Жизнь Горькая… Жестокая…

Глава15. Беда…

На первом курсе я жил в комнате с ребятами из интеллигентных семей. Это Сева Ситников, золотой медалист из Хабаровска, сын полковника. Вторым был Толя Машинский, мой соплеменник, родом из Свердловска (ныне Екатеринбург). Третьим был Эдик Гедвило, золотой медалист из Тернополя. Четвёртым был испанец Хосе.

У нас сложились нормальные человеческие отношения. Ребята уважали меня за серьёзное отношение к учёбе. Я не курил, не сквернословил, не имел пристрастия к алкогольным напиткам.

Весной 1949 года в конце последней лекции в аудиторию пришёл помощник декана и зачитал список студентов, которым необходимо явиться в семь часов вечера в большую физическую аудиторию. В числе приглашённых оказались двое ребят из нашей комнаты – Сева и Эдик.

Поздно вечером они рассказали мне и Толе (под большим секретом!): их приглашают перейти на вновь организуемый секретный факультет атомной энергетики, обещают повышенные стипендии. Позднее этот факультет получил кодовое название: факультет профессора Новикова.

Впоследствии Толя вычислил: ни один студент еврейского происхождения нашего курса не был приглашён на учёбу на этот секретный факультет. Лично я к этому отнёсся достаточно спокойно: меня вполне устраивал существующий способ получения электроэнергии. Однако Толю это событие поразило до глубины души… «Неужели ты не понимаешь? – говорил он, обращаясь ко мне. – Нам, евреям, плюнули в лицо!»

Кстати, одним из самых способных студентов нашего курса был круглый отличник Виктор Порудоминский, мой соплеменник. Он проявил инициативу и подал заявление на «секретный факультет». Однако ему дали от ворот поворот…

Как-то, спустя много лет, я подумал: если бы евреям не был закрыт путь в атомную энергетику, вполне возможно, Чернобыльская катастрофа не произошла бы…

Негативным результатом для меня в то время явилось расформирование нашей комнаты. С 1 сентября 1949 года меня подселили в комнату, где жили два участника минувшей войны. При этом один из них был инвалидом: у него была ампутирована нижняя часть ноги… Чисто по-человечески мне было понятно: инвалиду было очень неприятно отстёгивать свой протез в присутствии физически здорового человека… Третий студент был моложе меня на год, но по национальности все они были русскими. За год они сдружились, и еврей (то есть я) им был ни к чему… За моей спиной они сговорились и спустя месяц заявили в студсовет общежития о том, что я неаккуратно выполняю свои обязанности, когда приходит моя очередь нести дежурство по уборке комнаты. При этом никаких замечаний до этого они мне не делали…

Студсовет незамедлительно отреагировал на требование масс, и меня перевели в другую комнату, где жили студенты, приехавшие из подмосковного города Егорьевска.

Здесь мне стало совсем худо… Однажды утром, проснувшись, я увидел: штанины моих брюк были завязаны тугим узлом… Я был в шоке… Я даже обратился к начальнику студгородка, женщине средних лет. Она с пониманием выслушала мою жалобу, но ничего не смогла сделать…

Выручил меня Толя Машинский. Случайно встретившись с ним, я поведал ему о моей беде. «Я поговорю с нашими ребятами, – пообещал он. – Может быть, они согласятся тебя приютить».

Толя поговорил с ребятами, те дали своё добро, и я переселился к ним. Лично мне от них неприятностей не было, но сами они оставляли желать лучшего: курили, выпивали, играли в карты, ругались «по матушке»…

До восьми вечера я занимался в институтской библиотеке, а затем ходил, как неприкаянный, по улицам Лефортова. С жадностью, как бездомный пёс, я заглядывал в окна домов, где была совсем другая жизнь. Где люди, связанные кровными узами, жили тихо-мирно, слушали музыку, читали, растили детей… Боже мой, как я им завидовал!..

В конце учебного года мы с Толей решили подобрать близких нам по духу троих ребят и поселиться в отдельной комнате. Нам удалось это осуществить. В числе желающих оказался Арнольд Кофнер, который учился на курс выше. Так что в последующие три с половиной года каких-либо проблем с проживанием у меня не было.

