Провинциал. Рассказы и повести

Такая жестокая

Белые чулки, штопанные чёрной нитью, – это стволы берёз. Их будто развесили вдоль тропы на бельевой верёвке. Там растут бузина, боярышник. Есть забор, возможно, калитка. На калитке скособочился почтовый ящик, куда уже давно не приходят письма. Тихое патриархальное захолустье. Кажется, там притаилась истина, и когда подолгу глядишь на куст бузины, скамейку, веришь, что они о чём-то думают.

Остановится возле пенсионер с авоськой, сядет на край скамейки, уймёт одышку, достанет аптечный флакончик, выпьет изрядно капель. И, хмелея от спиртовой настойки, любуясь божьим светом, вдруг ощутит, что жизнь-то прожита счастливо.

Прохожая девушка замрёт на полушаге, вынет из ушей наушники, будто кто-то её окликнул, осмотрится, увидит лавку, неосознанно направится к ней, сядет, прижмёт пальцы к вискам, и, пребывая как в полусне, вдруг почувствует, что влюблена.

А вот первоклассник возвращается с уроков, усталый, голодный и опустошённый. Ему не хочется домой, у него двойка, в тетради всё исчёркано красным, будто порезал над ней палец… «Э-хе-хе!..» – вздохнёт бедолага, опускаясь на лавку и сознавая, как сложна и трудноподъёмна его жизнь.

В каждом провинциальном городе есть такие загадочные места.

Когда-то в старой Казани между парком Горького и Арским кладбищем находился спуск к песчаному пляжу на реке Казанке – серая лента асфальта. Слева над ней нависала гора, справа под кладбищенским холмом темнел овраг, заросший крапивой. Матёрая, в жемчужных гирляндах, эта нежить из пропасти источала жуть, звала как пасть растения-людоеда…

Вот мы плетёмся в гору после долгого купания, измождённые, извяленные на солнце старички… Вдруг трескается небо и ударяет ливень. Такой сильный, что кажется, нас смоет. Крапива в овраге мгновенно смята, будто взорвался над ней инопланетный шар, по асфальту навстречу валом несутся горбатые струи. Как стаи живых рыб, бьются о щиколотки и отскакивают. Сестра крепко держит меня за руку, голову наклонила, распущенные косы полощутся, как рушники. Вода заливает ей глаза, она закрывает их ладонью и старается улыбаться, чтоб я не боялся.

Из посёлка Калуга купаться мы ходим через улицу Зинина, тогда деревянную, с пахучими липами вдоль тротуара. Заходим в угловой магазин «Обувь» – понюхать острый запах натуральной кожи. В магазине просители редки, и мы испытываем наслаждение, что нас не выгоняют.

Переходим улицу Ершова, совершенно пустынную. На конечной петле 8-го трамвая густо пахнет мазутом, индустрией. «Вечного огня» ещё нет. Стоит колонка. Из неё обязательно пьём, мочим головы, набираем в бутылки воду. Из ворот Арского кладбища глядят на нас лютеранские надгробия.

Долгая кладбищенская ограда тянется до крапивного оврага. Скрытая от солнца старыми деревьями, могильная земля за оградой в жаркую погоду преет, издаёт сладковатый запах. Робко приникаем к решётке и, шевеля губами, читаем имена и даты умерших. От слов «раб Божий…», «преставился…», «милостию Божьей» веет угрозой. Трепет вызывают и сами деревья, огромные, вековые. Комли их бугрятся над могилами, вылезая из тел людей. Кто-то в ужасе отскакивает от ограды, нервно гыгыкает и отпускает затрещины, пугая товарищей.

Дальше ещё ворота, за ними – старинный флигель из красного кирпича. То ли склад, то контора могильщиков. Мы трещим наперебой, что во флигеле живёт поп с попадьёй. Кто-то даже их разглядел в тёмных покоях – оба в высоких клобуках, молились перед иконостасом, а потом поп, узрев подсматривающего, яростно погрозил тому пальцем и задёрнул занавеску.

Там же, у флигеля, стоит скульптура почётной гражданки О. Воронцовой-Журавлёвой, умершей сто лет назад в возрасте семнадцати лет. Местная патрицианка, высеченная из белого мрамора, в крестьянском платье и платке, вызывает почтение.

