пришла!
– Да ну тебя, мама… как такая красавица может смертию быть? Смерть – она ж старуха с косой…
– Э, нет… По крылечку она молодухой идёт, по новым сеням – красно-девицей. Пред другими, то волхвом, то удалым добрым молодцем: лик её меняется для того, кто на неё посмотрит.
Испугался Гаврила и на следующий же день с телегой добра ушёл к тёще в соседнюю деревню.
Вслед за ним и другие бабками наученные, по-тихому, никому ничего не сказывая, покинули деревню в предрассветные часы. А слухи о красавице всё кругами вокруг Микулы ходили…
– Может, и мне сходить на красавицу посмотреть? – спросила мужа Акулина. Доселе он её не пускал, и она томилась в неведении. Много ли в деревне новостей да развлечений? А тут вся деревня на ушах по этой девице…
– Мам, там же не девица, там юноша… а ладный какой… – зарумянилась Глаша.
– Могёт, там целое семейство поселилось? – предположила Акулина. Уж больно разброд в деревенских большой: и парень, и девушка, и богатырь – кого только там не видели.
– Не ходи. Что-то мне ента странная семейка не нравится, – Микула присел на лавку. – Богдашка-то где?
– Торчит там денно и нощно! Уведёт его… старуха с косой… – ворчала себе под нос бабушка у печки, мать Акулины.
– Бабуль! Там же парень молодой. Сказываю… Таких красавцев я в нашей деревне и не видывала! Коли не женатый… сосватай меня, батенька! Сходи! – умоляла его Глаша, кидаясь с мольбой прямо под ноги. Но Микула сидел мрачен, как ноябрьская туча. Чуял он неладное. Особенно после слов старой бабушки. А то, что Богдашка младшенький его у той крали лапти протирает, ещё больше взволновало. Накинув плащ из крапивы, ступил Микула за порог, но на полпути остановился. Снял его, повесил на забор и лишь тогда уверенно дальше зашагал.
А уже вечерело… ветер поднялся, вороны кричат, собаки всполошились, воют… Распахнул Микула дверь избы без стука, смотрит, а Богдан у ног красавицы сидит, голову на колени положил, а руками бёдра её удерживает.
– Поди вон! – прикрикнул Микула, глядя на сынка. Узнал он в девице старую знакомую – Cмepть. Богдан вышел из дома, а когда закрыл дверь, Смерть заговорила:
– Что ж ты так кричишь? Мне твой парень шибко глянется. Долго ты припеваючи жил-поживал: отдай его мне теперь… да ещё сто лет живи…
– Пожил я своё. Да и пора ответ держать…
– Пора, говоришь, пожил? Тебе ли сроки указывать? Твой грех уже давно на детях лежит! Ешо до их рождения! – крикнула девица. – Думаешь, так просто – смерть обойти?
– Я тебе тогда дорогую цену заплатил!
Засмеялась Ве́щица.
– Так ли был дар твой дорог? Сперва по праву старшего, невесту у брата отнял. А когда та себя порешила от горя, жизнь её на братову поменял! В итоге мне оба достались! – смеялась она. – Такой ценой выхлопотал себе долголетие? Ааааа… ещё ты у меня нитку обереговую с запястья снял. Памятную. Вот разозлил ты меня! Она-то тебя и хранила все эти годы. Всё! – громовым голосом протрубила она. – Или всё ж теперь на сынка свою жизнь выменяешь?
– Нет, нет… умоляю! Забери только меня! Меня одного!
– Не всё в моей власти. У каждого есть судьба. Она красной нитью вьется по жизни, пока не развяжется. А я пришла лишь напомнить, да урожай собрать… – сказала Смерть и села на лавку. За окном завыло, затрещало, Богдан в дом заскочил да и застыл.
Вышла Смерть, а они не смогли с места сдвинуться ни Микула, ни сын его. Сверкнула молния во всё небо, и где-то в деревне, там, куда ударил столб молнии, занялся огонь. Ветер выл, сгибая деревья до земли. Снопы поднимались в воздух и летали по деревне большими огненными драконами, несущими Смерть. Где они падали – загорался новый дом. К утру почти вся деревня выгорела.
А домишко, в котором Смерть поселилась, нашли разрушенным – сосна лежала аккурат поперёк горницы, а под ней – Микула.
Пожар охватил не только деревню да тайгу поблизости. Уйму бед причинил. Мало кто уцелел после той ночки. Из семьи Микулы один только Богдан живёхонек остался. Очнулся он под плащом из крапивы с вплетённой в ткань красной нитью и пошёл по горящей деревне бродить. Кого из огня вытащит, козу или коня из стайки выведет, пока к дому родному не вышел. А там уже и не дом – костровище…
Ушёл парень из деревни и стал вечным странником. Мало чего? Может, и правда он теперь на себе батькин грех несёт?