Однако второй курс ознаменовался ещё одной бедой – по комсомольской линии…

Глава 16. Преступление и наказание

В конце октября 1949 года комсорг нашего курса Яков Финкельштейн уведомил меня: решением партбюро факультета я включён в число правофланговых. Уже стало традицией назначать хорошо успевающих и дисциплинированных студентов в качестве правофланговых во время демонстрации на Красной площади.

Задача правофланговых – следить за порядком в своей шеренге, не допуская каких-либо недозволенных выходок. При необходимости надо было нести транспаранты и флаги.

Я спокойно воспринял это известие. Между тем 6 ноября в дневное время должна была приехать из Кисловодска тётя Циля. Я должен был встретить её на Курском вокзале и отвезти её с вещами к нашим родственникам, жившим на Большой Пироговской улице.

К большому сожалению, поезд опоздал на два часа, и я, боясь разминуться с тётей, всё это время пробыл на открытой платформе, обдуваемый холодным, пронизывающим ветром…

Наконец я встретил тётю и проводил её к нашим родственникам, у которых она намеревалась пробыть два дня.

Когда, выполнив свою миссию, я собрался уезжать к себе в общежитие, тётя, прикоснувшись ладонью к моему лбу, попросила дать ей термометр. Когда температура была измерена, термометр показал… 39 градусов Цельсия! Тётя, апеллируя к нашим родственникам, заявила: «В таком состоянии возвращаться в общежитие нельзя ни в коем случае!» Я не стал возражать, тем более я почувствовал сильнейшую слабость и головокружение…

Два дня интенсивного лечения дали положительный результат: температура спала, я чувствовал себя более-менее удовлетворительно. Вечером 8 ноября я проводил тётю до Киевского вокзала и, усадив её в поезд Москва – Киев, поехал в Лефортовский студгородок, в общежитие.

Мой товарищ Толя Машинский рассказал мне: комсорг нашего курса Яков Финкельштейн 6 ноября несколько раз приходил и спрашивал меня. Дело в том, что я должен был нести транспарант, и комсорг хотел, чтобы я заранее взял этот транспарант. Толя мне сказал: мне грозят большие неприятности…

* * *

9 ноября 1949 года, в три часа дня, сразу после окончания лекций, комсорг созвал экстренное заседание комсомольского бюро, на котором был поставлен вопрос о моей неявке на демонстрацию. Даже не пригласив меня, чтобы выяснить причину моей неявки, бюро единогласно приняло решение: меня из комсомола… исключить!

После этого моё персональное дело было передано в факультетское бюро. Там мнения разделились. Я, кстати, был приглашён на это бюро. Я откровенно обо всём рассказал, ничего не утаивая. Однако, к величайшему сожалению, мне… не поверили! Я внимательно смотрел на лица комсомольских фанатиков, втайне надеясь на то, что кто-либо из них спросит меня: «Кто может подтвердить, что ты действительно был болен и лежал в постели с высокой температурой?»

Однако никто меня об этом не спросил… После рассмотрения моего персонального дела состоялось голосование. «Радикалы» сумели убедить «колеблющихся» в необходимости изгнать меня из славных рядов ВЛКСМ.

Моё дело перекочевало в высшую инстанцию – институтский комитет ВЛКСМ, который обладал правами райкома комсомола. «Комитетчики» единогласно одобрили решения курсового и факультетского бюро. Однако для того чтобы принять окончательное решение о моём исключении из комсомола, требовалось этот вопрос согласовать с деканом нашего факультета, профессором, доктором технических наук И. И. Соловьёвым. Дело в том, что студент, исключённый из рядов ВЛКСМ, подлежал автоматическому отчислению из института.

И вот здесь у «комитетчиков» ничего не получилось: Иван Иванович наотрез отказался отчислять меня! (В скобках хочу напомнить: весной 1949 года на имя директора нашей школы Руденко было направлено из деканата письмо, в котором мне была дана блестящая характеристика отлично успевающего студента.)