Сам спуск к реке достаточно протяжённый. По нему велосипедисты, не крутя педалей, набирают такую скорость, что велосипед начинает бить, вот-вот отлетит колесо… И тут, из-за горы, открывается вид на реку, на широкий пляж.

Казанка течёт просторно, противоположный берег зарос камышом; он тянется далеко, чуть ли не до нынешней улицы Амирхана. До него могут доплыть лишь смельчаки, и только взрослые. Возвращаются измученные, с набухшими жилами и вздутыми животами, будто за рекой, куда они плавали, тайно вполз в них большой солитёр. Тяжело, как ласты, вынимают из воды ступни. В руках сжат пучок зелёных стрел с мягкими коричневыми бобинами, похожими на эскимо.

Мальчишки с завистью клянчат: «Дядя, дай один камыш!».

«Ещё чего! – отвечают те с самодовольной ухмылкой, – ищи дурака там!..» Кивают в сторону противоположного берега.

На пляже есть голубой домик медпункта, издали жутко пахнет йодом; «Спасательная станция» (здесь не страшно тонуть, ведь это почти как попасть под колёса «скорой»: раздавят и тут же вылечат); вот улица Подлужная, дебаркадер. Отсюда, бухтя, отходит теплоход «Москва», двигается вверх по речке, поворачивает за камыши и идёт, как комбайн по лугу.

Справа, как укрепление римского легиона, квадрат потемневшего от дождей забора «Сада юннатов».

Пляж переполнен, и уже здесь, у калитки в «Сад юннатов», сидят на расстеленных одеялах купальщики.

Мужчины в чёрных трусах, на головах закрученные с четырёх концов носовые платки. Тучные женщины в лифчиках, цвета стиральной синьки. Дорвались до воскресного солнца, сожгли ляжки полосой, будто их жарили на сковородке, не переворачивая. Перед ними на коврике: зелёный лук, варёный картофель, очищенный или в мундире, яйца, высохший на солнце хлеб, солонка. Иногда в алюминиевом бидоне квас. Вид мужчин уныл: а чё – квас?

Да и за квасом, у жёлтой бочки на колёсах, толпа людей. Стоят с бидонами, унылые, покорные судьбе и страшному зною. Вокруг голов намотано тряпьё, ниспадает на плечи, как у древних египтян.

Пиво и спиртное сюда не привозят. Здесь и без того случилась драка. Вот милиционеры ведут к мотоциклетной коляске подпитого мужика, а тот, раздувая жилы на шее, что есть мочи орёт: «Ко-ля! Ко-ля-а-а!» Кричит так, будто его ведут на костёр, а Коля и есть тот самый д’Артаньян, который сейчас подлетит, всех раскидает, выручит, избавит, спасёт. Мужика безжалостно скручивают, впихивают в люльку «Урала». На плечи ему верхом садится грузный милиционер, «утрамбовывает» задом, – и мощный «Урал» с грохотом мчит на вершину горы, к местному Олимпу, где ждёт бедолагу неминучая кара.

А вчера тоже было происшествие. С лодки нырнул в непрогретую воду фарватера армянин и умер от разрыва сердца.

После полудня песок на пляже накаляется так, что можно в нём сварить яйцо.

Я подпрыгиваю.

– Надень сандалии, – говорит сестра.

Находим место, стелем полотенца и раздеваемся. Сестра стягивает через голову сарафан, остаётся в тугих трусиках и лифчике.

Её тотчас окружают местные парни с Подлужной, человек пять. Они тоже в трусах, у тех, кто покруче, трусы с лампасами или сатиновые плавки, с завязками на бедре, как у первобытных.

Сестра красивая. Она уже большая, окончила восемь классов. Держит меня за руку, мы вместе входим в воду, она приседает и окунается, не выпуская моей руки.

Парни заходят в воду вместе с нами. Хотят с сестрой познакомиться, но не умеют это прилично сделать. Ударяя ладонью по воде, пускают в её сторону брызги. Сестре это не нравится, она глядит сердито, одна бровь взлетает и надменно подрагивает.

– Пойдём! – говорит она с гордым видом и тянет меня за руку.

Эти парни с Подлужной не на той лошадке подъехали – и нарвались на гордячку. На самом деле сестра простушка. Как-то весной шли с ней по улице, издали взрослый парень окликнул её из своего палисада. Выкликнул только имя, – ласково и значительно: «Нэл-ля!». Она обернулась, опустила голову и счастливо бросила мне: «Побежали!» Я мчался за ней по снежной каше, ничего не понимая.

