Созвездие Кита. Орбиты

Александр Антипов

Те, кому завтра исполнится двадцать,

Ищут свободу по съёмным квартирам.

Господи, дай им до нас достучаться,

Господи, дай им от нас отличаться,

Освободи от всеобщего тира,

Стильно сидящих солдатских мундиров,

Стройных моделей, беременных глянцем,

Глупых ведущих тв-шных эфиров.

Возраст, которого надо бояться.

Возраст, который предчувствуешь.

Двадцать.

Наши вселенные всё-таки длятся.

Панки, тихони, святые задиры.

Жизнь, как последняя воля кассира,

Выдана первой и лучшей зарплатой.

Здравствуй, грядущее племя пернатых!

Возраст дорог мы уже отпылили:

То ли мы были, а то ли мы сплыли,

Но выбирали извечное «или».

Двадцать:

Закончиться медленным танцем

Или за лезвие неба хвататься?

Двадцать –

И лето осенним багрянцем

Напоминало, что все мы – сосуды,

В коих Иисус начинается с будды.

Двадцать.

Пустые тетради открытий.

Юрий Гагарин ещё на орбите.

Машет рукою и просит влюбляться –

Разве не в этом великое, братцы!?

Время-герой, о котором забудут,

Или же майские ливни салютов?

Мы повторяемся в небе и всюду.

Тело души, ощущающей зрячесть,

Возраст, который ещё что-то значит:

Первая ласточка будущих планов,

Сердце, себя отдающее плавно

Девочке той, что любима навечно,

Даже когда эта вечность – на вечер.

Солнце – гремящих рассветов посуда.

Сколько рассветов поместится в сумме,

Если сложить планетарные сутки?

Тридцать – лукавое время рассудка,

Сорок – период осенних акаций.

Боже мой, как это мелочно в двадцать!

Возраст, зачётом идущий в экзамен,

Как премиальные, как показатель.

Господи, выбери новую паству.

Дай им не десять запретов, но братство.

Дай им, таким неуклюжим и ранним,

Право на острые мысли и грани.

Ищут в себе хоть какого-то бога

Те, кому завтра исполнится двадцать.

Дай им уюта полуночных станций,

Выбора: с кем и на сколько остаться.

Не обрекая на шествие в ногу,

Господи, не осуди же их строго.

Грешу тобой, а не с тобой —

По всем законам несближений!

Собор Василия блаженней

Желаний женщины любой.

Но ты ведёшь меня тайком

До церкви, храма, до часовен.

Я ветром нежности просолен,

От бурь отвёрнут маяком.

Не ты маяк, но ты моя!

Слепые бредят маяками!

Иду в пивную с мужиками,

А ты, как беглая швея,

Плетёшь на ткацком феврали

Веретеном мужицких спален.

Я первобытен, я наскален,

Не маг, не Мао. Маугли.

Но что тебе до наших вер,

До наших верб нераспушённых,

Когда почуял воскрешённым

Себя гулящий Агасфер?

Я вскормлен джунглями под бит

Босых битлов и Чака Берри

В чужом тебе СССРе,

Чей герб на гордости набит.

Стихи – как пара голубей

У Белорусского вокзала.

Зачем ты мне весну сказала?

Не верю ей, не верю ей.

Все наши фавны и сатиры

И повзрослевшие кумиры

Уходят мартовской водой

За город мой, за берег мой.

Смеются гении рекламы,

Цветные киноэпиграммы:

Вот Штрилиц, едущий в «Макдак»,

Вот кокаинщик Дональд Дак.

Из нас, когда-то настоящих,

Слепили общество просящих –

За два рубля, за двадцать йен,

За невозможность перемен.

Почуйте, дети карнавала,

Какая кровь за нами встала:

В джинсе, свитшотах и пальто

Идут великие никто.

Следили за советской лентой

Френды, подписчики, клиенты.

Но Ариадны больше нет –

И лента поменяла цвет.

В Большом стареют балерины,

Их дети им плюются в спины

И вырастают из людей

В охотников на лебедей.

Я лебедь, меченый прицелом.

И кровь моя на пухе белом –

Как отрицание вины,

Что я не чувствую страны.

А дети вовсе не со злобы

На нас картечью ставят пробы:

Они жалеют наш отряд

Летучих чёрных лебедят.

Они жалеют в самом деле,

Как мы бы их не пожалели.

Для них мы – век отборной дичи,

А никакая не добыча.