«Можете делать с ним всё, что хотите, но отчислять его я не буду!» – решительно заявил наш декан секретарю институтского комитета ВЛКСМ. В создавшейся ситуации комитет ВЛКСМ МЭИ принял решение: влепить мне строгий выговор с занесением в личное дело…

С той поры (на протяжении свыше… двух с половиной лет!) моя фамилия, оказавшаяся в числе самых отпетых хулиганов и дебоширов, перекочёвывала из одного доклада в другой…

Каждый раз, когда на институтских собраниях и конференциях называлась моя фамилия, я готов был провалиться сквозь землю… Именно тогда я поклялся: никогда, ни за что не вступать в коммунистическую партию. И ныне, спустя десятилетия, я испытываю тайную гордость от того, что не польстился на партийные корочки…

Глава 17. Голубая мечта

В самом начале третьего курса всем студентам предложили выбрать одну из следующих специализаций нашего факультета:

1. техника высоких напряжений (ТВН);

2. релейная защита и автоматизация энергетических систем (РЗА);

3. гидроэлектростанции (ГЭС);

4. тепловые электростанции (ТЭС).

Я подал заявление с просьбой принять меня на ТВН, по которой для меня были бы открыты большие возможности в области конструирования и исследования сверхвысоковольтной аппаратуры. Однако, к сожалению, мне отказали из-за моего еврейского происхождения… В группу численностью двенадцать человек приняли лишь одного еврея – Витю Порудоминского, круглого отличника, которому, кстати, отказали в переводе на факультет атомной энергетики.

Из оставшихся трёх вариантов я отдал предпочтение ГЭС. Специализация по РЗА меня отталкивала из-за неимоверной сложности вторичных электрических цепей. Когда я смотрел на чертежах хитросплетения сложнейших схем, мне стало не по себе… Где-то на подсознательном уровне я убедился в том, что я не технарь…

* * *

По окончании третьего курса я в составе группы студентов выехал на свою первую производственную практику – Свирскую ГЭС под Ленинградом.

Из Ленинграда мы доехали поездом до посёлка Лодейное поле, а оттуда на пароходе – на саму ГЭС. Разместили нас в здании школы, выписали пропуска, и вот мы на ГЭС. Всех студентов разделили на три группы, закрепив каждую за ДИСом – дежурным инженером станции.

Вначале мы совершили экскурсию по гидротехническим сооружениям, побывали в турбинном цехе, и вот, наконец, мы попали в святая святых ГЭС: главный щит управления! На 20 пульт-панелях (по числу гидроагрегатов) подрагивали стрелки электроизмерительных приборов. Красные лампочки сигнализировали о включённом положении высоковольтной аппаратуры. За пульт-панелями располагались большие металлические щиты с бесчисленным множеством сверхчувствительных устройств релейной защиты и автоматики.

Как-то пришлось мне с ребятами выйти в ночную смену. Я вышел на смотровую площадку, обращённую к водохранилищу. В небе светила луна, и лунная дорожка прочертила след по водной глади. А на глубине 25 метров мощные потоки воды, врываясь в спиральные камеры, обрушивались на лопасти гидравлических турбин, заставляя их вращаться с бешеной скоростью. Турбины вращали роторы генераторов, создающих сильное магнитное поле, пересекающее обмотки статоров, на выводах которого индуцируется смертоносное напряжение в 6000 вольт, которое посредством трансформаторов повышается до 220 тысяч вольт. Электроэнергия уходит по проводам высоковольтных линий электропередач, обеспечивая миллионам людей свет и тепло, необходимые для нормальной жизни.

* * *

Разумеется, за минувшие полвека техника шагнула вперёд. Появились телевидение и магнитофоны, персональные компьютеры и телекоммуникации. Но все они мертвы без эликсира жизни, каковой является электрическая энергия!

Для меня, делавшего в детстве уроки при свете керосиновой лампы, а в эвакуации – при свете коптилки, стать специалистом в деле получения чудесного «эликсира жизни» было в высшей степени почётно.

Немаловажную роль сыграло другое обстоятельство. Уроженец маленького провинциального города, находящегося на берегу Десны, я очень любил Новгород-Северский, уютный зелёный городок, утопающий в вишнёвых и яблоневых садах. Мне нравился старинный тенистый парк, зелёные склоны холмов, подступающих к реке, песчаный пляж на берегу Десны, окаймляющей город, имеющий тысячелетнюю историю.