Напротив нашего дома, у игрального стола, часто торчали женихи. Иногда уходили к оврагу драться.

О, как здорово быть братишкой взрослой красавицы!

Ощущать свою высочесткую значимость и подхалимство мужественных парней в клёшах с клиньями из красного бархата, вшитыми ниже колен. Конечно, в фаворе курсанты танкового училища, у них настоящая военная форма и пахнущие ваксой сапоги.

Тебя сажают на колени, обещают в следующий раз принести солдатскую пряжку, гильзы, погоны.

Ты не веришь счастью, жадность одолевает тебя, ты мечтательно закидываешь голову, зная, что тебя всё равно удержат рукой за спину и не дадут опрокинуться:

– Погоди, погоди! – говоришь, делаешь пальцами клювик. – А вот есть у тебя настоящая канадская шайба?

– Конечно, есть, – отвечают тебе с чудо-улыбкой.

– Это большая такая? Внутри которой – свинец?

– Н-ну да.

И ты готов выполнить любое поручение – передать сестре устную просьбу или записку, – весь до капельки крови продажный. Как Азамат, который «за лошадь Казбича отдал сестру заместо злата». Ты идёшь в дом и ругаешь непокорную, удивляясь, почему она к такому хорошему парню не выходит.

Особенно переживаешь за курсанта, он обещает принести настоящую ракету, она взлетает от удара основанием оземь. И из-за него ты ссоришься с сестрой и называешь её дурой. За это она метелит тебя обеими руками так, будто выбивает подушку, и суёт носом в угол пахнущего дустом дивана.

Однажды средь бела дня, в воскресенье, случается серьёзная стычка между курсантом и двумя студентами.

Вон они за окном – трое. Конечно, я думаю, что курсант победит, потому что он военный. Но мне говорят, что тех двое и у курсанта нет шансов.

В руке студента авторучка, он настойчиво указывает ею в сторону оврага, приглашая туда пройти. Курсант, Виктор Ильичёв из Саратова, красавец-богатырь (у меня до сих пор хранится его фото), улыбается агрессивному визави и, собственно, не отказывается идти к оврагу.

– Да ради бога, – говорит он.

Высыпают из соседних домов старухи и дети, начинают глазеть.

Парни трезвые, драка так и не состоится.

Сестра сидит в саду напуганная.

Бабушка, воспитанная в мусульманском духе, опозорена:

– Караул! Под окнами оказалось сразу три жениха?! – кудахчет она по-татарски.

В сердце сестры живёт другой парень. Они уже год встречаются. У них сильная любовь. Они десятилетиями не смогут расстаться, амбициозные, непримиримые. А если разлучатся, то будут разрушать жизни друг друга одним только своим существованием на земле.

Всё это будет позже.

А пока мы купаемся целый день и загораем на Казанке.

У нас с сестрой тоже авоська, где соль, зелёный лук, сваренные вкрутую яйца и в бутылке самодельный квас, сладкий. Сестра мне как младшему наливает больше, чем себе.

Как вкусно! И как чудесен мир!

Вот справа, где находится «Куба», за холмами, что-то ужасно грохочет. Будто с рёвом несётся по земле Змей Горыныч. Я ещё не знаю, что это поезд, уходящий в Сибирь.

Иногда оттуда же, из недр холмов, взлетает самолёт. Распластав крылья, трещит над головой. С земли отчётливо видны прямоугольные окна, алюминиевые листы с заклёпками и, кажется, голова лётчика.

…Теперь это небо застят конструкции громадного моста «Миллениум».

Когда не было нового шоссе к «Миллениуму» и жив был старый спуск, я поднимался по нему на автомобиле к самой макушке горы, поворачивал вправо, на грунтовую дорогу, с непросыхающими лужами и следами от копыт конной милиции. По перемычке между откосами переезжал на другой холм и оказывался над частными домами Подлужной. Эту дорогу от понтонного моста мало тогда кто знал.

С холма открывался обширный вид на Заречье.

Я ставил машину на краю обрыва. Разжигал костерок из сухой травы, вынимал из багажника турку, воду и пачку чая.

