Напряжение

Она медленно покачала головой.

– Когда вызывают в милицию, то это первое, что приходит на ум.

– Что вы можете сказать о Красильникове? Вы понимаете, что мы ищем убийцу и найдем его, – жестко и уверенно сказал Изотов. – И вы должны нам помочь. Поэтому мне приходится просить вас рассказать о себе и о ваших отношениях с Красильниковым.

Женщина выпрямилась, бледное лицо ее приняло оскорбленное выражение.

– О господи, какая может быть зависимость между убийством и нашими отношениями? Это никого не касается.

– Я прошу вас не спрашивать, а отвечать, – сухо сказал Изотов, – хотя, разумеется, ни на чем не могу настаивать – это дело ваше. Но думаю, для вашей же пользы лучше прямо и полно отвечать на мои вопросы.

– Это что, угроза?

– Нет, – улыбнулся Изотов, – ни в коей мере. Однако вы должны иметь в виду: все, что нам нужно узнать, мы так или иначе узнаем. Дело только во времени, а оно нам дорого. Вместо одного раза вам придется приходить сюда дважды, трижды, а может быть, и того больше. Зачем это вам? Уж лучше сразу…

Назарчук прикоснулась пухлыми пальцами к волосам, поправляя прическу, еще раз отерла платочком глаза.

– Ну как хотите, – с безразличием в голосе сказала она. – Только не знаю, с чего начать…

– Вы ленинградка? Или приехали откуда-нибудь?

– Ленинградка… Родилась я в семье очень простой. Отец работал продавцом в мясном магазине, мать – гардеробщицей. Ну вы знаете, как в таких семьях… Жизнь однообразная, разговоры одни: деньги, кто что купил, сколько заплатил, кто на ком женился, кто с кем развелся… Книг не читали, о театрах и говорить нечего. Жили от получки до получки, и в эти дни – выпивка, ругань, непристойности… Я, конечно, ни о чем не думала, как будто все так и должно быть. До войны кончила шесть классов. Во время войны мы с матерью уехали на Урал, работали в колхозе. Там, в глуши, на полевом стане, я случайно наткнулась на книжку, – не знаю, кто ее написал, не знаю, как называется, она была без начала и без конца, ее рвали трактористы на самокрутки. В ней как-то попросту говорилось о человеческой жизни, о культуре человека, о его мудрости, умении создавать и умении понимать прекрасное, радоваться ему. Вы знаете, это было невероятное открытие! Сколько людей живет и сейчас вот так, бездумно, безлико, тупо. Год за годом… В школе мы иногда ходили культпоходом в театр, в музей, в кино, но по обязанности, из-под палки. Дома мне вообще говорили, что нечего тратить деньги на ерунду, лучше сидеть дома. И читала я только потому, что задавали в школе, или даже не читала. А тут я принялась за книги, доставала, выклянчивала где могла. Когда вернулась в Ленинград, начала бегать по театрам, музеям как очумелая… И вот, представляете, встречается мне человек, художник, у которого в фойе кинотеатра выставка его собственных рисунков! С ума сойти можно!.. Но вам, наверное, все это неинтересно? Зачем я говорю?..

– Нет, нет, продолжайте, – сказал Изотов, отметив, что Назарчук быстро оправилась от потрясения и как будто даже забыла о нем.

– Да, я была молода и глупа, совсем девчонка, но недурна собой. Назарчук вскружил мне голову своими красноречивыми и умными, как мне тогда казалось, рассуждениями о живописи, своими акварелями и своим чисто внешним лоском – это я тоже узнала потом. Мы поженились, но семейная жизнь у нас так и не сложилась. Очень скоро я поняла, что ему нужна была жена – стряпуха, поломойка, прачка – одним словом, жена-домработница. Я умела все делать, но я хотела другого и не желала возвращаться в обывательский мир, от которого сбежала. Я немного рисовала, пела, а Назарчук держал меня в кухне, не пускал учиться, не давал читать и закатывал истерики по всяким пустякам, скажем, по поводу не протертого от пыли стола. Сам он вел легкий, светский образ жизни, был занят своими делами, иногда исчезал из дому на несколько дней, не сказав мне ни слова, по телефону его вызванивали какие-то барышни… И ко всему я поняла, что он безнадежно бездарен. Выставка в кинотеатре была единственной его выставкой и, судя по всему, последней. Он взбалмошен, капризен и мало работает. Я стала бунтовать: раз он так, и я так… Жизнь наша пошла наперекос, а когда я познакомилась с Красильниковым, и вовсе наши отношения с мужем испортились… Что вам сказать о Жорже? – Назарчук закрыла глаза, потерла виски. – Он хороший мальчик, добрый, спокойный, я бы сказала, немного холодноватый и расчетливый. Но я с ним как бы пережила вторую молодость. Мы встречались довольно часто у меня дома, и мне было с ним хорошо…

– Скажите, а муж знал о вашей связи?