И потому они стреляют,

Что в нас бессмертие вселяют,

Чтоб мы, смиренные глаза,

Смотрели в них, как образа,

И повторяли – плоть от плоти –

Где гибли мы, там вы растёте.

Там Голиаф, румян и цел,

Уже на вас глядит в прицел.

Не пытайся жалеть

в мещанском суде Иуду –

на любых государей

найдётся свой Годунов.

А Россия всегда

похожа на куклу вуду

в беспокойных руках

талантливых колдунов.

За Рублёвским шоссе

растут на костях остроги,

где по скотным дворам,

которым и счёту нет,

бомжеватые гении

обивают дворцов пороги

и сисястые девки

глотают на завтрак нефть.

Криминальные сводки

писанием нашим стали,

мы и сами не помним,

пока нас не разбуди:

при рождении

русским в небе дают медали,

чтоб они прорастали

ранами на груди.

За душою намного больше,

чем есть в кармане –

это наши повадки,

покуда в руках штыки.

Русской кровью помазаны

все на Земле славяне,

а теперь и у них

пробились на нас клыки.

Но пока мы – кресты,

мы вкопаны в землю прочно,

мы не лучшее племя

и потому не скот.

Чернозём наших душ –

последняя в мире почва,

для которой так важно,

что же на ней цветёт.

Бородинские дни

и строки снегов косые,

мы жуём по весне

оплёвки ржаной крупы.

Оттого и сидим

голодные да босые,

дожидаясь, пока

по нам не пройдут серпы.

Но когда нас пожнут,

то думают – мы пропали,

а посмотрят вокруг –

и тихо сойдут с ума:

где недавно ещё

болота и мхи стояли,

там опять мы растём

из грязи да из дерьма.

И уже через год

мы хвалимся урожаем

заострённым серпам

и всем косарям назло.

И на свежую жизнь

с гармошками уезжаем.

Вот такое на свете

русское ремесло.

Я не верю кассирам, ворам, погонам,

Я по винным шатаюсь со ржавым штопором.

А вчера увидал, что в окне вагонном

Проводница архангелу крылья штопала.

Мне подумалось: так это ей привычно –

Не боится порвать, об иглу не ранится.

Я отпил из бутылки грозы столичной,

Любовался на женщину – как старается!

А закончила шить – собрала булавки,

И архангел сошёл на платформу сонную.

Поезд тронул, а он у газетной лавки

Поправлял неуклюже крыло спасённое.

Что у них там случилось – соврут соцсети,

Ну а мне и добавить-то, в общем, нечего.

Только верю, что женщины все на свете

Починяют архангелам крылья вечером.

Это женщины в платьях, ночнушках, латах,

Несвятые, но гордые богородицы,

Ожидают бродяжек своих крылатых,

Ведь кому-то же надо о них заботиться.

Алёна Белавежская

Почему эта дата круглая, а не овальная

Почему я не сплю, если этот район спальный

Почему это в ящик играют, но не поют

Почему алфавит не кончается буквой ю

Почему ты до смерти любишь, а сам живой

Почему, когда плачешь, то говорят «Невой»

Почему я не плачу Волгой или Окой

Почему ты не Машей машешь мне, а рукой

Почему что тебе лекарство – другому яд

Почему ты сказал «никто не пришёл» а я

Почему ты сказал «но ты» и не видишь нот

Почему так смешно, смешно, так до слёз смешно

Слово Если

если слово

действительно может

принадлежать,

если только оно

и вправду

моё, а не чьё-то

(сколько раз

я его усмиряла:

«сидеть, лежать»,

не давая свободы – ему,

а себе – отчёта)

если даже

я вправе

владеть им,

повелевать —

верховенство моё

фальшивое,

напускное

если я и близка с ним,

то я – не родная мать

загонять в клетку воздух —

безумство чистейшее. но и

есть в бессмысленном

редкий соблазн —

натворить красоты,

а потом расхлебать,

горько плача,

пока не остыло

так я делать и буду

могла бы и слово дать

если б только оно

хоть на каплю

моим

было.

и не помню, как я тогда добралась домой,

хоть убей, я не знаю, как я потом выжила,

выжата_я, жевала луну, как лимон,

я бежала рекой и строчкой – с оттенком рыжего.

я себя терпеть не могла. но бумага стерпит,

и чернильная ночь поглотит во мне человека.