Комки сухого бурьяна, задыхаясь в седом дыму, выворачивали пламя изнанкой. Вскоре в турке закипала вода. Я заваривал чай, переливал в чашку, садился, отхлёбывал.

Редкие прохожие, что сворачивали возле меня по тропе на Подлужную, должно быть, находили странным вид отщепенца с первобытным костром в центре мегаполиса.

Однажды в августе, когда по приезде в Казань я так отдыхал, судьба ниспослала на тропинку женщину. Статная брюнетка с синими, почти фиолетовыми глазами шла в мою сторону, глядя на мой костёр. Сидя в дыму, ароматах чая, я повернул голову, невольно обратив внимание на её красоту… Но тут заметил, как по лицу её прошла судорога, подбородок затрясся. Не стесняясь, с открытым лицом, чуть не плача, она всю дорогу, до поворота вниз, смотрела на мой мирок…

Мне стало не по себе. Я отвернулся.

Потом видел, как она спускалась. Коричневое темя с уложенной причёской, узкие плечи в трикотажной кофточке…

Когда работают бульдозеры, человек, долго отсутствовавший, в новом ландшафте теряет ориентацию. Где находился мой любимый спуск «Сад юннатов»? Всё раскатали, не было даже маячка для ориентации.

На съезде к «Миллениуму» остановка запрещена, да и опасна – могут ударить в зад… Я проехал на пляж со стороны Подлужной. Обнаружил там грязь и брошеные строительные материалы. Рискнул проехать дальше, до бывшей косы – к пляжу «солдатскому», что под «Кубой». «Нива» преодолевала кочки, валила камышовые заросли. Выехал на пятачок, развернулся у старых ив.

«Солдатский» пляж был чист и нетронут, только река казалась заметно уже.

На обратном пути остановился под «Миллениумом». Начал вглядываться в разрытую местность. Где же был тут спуск?.. Неужели всё стёрто с лица земли?! Да, есть в созидании нечто и от варварства!

Я петлял на машине вверх по впадине, ехал под мостом наугад, приоткрыл дверцу, разглядывал грунт, азартное предчувствие не покидало. И вот под колесом мелькнуло! Будто обломок грязного льда. Ещё и ещё. А вот небольшое плато. Среди грязи я нащупывал русло. Кажется, нашёл. Боже, как же этот артефакт сумел спастись тут от бульдозерного ножа?! О, моя древняя Аппиева дорога! Я тебя нашёл! Я чуть не плакал от восторга.

Дальше пошли горы земли. Я включил блокировку, пониженку, дал машине вдоволь бензина! «Нива» взревела, пошла, ныряя, как катер, распахнула кустарник. И я, как попаданец в романах фэнтези, в одну секунду из мира прошлого оказался в мире реальном: вылетев из кустов, машина встала мордой к встречке. Перед моим носом в сторону «Миллениума» неслись по шоссе иномарки.

Седой благообразный господин пришёл на встречу к главному входу зирата.

Мы пробираемся по снегу среди могильных оград.

– Она так смеялась, так смеялась!.. Я стеснялся ходить с ней на комедии, – говорит он за плечом. – Она так смеялась, я не могу!..

Плечи его трясутся.

Мы стоим возле свежей могилы. Из сугроба торчит оструганная доска с жестяной косынкой, с именем и датой смерти.

Мужчина всхлипывает, о чём-то просит. А она молчит, такая жестокая!

А я вижу ливень на старом спуске. Мы поднимаемся босые. Сестра улыбается, волосы её полощутся, как рушники. Ей всего пятнадцать, он встретит её на следующий год. И чего он плачет?

11 августа, 2013

Велосипед

Сбежал с работы, взял собачонку и поехал в лес. Тайно от всех, в этом особая прелесть!

Грибов нет, погода сухая. Устраиваешься на пригорке между двух дорог, под раскидистым дубом. Пьёшь чай из термоса, а пёс, растянувшись в стороне, уписывает сардельку. Хорошо. Тихо. Дуб стелет жёлтые кружева по траве. Вот движется тень… проезжает велосипедистка. Юная. Лица не разглядеть. Лишь прямая осанка, светлые волосы на плечах.