– Вероятно, да, – опустив глаза, тихо проговорила Назарчук. – По совести говоря, мне безразлично, знал он или нет. Я думаю о себе, а он заботится о себе, и, поверьте, ему не до меня…

– И он никогда ничего не говорил вам по этому поводу?

– Я же вам сказала, что мы чужие друг другу. Он никогда не спрашивает, где я, а меня не интересует, где и с кем он.

«Зачем так люди живут? – подумал Изотов. – Что их связывает? Почему не разойдутся? Разве можно так жить?» Но спрашивать не стал, – к делу это не относилось.

– Дети у вас есть?

– Нет, – ответила Назарчук и, словно догадавшись о мыслях Изотова, сказала: – Нас ничего не связывает, мы пытались разойтись, подали заявления, но суд нас не развел.

Вошла Галочка, сотрудница отдела, положила перед Изотовым потрепанную папку:

– Виктор Никанорович, вы просили дело Петрикеева, я его вам нашла.

Изотов кивнул головой. Никакого дела Петрикеева он не требовал, но понял, зачем ему передали папку.

– Продолжайте, я слушаю вас, – сказал он, не спеша развязывая тесемки. В папку были натолканы ненужные ему бумаги, а сверху лежала записка:

«В ночь на 13-е Е.В. Назарчук дома не было».

Это Шумский в соседней комнате допрашивал художника и поспешил сообщить наиболее важное, что ему удалось выяснить.

Изотов невозмутимо завязал папку, отложил в сторону.

– Вы ревновали его когда-нибудь? – вдруг спросил он.

– Кого, мужа?

– Нет, Красильникова.

Женщина умоляюще посмотрела на Изотова, как бы прося его не спрашивать, не вмешиваться в ее чувство. Но Изотов выдержал взгляд, и она сдалась.

– Да, ревновала, – глубоко вздохнула Назарчук. – Я… я ведь старше его на шесть лет, я замужем, а он – интересен, молод, холост… Вы должны понять меня.

– Может быть, скажете, к кому?..

– Так уж ли это важно? Наверное, это ужасно, но я ревновала ко всем, не только к женщинам. Когда приезжал к нему брат, кажется, двоюродный…

– Простите, что перебиваю вас. Не помните, как его фамилия и откуда он приезжал?

– По-моему, из Владивостока. Зовут его Игнатом, а фамилии его не помню – кажется, Гуляев, но я не уверена. Он военный, танкист…

– Вам известно, как они друг к другу относились?

– Этого я вам не скажу, не знаю. Жорж мне про него ничего не говорил… Да, так вот я ревновала к нему, потому что он проводил с ним много времени, а на меня уже времени не оставалось… И к Нине Михайловой, жене инженера. Но, кажется, зря… По-моему, между ними ничего не было. Нина, конечно, симпатичная женщина, этого у нее не отнимешь, но не так уж она красива, как думает сама о себе…

«Теперь начнутся дамские разговоры», – с неприязнью подумал Изотов.

– Кто это – Нина Михайлова? Вы знаете, где она живет?

Назарчук охотно рассказала о Михайловых: муж – инженер, Нина – домохозяйка, у них двое детей и еще держат домработницу, и дала адрес, добавив, что сейчас их в городе нет, уехали. Изотов записал.

– Знаете, мне всегда было неприятно, когда Жорж даже просто разговаривал с какой-нибудь девушкой или женщиной. Конечно, глупо, я понимаю, но ничего с собой поделать не могла.

– Может быть, случалось что-нибудь и серьезное? Он не изменял вам?

Назарчук поспешно ответила:

– Нет, нет… Только не это…

– Хорошо, – безразлично проговорил Изотов, зная, что сейчас задаст самый важный для следствия вопрос. Как она среагирует на него? Он поднял глаза и, казалось, не видел ничего, кроме ее вишнево-красных губ, блестящих от помады. Спросил быстро и тихо: – Где вы находились в ночь на тринадцатое мая?

– Дома, – сказала Назарчук после едва заметной паузы.

«Лихо врет», – подумал Изотов, ничем не выдавая себя. Теперь весь их разговор приобретал иной смысл. Сдерживаясь, Изотов сказал, разделяя слова:

– А если хорошо подумать? Вас ведь дома не было…

Бледные щеки Назарчук заалели, она сжала кулаки и в каком-то бессилье проговорила с тоской:

– Ах, не все ли равно, может быть, и не было.

– Ну как знаете, хотелось бы услышать искренний ответ, – печально проговорил Изотов. – Придется на сегодня закончить разговор, но, надеюсь, мы еще встретимся.