Спасти любовь
Ушла баба Настя. Срок её пришел. Одно Марьяну утешало, что можно теперь учиться спокойно: не о ком ей теперь переживать, не о ком больше заботиться. Ушла с головой в учебу. А спустя несколько лет вернулась после защиты обратно в родное село. Не могла не вернуться: здесь её корни, могилка бабушкина. Старый дом.
За лето ожили былые воспоминания: мама, отец, баба Настя, Васенька. Каждый раз после работы (она работала скрипачкой в оркестре местного Дома Культуры) томилась её душа в беспричинной печали, нагоняя хмурь на всю Ольгинку. Может, колдовство, а может, антициклон кружил всё лето и не отпускал, заливая село дождями. Крыша протекала, и круглые сутки играл в доме свой оркестр. В тазиках и ведрах звенели, стучали тяжелые дождевые капли.
…Мутная вода с примесью зелёной речной плесени мерцала в холодных лучах солнца. Со дна вверх поднимались крупные пузыри, словно последний вздох человека, попавшего в беду. И звучали в голове слова бабушки Насти, будто из далёкого далека: «Перегорит любовь. Пеплом осыплется, ветром развеется, с дождём в землю уйдёт, да новым ростком сильным взойдёт…».
– А-а-х, – Марьяна проснулась в поту, со страхом оглядываясь по сторонам и хватаясь за грудь, словно сдавило её так, что невозможно вздохнуть. "Опять этот сон! Уже третий раз подряд. Что бы он мог значить?" – сама себя спрашивала в который раз Марьяна. Но в голове всплывали одни догадки.
"Слова бабушки про мою первую любовь. Любовь должна вернуться. Но я всегда думала, что вернётся она с другим человеком. Что это будет уже не Вася. Где же мой Васечка? Встреть я его сейчас, проснулись бы прежние чувства? И река эта мутная. Тени, отблески от чего-то огромного. Может, это Вася? Он в беду попал, – думала Марьяна, третий день, разбирая вещи в бабушкином доме.
Четыре года в музучилище, пять – в консерватории, и вот она снова здесь. Марьяну распределяли в городской симфонический оркестр, но она мечтала вернуться в свой старый дом. Снимать жилье в городе пока всё равно было делом неподъёмным.
В бабушкином доме толстым слоем лежала пыль, пахло сыростью и запустением. Бабулину кровать Марьяна решила вынести в сарай и, взявшись за матрас, перевернула. Под матрасом лежала кукла. Тряпичная кукла, какие используют для магических обрядов. Марьяна отпрянула, попятилась и упала на пол.
Кукол они с бабушкой в своей магии не использовали. Изредка видела Марьяна подобные вещицы по телевизору в репортажах о вуду. Африканские маги использовали такую куклу по принципу симпатической связи для нанесения вреда человеку. Эта, обернутая в клок от бабушкиной любимой юбки, имела сугубо местный колорит. Грубо сработанное подобие сарафана, волосы из пакли… кукла вызвала у Марьяны спорадический приступ тошноты.
– Кто же мог… такое с бабулечкой… Она ведь никому ничего плохого не делала, только помогала…
Захотелось встать и выйти на воздух.
– Странно это, – она переступила порог, пытаясь упорядочить дыхание, и бросила взгляд на улицу. У калитки соседнего дома стояла тётя Зоя, Васькина мать, и, прикусив кулак, вглядывалась в Марьяны окна.
– Неужели это всё из-за Васьки? Из-за меня и Васьки? Неужели тётя Зоя пошла на такие крайние меры? Не могла сама-то! Куда ей до такого колдовства. Кто же тогда это был?
Марьяна вышла во двор и глубоко вдохнула свежий деревенский воздух с ароматом цветущих трав. Осматриваясь, растеряно побрела через огород: всё сплошь заросло незнакомым ей сорняком. «Вёх? Лебеда росла раньше, колючка, крапива, горец птичий. Бабушка говорила, горец – помогает от рака. А этой травы я никогда в глаза не видела». На дальнем конце огорода, за забором стоял Трофимыч.
«Тоже чудик. Если что-то где-то происходит: он там!» – хмыкнула Марьяна, завидев деда и, помахав рукой, пошла к нему.
– Как дела? Как ноги, Трофимыч?
– Помаленьку. А ты что, ревизию в огороде устроила? Что-то у тебя тут не то.
– Трава какая-то. Всё ею заросло.
– Амброзия.
– Ну вот! У кого борщевик, у кого крапива всё заполонит, а у меня амброзия. И много у нас на селе её развелось? Сорняк, похоже, знатный.
– Почитай только у вас и растёт. Видел я как-то на рассвете, Настя ещё жива была, ходит кто-то в огороде и семена разбрасывает. Туман стоял тогда и толком не угадаешь, кто сеял. Думал, бабка твоя сидерат раскидывает.