я несла в зубах кислый, ржавый, скулящий серп,

и нести его было – есть – абсолютно некому.

не смотри на меня в оплывающих окон воск.

мы по-разному дышим: ты в спину, а я – на ладан.

то ли это синдром кометы, что вырос хвост,

то ли я становлюсь на лапы у ног Пилата.

ты не спрашивал, нет, ты сам по себе вопрос.

«чистый лист, говоришь? снимай. это тоже маска».

да, я помню – касание кисти. и видит Босх —

страшный суд – это твой шедевр. твоя краска.

да не важно уже: дай бог или чёрт возьми, —

вторчерметная ночь нежна, тяжела, бредова.

я лгала, что ложилась под окна твои костьми, —

я ходила туда, чтоб из косточки выросло слово.

проржавевшая ночь – душный склад человечьего лома.

помню: горький спиртовый свет заливали на

почерневшую, открытую рану окна,

и стекала строка под лежачие камни дома.

Крейсерова соната

Что тебе снится, холодный крейсер?

Волны бушующих одеял?

Блёклая гладь половиц ли, оскал

Солнца и скал на пейзажах Гессе?

Сон без сновидца – постель пустая,

Устлана снегом, отстирана добела.

Выйди со мной на балкон, полистаем

Смену времён за стеклом. Пробыла

Вечность и день на конечной станции.

Сумрачный вечер за кругом полюса.

Помнишь, в начале пути? – был глянцевый…

Откуда все эти продольные полосы?

Тело китовое, корпус титановый,

Как же ты шёл, чтобы так износиться-то?

Брюхо под воду – и на растерзание

Глыбам голодным. А был весь ситцевый, —

Ночью спустишься – был весь бархатный:

В сердце – каюта мягкая. Волны

В окна – стаккато на дне стакана

Бурей сахарной. Что ж так солоно?

Отчего же тогда так солоно?

Ты ли, бросавший якорь у города,

Каждому влезть на хребет норовившему, —

Ты ли протягивал мостики, гордый

Тем, что хоть плюнет – и ты простишь ему…

Где же теперь закалённые стёкла?

Что закипает в твоих котельных? —

Ночь по колено. На палубе блёклой

Доски в царапинах знаков нательных.

Был ведь живой! – только корпус китовый

Сдавленно стонет. И в иглах белых

Льда, и в липучей копоти трогаю

Больше не крейсер – чужое тело.

Рана сплошная – смертельно усталое, —

Нет в голове ни царя, ни матросов…

Окажись ты способен на самое, самое малое! —

Не осталось мостов, говоришь,

Неужели и тросов

Нет? Я же выведу, высушу, вытащу!

У меня рука – золотая, лёгкая, нежная…

Залатаю, смотри, залатаю тебя, и быть ещё

Сотне рейсов, семь футов под килем – и всё по-прежнему!..

Кроме, разве что, шрама и шва

Белой нитью на чёрном теле.

«Спи, – говорю полушёпотом, —

Спи, сновидец, в своей постели.

Спи, русский крейсер…» А что потом?

Птицы отпели.

Пепел метели у ног,

я в головах,

и заря в небосводной наледи.

Не выходя за порог, не являясь на люди,

Пляшет, бесшумный, <…>

Воздух, молочный, парной,

Луч, оживший

на скользкой палубе.

hv

В открытый космос форточка сквозит.

Блокадный Звездоград вовсю бушует.

Пальто и паспорт – только реквизит,

Играю на Земле свою, большую.

Сливаясь с чужеродным веществом,

Почти могу поверить в жизнь до смерти;

Что сущее измерено числом

Дней, отведённых отроду планете.

Но я из тех, чей стар как мир рукав,

А в рукаве припрятан свет Сверхновой.

Кто, всё до кванта крайнего отдав,

Последний атом

вкладывает

в слово.

При свете фонаря-подсвечника

Я пересчитываю косточки

У поездов на позвоночниках.

Пришли когда-нибудь мне весточку!

Пиши немного, неразборчиво,

Размашистым, неровным почерком, —

Письмо не с голубем, а с ласточкой,

Не ранним утром – поздним вечером.

Я буду с нежностью беречь его,

Письмо ребёнка, мирно спящего

В твоей груди. Живого. Вечного.

Антон Аносов

Никто не забыт, ничто не забыто.

На мраморных плитах, на теле гранита

Бессмертной солдатской наколкой набито:

«Никто не забыт, ничто не забыто».