ГЭС – это удивительное сочетание новейших достижений электроэнергетики и природы: река, острова, лес. Уютный посёлок энергетиков Свирской ГЭС, благоустроенные дома, палисадники и фруктовые деревья – всё это напоминало мне город моего детства и юности…

Вот так в моей душе сформировалась голубая мечта – жить и работать на ГЭС!

В свободное от производственной практики время мы с моим приятелем Артёмом Бондаренко брали лодку у одного из ДИСов и уплывали вверх по реке. Причалив к берегу, мы плавали, загорали, одним словом – наслаждались жизнью! Однако эти маленькие радости были омрачены новой большой бедой…

Глава 18. Беда не приходит одна…

С дядей Ароном я прожил многие годы. Если тётя Циля действительно заменила мне мою покойную маму, то дядя Арон если и не проявлял ко мне каких-либо отцовских чувств, то по крайней мере относился терпимо к моим капризам.

Минувшие годы сблизили нас, и когда дядя ушёл на фронт, я часто писал ему. Его солдатские письма-треугольники со штампом «Проверено военной цензурой» всегда доставляли мне и тёте Циле огромную радость. Летом 1944 года, когда от дяди не было писем больше месяца, я чуть с ума не сошёл, опасаясь, что он погиб…

Мы с тётей были безмерно рады, когда дядя, здоровый и невредимый, после демобилизации в июле 1945 года вернулся домой. Я гордился им, его боевыми наградами. Для меня его слово было законом. Как-то вскоре после его прибытия я попросил дать мне папиросу. «Тебе курить нельзя, – сказал он мне. – С таким здоровьем, как у тебя, не курят». Вот эта забота, внимание ко мне поразили меня до глубины души… С той поры я никогда не курил!

В этой связи мне вспомнился другой случай. 6 ноября 1944 года в единственной в городе столовой, входившей в состав горторга, был устроен праздничный вечер по случаю 27-й годовщины Октябрьской революции.

Проработав во время летних каникул в горторге три месяца, я на законных основаниях также пришёл в эту столовую. На столах, сдвинутых в две линии, были поставлены разнообразные кушанья, а также сосуды с выпивкой. Желая продемонстрировать, какой я крутой, я налил себе полный стакан водки и залпом выпил эту водку под одобрительные возгласы окружающих… Когда вскоре появился мой отец, сотрудники рассказали ему о моём «подвиге». Отец очень спокойно воспринял эту мою выходку… Он должен был знать: алкоголь для всех людей, и для меня в особенности, является сильнейшим ядом!

* * *

После возвращения из армии дядя стал работать на престижной должности заведующего базой. Он ездил за товарами, в числе которых была водка. В ту послевоенную пору стеклотара была в большом дефиците, поэтому водка продавалась населению «в разлив».

На одном из ликёроводочных заводов, куда мой дядя приехал за товаром, ему предложили очень выгодное дело: ему будут отпускать не водку, а… спирт-ректификат! Дядя должен будет путём разбавления этого спирта обычной водой довести этот раствор до кондиции, то есть до 40 градусов. К величайшему сожалению, у дяди не хватило силы воли отвергнуть это коварное предложение…

Хочу обратить внимание на следующее чрезвычайное обстоятельство. Каждый человек, будь то завбазой или рядовой продавец магазина, должен быть знаком со зловещей аббревиатурой ОБХСС – отдел борьбы с хищениями социалистической собственности, который непременно существует в каждом райотделе МВД СССР.

И поэтому дядя должен был в принципе отвергнуть это скользкое предложение. Он должен был популярно объяснить: он не намерен мотать срок, будучи в заключении. Кстати, работники этого завода тоже осознавали: им тоже грозят неприятности, если дядя привезёт с этого завода спирт-ректификат. Поэтому они рекомендовали дяде по пути в наш город остановиться в каком-либо селе и взять воду из колодца.

Этот факт был замечен грузчиком Бельдягой, который по прибытии в наш город настучал в органы. Дядя был арестован и доставлен в милицию…

Когда дядя не пришёл с работы, проведя всю ночь в КПЗ – камере предварительного заключения, я и тётя Циля не сомкнули глаз всю ночь… Я тогда решил после окончания школы поступить в военное училище, чтобы быть на государственном обеспечении…

Поскольку мой отец был в хороших отношениях с начальником ОБХСС, то было решено это дело замять, но этот начальник поставил условие: дядя должен быть отстранён от должности заведующего базой и переведён на другую работу. Дядю перевели на должность рядового продавца в один из продовольственных магазинов.