Как это необычно в 2000-м году! Ведь велосипед – это нищета, Вьетнам, где население крутит педали под широкими конусными шляпами, и вся улица – будто движется грибная поляна! Дивы наши предпочитают глядеть на мир из авто, желательно иномарок. А тут на велосипеде! Причём на отечественном «Урале»!

Дорога, две бежевые колеи, сворачивает вниз к далёкой опушке, охватывает луговину, чтобы опять повернуть сюда, к одинокому дубу.

Серебрятся вдали спицы, мелькают в сухотравье. Но девушка не идёт на повторный круг, а крутит педали вдоль опушки – в сторону, где в низине за деревьями прячутся крыши деревни.

Закрываешь глаза…

Той ли деревни, что у камского моря? Та ли это девочка из Кировского района – из школы, кажется, № 1?

Не знакомимся, не договариваемся. Может, мы даже дальние родственники, как и многие здесь, на Каме.

Встречаемся утром у картофельных огородов, держим велосипеды за бараньи рога. Садимся и выезжаем за околицу. Мчимся по лугам, по волнистым, утягивающим вниз, будто качели, просёлкам. Обдуваемые камским ветром, летим к берегу, затем вдоль высоких обрывов, обвалов с глянцевыми влажными буграми, похожими на дюны, – вдоль широкого катящего волну мелководья. Ты за ней, а она впереди, – развевает волосы, крутит педали, поднимая голые крепкие колени. Иногда ты бестактно надолго уходишь вперёд, и она маячит далеко позади, сиротливая…

Носимся и по лесам. Это наверху. За колхозными полями, где припечённый зноем горизонт. Там пролески. Хлёсткий орешник. Душистая под колёсами земляника. Падаем на траву, задираем рубашки, сушим взмокшие животы. Как будто и не различаем разницу пола, как будто – два мальчика, два подростка.

Но мы врём.

Притворяемся, что не различаем. Потому что дальше – черта, за которой нет этой раскованности, соревнования, равноправия. Мы это чувствуем, но каждый думает, что другой об этом не догадывается. Мы боимся потерять это «завтра», когда опять встретимся у околицы, скажем друг другу «Привет!», и она, не боясь за свою судьбу, будет накручивать педали за моей спиной.

2006; 2015

Неевклидова геометрия памяти

Когда человеку плохо, он прибегает к дневнику, всё жалуется, а потом кажется: вся жизнь его – уныние. Причём все дневники – уловка хитрецов: попытка оправдать себя в глазах потомков. Многим это удаётся.

Мы обожествляем давно ушедших людей, порой не зная, что при жизни могли бы ненавидеть их. Люди не знают, что скажут о них после смерти… Хотя грязные сплетни – как помои: текут туда, где ниже (интеллектуальный уровень). Нет человека, который не совершал бы в молодости поступков, за которые впоследствии не было бы стыдно. Не надо казнить виновного, ему без нас от себя достанется. Главное в том, чтобы осознать свои ошибки. Что-то исправить, хотя с годами всё труднее ломать судьбу.

Всё можно! – смело утверждаем мы в юности.

Всё возможно, – скромно соглашаемся, когда за сорок.

Всё в божьей власти… – вздыхаем в старости.

Да, в молодые годы мы всё могли. Да вот только не хотели, там ленились, там истратились на любовь, там прохвастали, а там прокутили.

Взор, запущенный в прошлое, – он, как летящий камень, постепенно меняет траекторию, искажая сущности. Это неевклидова линия памяти, где факты превращаются в мираж. А неточное воспроизведение прошлого порождает легенды. Главные мифотворцы – это очевидцы. Не лжецы и не клятвопреступники, а обознавшиеся, ослышавшиеся люди, иногда задним числом в силу меняющегося сознания. Два торговца на базаре, участника одного события, совершенно искренне описывают его по-разному, приводят взаимоисключающие детали и бьют при этом друг друга по голове безменами. В число столовых специй моих знакомых супругов, кроме перца и горчицы, непременно входит адреналин. Каждый день перед едой они спорят по пустякам, опровергают друг друга до неистовства (например, что трамвай звенел до поворота, а не после), и только потом с аппетитом берут в руки ложки.