Мы помним, а значит, не нужно иного –

Две рюмочки водки с кусочком ржаного.

Помянут погибших военных живые

И выпьют за павших сто грамм фронтовые.

За тех, кто домой не дошёл в сорок пятом,

За тех, кто навеки остался Солдатом,

За тех, кто в Афгане, Чечне и Донбассе

Отдал свою жизнь, а не крылся в запасе.

Помянем!

Хотя не смириться нам с этим,

Мы с хрипом и горечью в горле ответим

Голодной войне и погибели сытой:

Никто не забыт, ничто не забыто.

Слова наши бьются усиленным пульсом,

От слов этих каждый вдохнул и очнулся,

Пока не забудем Героев служивых,

Они будут живы! Они будут живы!

Ничто никогда не проходит бесследно,

Ни гибельный выкрик, ни возглас победный,

Ни те, кто планету наследовал людям.

Никто не забыт,

Никого не забудем!

Тебе и Вам, и всем, и каждой

как, в частности, ушедшей из…,

так и фривольным юным мисс,

с привязанностью или жаждой,

но без желания на бис,

(не оттого, что надоели,

хотя я каждую любил

чуть-чуть, на миг, на самом деле,

не исключая краткий пыл,

потребности в красивом теле,

а оттого, что вами вновь простыть

и пребывать в бессонном сомне

я не хочу;

не надо;

что мне…?)

кого-то сложно позабыть,

кого-то не смогу запомнить,

но вам, «майн либе»,

«данке шён», всем, либо

каждой от меня –

спасибо!

Господи Боже – Христос Воскресе!

Ангел в пещере людей встречал,

а я провожаю

день

в лиловой завесе

квартиру залившего

солнцем

луча.

Ночь застилает кровлю на крыше,

шифер небесный, дырявый вразброс.

Двенадцать. Прохожий на улице, слышишь…?

– «Воистину, значит, воскресе Христос!»

Спят куличи, заскучавшие за день,

я закрываю глаза до утра,

тихонько горят миллионы лампадин,

и ангелы молча ликуют: «ура!»

Время на вечность патенты оформило,

право свободное – дать и отнять,

спрятав от жизни заветную формулу

для разворота минувшего вспять.

Жизнь – это точка, момент бифуркации,

прошлого с будущим прочная нить,

вот почему передумал бояться я –

жить настоящим, а прошлым не жить.

Камень дорожный стоит преткновением:

хочешь направо? – налево пойдёшь!

Я совершаю загаданный временем

свой незаметный кредитный платёж.

Пусть же порадует путника чтящего,

в памяти прошлого миг сохранив,

сонное, правда, ещё настоящее,

если, конечно, я всё ещё жив.

Поалели следы несуразные

зимней вишни на талом снегу,

больше видеть в обыденном праздное

я уже, как и вы, не смогу.

Разобщила, разбила расщелина,

разделила на две стороны,

часто правда на десять поделена,

где ответы ещё не даны.

Всё приходит, как правило, с опытом,

здесь иначе всё, – наоборот,

было время, когда только шёпотом

говорил по квартиркам народ.

Но не всё,

он не всё ещё выплакал

из сосуда накопленных слёз.

Наших душ оловянная выплавка –

это то, в чём есть сила всерьёз.

Что же мы, остолопы, ругаемся?

Ну, давайте вот так – вразнобой

помолчим и тихонько покаемся

только сами и перед собой!

Видно, мало теперь нам Евангелий.

Деткам снятся священные сны,

тихо в люльках качают архангелы

зимних Вишенок этой весны.

Я родился среди казахских

И калмыцких отшельных юрт,

Где Кайратов, по огласке,

Было столько же, сколько и Юр.

Где по нормам негласным старым

(Я не знаю с какой поры)

Беляши любят жарить татары,

Любят русские – кайнары*.

Где-то к маю пускают Волгу,

Как впускает гостей консьерж,

И к раскатам втихомолку

Ходит вобла, тарашка и берш*.

Кто-то едет в низовья на ерик*,

А потом на какой-то ильмень*,

Мы избрали Болди́нский берег,

Ехать дальше нам было лень.

Повторялась одна реприза:

Порыбачив всухую полдня,

Коля тупо топил телевизор*,

А потом всё валил на меня.

(Диалектом многоязыким

Астраханский насыщен край) –

Мы ругались: «Вот же растыка*,

Ну и ёкарный, ты, бабай*».