Однако «ищейки» ОБХСС на этом не успокоились: ведь дядя отделался малой кровью… Они решили подстроить дяде ловушку: они подговорили какую-то женщину прийти в магазин и купить полкило сливочного масла второго сорта, а затем заявить в торговую инспекцию о том, что дядя взял с неё деньги по цене первого сорта. Хочу обратить внимание на следующее обстоятельство: в первые послевоенные годы не было кассовых аппаратов, и поэтому деньги брались наличными, без выдачи чека.

Пришёл торговый инспектор и в присутствии этой женщины, с её слов, составил акт о так называемой пересортице…

Дядя, испытавший прелести пребывания в КПЗ, очень испугался. Вместо того чтобы пожаловаться моему отцу на случившееся, он, охваченный страхом, примчался домой, натолкал в дорожную сумку необходимые вещи, взял свои документы, не выписавшись в паспортном столе, бежал из города…

* * *

Дядя поехал к брату моего отца, дяде Грише, жившему в Апрелевке Московской области. Однако устроиться там на работу он не смог, поскольку требовалась подмосковная прописка…

Дядя решил уехать в Саратов к своей сестре Анне Перельман. Перед поездкой в Саратов дядя заехал ко мне в общежитие, чтобы повидаться. Это была грустная встреча… Я никак не мог помочь дяде…

В Саратове дядя встретился со своим племянником Севой, который за десять лет своей службы прошёл путь от рядового преподавателя танкового училища до его начальника! Он имел звание полковника и сумел договориться о прописке в Саратове. После этого дядя устроился на работу, а 10 августа 1950 года к нему поехала тётя Циля. Я тогда перешёл жить к отцу. Хочу напомнить: в то время в наш город приезжала Роза, и я всё время проводил с ней.

* * *

В январе 1951 года во время зимних каникул я ездил в Саратов повидаться с тётей и дядей. Они снимали комнату в частном доме, худо-бедно как-то устроились. Дядя работал, а тётя занималась домашним хозяйством.

После отъезда из Саратова я регулярно писал им и получал их ответные письма. Однако поздней весной 1951 года я обратил внимание на то, что отвечала на мои письма только тётя. Мне показалось это странным, но я не придал этому значения: вскоре должны были начаться экзамены.

После летней сессии я с группой студентов уехал на практику: на Свирскую ГЭС. Вернувшись в Москву в конце июля 1951 года, я спустя два дня выехал со своими сокурсниками в город Батайск Ростовской обл., на лагерные сборы в Батайское высшее авиационное училище лётчиков-истребителей имени Анатолия Серова.

Дело в том, что сразу после окончания Великой Отечественной войны в целом ряде технических вузов были созданы военные кафедры. Не стал исключением и МЭИ. Нашу военную кафедру возглавлял генерал-лейтенант авиации Грендаль. Нас готовили военными инженерами по электро- и радиооборудованию боевых самолётов.

После сборов я снова вернулся в Москву. В общежитии производился ремонт, поэтому я вынужден был заехать к нашим родственникам. У них я и узнал страшную весть: в Саратове дядя Арон был… арестован! Тётя Циля вернулась одна в Новгород-Северский… Это известие для меня явилось сильнейшим ударом…

* * *

В то время лето было в самом разгаре. Купить билет на поезд из Москвы удалось лишь спустя неделю. Мне пришлось эту неделю торчать в Москве и жить у родственников. Чтобы не обременять их, я с утра пораньше уходил на целый день из квартиры, слонялся по паркам, скверам, думая свою горькую думу…

23 августа 1951 года я прибыл в Новгород-Северский. По случайному совпадению в этот день состоялся суд над дядей Ароном… Его осудили на… пять лет (!) тюремного заключения… Мы с тётей Цилей оказались в тяжелейшем шоке… Мне было стыдно выйти на улицу… Спустя неделю, 30 августа, я уехал в Москву…

Завершая это печальное повествование, хочу дополнить его следующим фактом. Вскоре после начала занятий я получил от дяди Арона письмо, в котором он просил меня присылать ему сахар и сливочное масло в стеклянных банках, чтобы ублажать тюремного врача, который мог дать ему освобождение от тяжёлых физических работ…