Назарчук поднялась и медленно побрела к выходу. «Играет и лжет», – ответил себе Изотов на мучивший его все время вопрос.

Он собрал бумаги, запихнул их в стол и пошел обедать. В коридоре его нагнал Шумский. Они спустились в столовую, встали в очередь за талонами.

– Пиво будешь пить? – спросил Изотов.

Шумский энергично помотал головой:

– Мне нельзя, толстею.

– Напрасно. Раз толстеешь, будешь толстеть и без пива, – назидательно сказал Изотов и направился к буфетной стойке.

Принесли щи. Шумский густо намазал горчицей хлеб, Изотов пододвинул салат из свежих огурцов, налил пиво.

– Ну, что художник? – спросил он. Шумский покривился, махнул рукой:

– А, хлыщ, пижон… Два часа поливал грязью жену как только мог.

– Сходится… Отношения у них дрянь… Но, знаешь, Назарчук так и не призналась, где была тринадцатого.

Шумский что-то пробормотал, жуя; Изотов принялся за щи.

– Так что художник отпадает, – сказал он. – При таких отношениях с женой глупо подозревать его в убийстве. Но надо будет посмотреть, нет ли у нее еще кого-нибудь. Почему она скрывает, где была двенадцатого и тринадцатого? Странно, а? Не находишь?

– Знаешь что? – сказал Шумский, смеясь одними глазами. – Где-то я читал, что для нормального пищеварения человек должен пережевывать пищу семьдесят два раза. Когда же он ораторствует, то жует гораздо меньше и у него начинает болеть животик. Понял?

Изотов разрезал ножом мясо, сунул кусок в рот.

– Спасибо тебе, товарищ и брат… Всегда придешь на помощь в трудную минуту. Правильный ты у нас человек, Алексей Иванович… Только скажи, а семьдесят пять можно?..

8

Перечитав показания Гайдулина, Чупреев решил, что теперь-то найти Ольгу Николаевну – плевое дело: цирк – не университет с тысячами народу. И в Ленинграде он один. День рождения Гайдулина – в октябре. Красильников демобилизовался и приехал в Ленинград немногим более года назад. Программа в цирке менялась дважды в году. Что может быть проще?

Но первое же посещение дирекции цирка перепутало все.

До Нового года в Ленинграде выступала труппа, в которой Ольги Николаевны не было. В предыдущем сезоне гастролировала Ольга Николаевна Гауди, дрессировщица собак, 1890 года рождения; вдова. Чупреев занес ее на всякий случай в список, но тут же вычеркнул.

– И все? – спросил он удивленно администратора.

Холеный администратор слегка качнул седеющей головой:

– Как видите, все.

– Но могли выступать в это время в Ленинграде еще какие-нибудь артисты?

– О, понимаю, – оживился администратор. – У нас есть еще цирк на сцене. Кроме того, вам следует посмотреть областную филармонию, гастрольно-концертное объединение. Там полно цирковых артистов.

Чупреев потер высокий лоб, чертыхнулся про себя за наивность и стал прощаться.

Худая, молодящаяся женщина из областной филармонии, Софья Романовна говорила ласковым, усыпляющим голосом:

– Не волнуйтесь, найдем вашу Ольгу Николаевну, найдем, – и перебирала тонкими пальцами замусоленные картонные карточки. – Вот, пожалуйста, Ольга Николаевна Бирюкова, исполнительница старинных романсов. Ах, как она поет, если бы вы слышали! Ей-богу, не хуже Вяльцевой. – Софья Романовна приложила руку к сухой груди, закрыла глаза и пропела томно, фальшиво:

Утро туманное, утро седое,Нивы печальные, снегом покрытые…

– Что-то божественное… Когда она поет, слезы навертываются, хочется рыдать. А голос какой! Густой, чистый… Контральто.

– Мне нужны цирковые артисты, – напомнил Чупреев.

– Да, да, простите, я совсем забыла. – Софья Романовна забегала пальцами по карточкам. – Так… Ольга Николаевна Бюлова – речевик. Не годится. Ага, Ольга Николаевна Вагнер. Это как раз то, что вам нужно. Правда, на афишах она Ватышева, но я думаю, вам это безразлично. У нее муж Тышкевич, они выступают вместе в оригинальном жанре под одним общим псевдонимом. Откровенно говоря, я не поклонница фокусов, хотя публика их обожает. Не терплю обмана, даже ничтожного, а тут один сплошной обман. Но не буду грешить: работают они безупречно.

Софья Романовна знала всех и о каждом имела свое твердое мнение, которое разрушить, казалось, уже невозможно.