Проходила весна, а летом

Красил губы детишкам тутник*

И въедался фиолетом

В дармовые футболки их.

Днём с причала ныряли башем*,

Вечерами гуляли толпой,

Повелось, что народы наши

Дружат тесно между собой.

По ночам, у подъезда бакланя*,

Собирался дворовый кильдим*,

На гитарке хреначил Ваня,

Горлопанил как фраер Салим.

Многих позже не стало от пьянки,

Героина и прочих бед.

Мама часто тушила демьянки*

И варила уху на обед.

Мы садились за стол семейный,

Разбирали сазанью башку,

Дед себе наливал портвейна,

Иногда шёл к Армяну дружку.

Был изрядно бабулей чихвостим*,

Что поддатый ходил к дружбанам,

А на праздники бабушка в гости

Приглашала. Готовила нам:

Бешбармак и пирог с визигой*,

Золотистый восточный щербет,

Видно, как-то монгольское иго

В крови нашей оставило след.

Волос русый, но скулы и веки

Говорят мне зеркально о том,

Что, возможно, при хане Узбеке

Заходила орда в мой дом.

Заплетались косички в косы

Генетических южных цепей:

Положение глаз раскосых –

Отражение вольных степей.

И сродни мне отшельные юрты,

И родные мне купола,

И песчаные каракурты*,

И сосновая смола.

* Диалектизмы и жаргонизмы:

Кайнары – это небольшие по размерам беляшики, которые готовят обычно татарские хозяйки на праздники;

Тарашка – местное название таранки (густеры);

Берш – вид лучепёрых рыб из семейства окуневых, схожий с маленьким судаком;

Ерик – относительно узкая протока, соединяющая озёра, заливы, протоки и рукава рек между собой, обычно на нижней Волге;

Ильмени – пресные озёра, преимущественно сконцентрированы к западу от дельты;

Телевизор – народное название рыболовной снасти;

Растыка – недотепа; рассеянный человек;

Ёкарный бабай – междометие, аналог. «ёлки-палки»;

Тутник – тутовник, шелковица (деревья, культура с богатым урожаем вкусных ягод и множеством полезных свойств);

Нырять башем – вниз головой;

Бакланить – болтать, встречаться поговорить;

Кильдим – сходка, сборище группы лиц;

Демьянки – баклажаны на юге и Северном Кавказе;

Чихвостить – ругать, бранить;

Бешбармак – традиционное мясо-мучное блюдо тюркоязычных народов;

Визига, вязига – название употребляемой в пищу хорды, добываемой из осетровых рыб. Пироги с вязигой – традиционное, историческое блюдо жителей Астраханской области;

Каракурт – вид пауков из рода чёрных вдов, встречается в пустынной и степной зоне (Средняя Азия, Иран, Афганистан, юг России).

Карина Акопян

Апрельская мантра

Что-то больно заснеженный нынче апрель приключился…

Это разве апрель, если воет метель волчицей?

И продуло всю душу, и уши, и шею, и даже ключицу!

Неужели пучина путей и дорог вереница

До июня планирует снегом в ногах волочиться?

Я мечтаю, как буду под куполом аквамаринным фаянса

На зелёной траве, распахнувшись душою, валяться,

Тихо жмурясь от ласк и лучей золотого паяца,

Арлекина небес, буду снова теплом окрыляться.

Главное только духовно не засоряться,

Не засоряться духовно, духовно не засоряться…

Не засоряться духовно, духовно не засоряться!

Пусть несёт ворох дней, что сутуло попрятали лица,

Серых будней и сует седая до слёз кобылица!

Я ей вновь подчинюсь, приму правила беспрекословно!

Не замёрзнуть бы только, не выцвесть, не сжаться духовно!

Просто

Пустота –

От ушей до хвоста,

От макушки до рта –

Пустота!

Обжигает морозцем уста,

На душе ледяная ко-ро-ста!

Кадров мечется более ста,

Я не вижу, не слышу – пуста.

Электрички стальная глиста

Мчит, пронзая платформы, места,

Понавысмотренные до куста,

К эпицентру духовного ро-ста!

К эпицентру карьерного роста,

Социально полезного роста!

Мышеловка захлопнулась. Просто.

Я трогаю душу руками

Ветви стучатся в окна,

Мысли опали ниц,

Глаза, будто мутные стёкла,