В ту послевоенную пору посылки с продуктами из Москвы и Московской области не принимались. Мне приходилось по воскресеньям вставать рано утром и выезжать в Тульскую область, чтобы отправить эти посылки… Возвращался я под вечер, скрывая от своих ребят по комнате, куда и с какой целью я отправляю эти посылки…

* * *

Моего отца также не миновала чаша страданий… Правда, это было совсем по другому поводу… Вот как это случилось. Новый заведующий базой Добкин и завмаг Агроновский решили (в целях выполнения товарооборота), нагрузив автомашину товарами (посуда, кухонная утварь и другое), съездить в близлежащий промышленный город Шостка Сумской области и реализовать на рынке привезённую продукцию. Торговля шла бойко. Однако «коммерсанты» завысили цены по сравнению с теми ценами, которые были указаны в накладной.

«Ищейки» ОБХСС Шосткинского ОВД засекли факт спекуляции… «Варяги» из Новгорода-Северского были схвачены. О случившемся тут же было поставлено в известность областное УВД (в городе Сумы). Дело приобрело широкий размах… В конечном итоге не только арестованные работники Новгород-Северского горторга, но и мой отец, возглавлявший это учреждение, сели на скамью подсудимых… Добкин и Аграновский загремели на тюремные нары, а отец (за проявление халатности) был отстранён от занимаемой должности… Ему присудили отдавать 20% будущей зарплаты (в течение года) в пользу государства… По партийной линии он схлопотал «строгача с занесением…»

Многие годы безупречного труда на ниве советской торговли были перечёркнуты этим нелепым случаем…

* * *

Хочу заметить: отец хорошо знал нравы советской власти. Он был убеждён: с советской властью нельзя шутить. Советскую власть надо любить! И отец любил её.

Высшая городская элита: первый секретарь райкома партии, председатель горисполкома, начальник горотдела милиции, прокурор города и другие «шишки» – систематически получала дары от отца.

Отец хорошо знал нормативы естественной убыли товаров: усушки, утруски и так далее. Эти нормативы позволяют накапливать излишки. Вот за счёт накопления этих излишков в магазинах горторга комплектовались картонные коробки с дорогостоящими товарами: вина, копчёные колбасы, цитрусовые, шоколад, конфеты, консервы, которые по распоряжению отца и от его имени развозились по квартирам вышеупомянутых должностных лиц.

* * *

Желая укрепить свою «дружбу» с властями, отец устраивал по праздникам пышные застолья, где вино лилось рекой… Он напаивал именитых гостей, а затем откалывал лезгинку. «Асса!» – восклицал громко он, веселя гостей… Мне было горько и больно смотреть на отца, как он изгаляется перед властями города… Умом я хорошо понимал: с его трёхклассным образованием это был единственный способ удержаться в директорском кресле. И тем не менее на душе было отвратительно…

Забегая вперёд, хочу добавить: отец с Идой и 18-летней Викторией вынуждены были переехать в эту злосчастную Шостку, где можно было устроиться на работу. На пороге своего 50-летия отец устроился… экспедитором (!) в отдел снабжения завода химических реактивов. Это случилось весной 1952 года.

А в конце августа 1951 года, когда отцу ничто не предвещало беды, лишь жестокая драма дяди Арона отравляла жизнь всех нас, кто был лично с ним связан…

* * *

Перед отъездом в Москву на занятия в МЭИ я зашёл к отцу попрощаться. Когда я пришёл к нему на квартиру, он протянул мне письмо от… дяди Саввы! Мамин брат обращался к отцу с просьбой сообщить ему… о судьбе Владика! Оказывается, дядя Савва через Центральное адресное бюро в Москве узнал координаты отца и написал ему письмо в достаточно корректной форме. Это письмо я воспринял как гром среди ясного неба!

По прибытии в Москву я сразу написал письмо в Батуми и рассказал всё о себе. Благо мой «имидж»: обладатель школьной медали, студент-отличник одного из лучших технических вузов страны – давал мне возможность представить себя в самом лучшем свете. Лишь о жестокой драме дяди Арона я умолчал…