Случаются исторические события, которые человек помнит определённо, так как часто их воспроизводил в памяти и давал оценку. Но проходят десятилетия – и всё человечество не только интерпретирует эти события по-другому, но и доказывает, что было в том случае совсем не так. Тогда человек недоумевает, смеет утверждать, что ошиблось всё человечество, хронология событий была другая, а у репортажных фарисеев тогда не было времени подогнать факты под те лекала, которые муссируются сегодня. Проходят годы, пожилого, уже нездорового и оттого неуверенного в себе человека в конце концов начинают мучить сомнения, он теряется, он и так неудачник (как и все, кто идёт против течения)… Но вдруг – о чудо! – появляется единомышленник! С доверительной улыбкой он заявляет как раз о том, о чём прежде утверждал страдалец. Единомышленник так вовремя, так кстати! Страдалец желает наделить его фактами, вырезками из газет, записями, сделанными химическим карандашом. Сучит руками по бокам и под мышками, но ладони соскальзывают вдоль клапанов, шелестят лавсаном, ибо на погребальном фраке отсутствуют карманы. И – о, как жмут от гнева картонные ботинки!

Правда торжествует через века и тысячелетия, но при условии, что историк осилит авторитет царей и завоевателей, исторический подлог. И тогда осыпаются в мел лжесвидетельства Навуходоносора, проступают, как симпатические чернила, на надгробиях сбитые письмена и о фараоне Эхнатоне, и об истинных Рюриковичах в усыпальнице Архангельского собора.

Меняется сознание человека и при умопомрачительных пытках, оргазмах, восторгах, происходит сдвиг впечатлений. А ещё существует эффект плюсквамперфекта памяти, – позапрошлое, которое вспоминалось в недавнем прошлом, обдумывалось, обкатывалось, как леденец, постепенно меняло форму – да так и задвигалось в мозговой отсек в изменённом виде…

Подмена происходит и во сне, и под косвенным впечатлением, подсознательно цементируется, и орфографическое правило, которому ты несколько лет следовал, оказывается на поверку ошибочным. Как же!? – восклицаешь ты, – я помню, как учительница, ходя по классу, методично повторяла это правило. Ещё «пошёл» капрон на её ноге, широко и бесстыдно – по всей длине. Ей пришлось снять чулки, и она всё ходила с голыми ногами, всё твердила это правило. И когда ты нынче самоуверенно, с росчерком, выписываешь какой-нибудь документ, союз «чтоб» у тебя вылетает раздельный. Ты употребляешь это слово с удовольствием, ты уверен в нём, ибо при написании видишь твёрдый постав учительской ноги, мускулистой и непоколебимой, как буква закона. Вот так злополучный союз раздвоила трещина на капроне.

В школьном саду моя одноклассница снялась на фото в день последнего звонка – майским днём сидела на корточках, блестя на солнце белым фартуком, белыми коленками и чистым секстинским лбом, щурилась. За оградой росли старые вязы. На уроках физкультуры мы бегали там стометровку, и эти деревья приходилось обегать. Я хорошо помню, что дупла вязов были заделаны кирпичной кладкой, чтоб там не лазили мальчишки. Теперь этих вязов нет. Это не то, что их срубили и тщательно заделали асфальт. На том узком тротуаре вдоль каменного забора просто невозможно расположить такие мощные стволы, человеку не будет дороги. Не думаю, что произошёл какой-то сублимационный сбой или обмен – и эти деревья из жизни какого-нибудь Ассименилая, что живёт на другой стороне планеты, нечаянно залетели ко мне в память, а ему, в свою очередь, – воспоминание о том, как некто тянул девочку за косу, жидкую, белую, невиданного цвета в его семитском селении. Но что же с вязами? Куда ушли великаны, в какую страну? Может, это движенье пластов земли? Можно себе представить, сколько пропало в садах зарытых кладов! На бесконечных просторах Нечерноземья, сотканных из шести дачных соток! Что – их грабят соседи, наблюдавшие за схроном через сетку-рабицу? Или собственный отпрыск, как раз в ту лунную ночь занимавшийся в кустах постыдным делом? И напрасно отец с решимостью Тараса Бульбы пытал его на самодельной дыбе в сарае, напрасно соседу щемил створкой двери гульфик. Клады экспроприирует сама земля! И наверняка казна Казанского ханства, брошенная в озеро Кабан, которое изменило свои берега за столетия, блуждает теперь под нашими ногами, и, возможно, прямо на этих бочках в подземном переходе, что на «Кольце», восседает, как страж парадоксов, с шапкой у колен нищий.