Чупреев записывал:

«О.Н. Вагнер (Ватышева), 1927 г. рожд., оригинальный жанр, замужем;

О.Н. Горячева, 1928 г. рожд., гимнастка, замужем;

О.Н. Кузьменко, 1918 г. рожд., музыкальный эксцентрик, замужем;

О.Н. Разумова, 1930 г. рожд., акробат, незамужняя;

О.Н. Щеглова, 1926 г. рожд., канатоходец, замужем…»

– Скажите, а могу я узнать, где находились эти люди в какой-то определенный день – скажем, двенадцатого-тринадцатого мая?

Софья Романовна задумалась, поджав тонкие губы, сказала:

– Пожалуй, нет. Во всяком случае, это чрезвычайно сложно. У нас ведь актеры перекати-поле: все время в разъездах – одни здесь, другие там, иногда месяцами, третьи готовят программу… Так что выяснить, где они находились в какой-нибудь день, можно, наверное, только в бухгалтерии, подняв денежные документы.

– Значит, надо поднять документы, – решительно сказал Чупреев. – Проводите меня в бухгалтерию.

Вечером он вернулся в управление и принялся обрабатывать записи. Отламывая хлеб и запивая молоком прямо из горлышка бутылки – то и другое прихватил по дороге, – он листал странички потертого блокнота с выписанными ровным почерком фамилиями. Возле номера – крестик. Крестик, обведенный зеленым кружком, означал потребность личной встречи, черным – дополнительную проверку в адресном столе, красным – полную неясность. И лишь когда справа от фамилии появлялись сведения, которые его интересовали, Чупреев либо вычеркивал все, либо оставлял, заканчивая строку жирным восклицательным знаком.

– Работаем? – сказал Изотов, входя. – В поте лица своего добываем хлеб насущный?

– А что же еще остается делать, – отозвался Чупреев, дожевывая. – Хочешь подкрепиться?

Изотов отломил корку, допил остаток молока. Чупреев пододвинул ему блокнот.

– Цирк… – сказал Изотов, перелистнув страницы.

– Вот именно, цирк, – усмехнулся Чупреев. – Столько возни, а пока все один пшик.

Изотов зевнул, стер ладонью выступившие слезы, сказал лениво:

– Ничего, ничего, терпение и труд все перетрут… Пошли-ка лучше домой, думать надо на свежую голову.

– Какое там – домой… Я сейчас еду в Москву, в Главное управление цирками. Может быть, хоть там что-нибудь прояснится.

9

В Москве список разросся еще на несколько листков, но после отбора Чупреев оставил, и то с большими сомнениями, лишь Симову. Ольга Николаевна Симова, гимнастка, одна из сестер Симовых, 1933 года рождения, была на гастролях в Ленинграде, но была за несколько месяцев до того, как появился в городе Красильников. Кроме того, Симова была незамужняя, а Красильников говорил Гайдулину, что их застал в гостинице муж.

Чупреев вызвал соседа Красильникова по общежитию, предполагая в протоколе неточность. Гайдулин, встревоженный повторным вызовом к следователю, улыбался заискивающе, говорил ровным, приглушенным говорком долго и повторяясь. Выходило все так, как и было записано в протоколе Шумского.

Разочарованный разговором, Чупреев снял колпачок с ручки, посмотрел на часы и, проставив время на пропуске, размашисто подписался.

– А не врал Красильников про эту артистку? – спросил он, глянув исподлобья на плутоватую физиономию Гайдулина.

– Хе-хе, – заулыбался Гайдулин, показывая щербатые зубы. – Кто ж его знает, может, и врал. Мало ли кто что языком треплет по пьянке. Проверять мне ни к чему, у меня своих болячек навалом. Но разговор такой был – это точно. – Гайдулин похлопал себя по груди.

– Ну а вы-то сами как думаете? Мог он соврать? Вы жили вместе. Были ли случаи, когда он вам что-нибудь рассказывал, а у вас возникало сомнение: врет парень, заливает.

Склонив голову набок, Гайдулин поморгал хитрыми глазами, потом вздохнул и сказал:

– Что-то не припоминаю. Подумать надо. Я вам позвоню, если что-нибудь такое вспомню.

– Ну хорошо, идите, – сказал Чупреев и проводил его невидящим взглядом.

Только сейчас Чупреев остро ощутил нехватку знания характера, личности Красильникова. Опытный Быков сразу отметил это. В самом деле, что известно о Красильникове? Общие, внешние черты. Шумский, Изотов и он, Чупреев, приняли на веру показания Гайдулина, которые, по всей видимости, были правильными. Но ведь сам Красильников мог придумать всю эту историю с цирковой артисткой. Однако людей с буйной фантазией, придумывающих события, которые не происходили с ними в жизни, выделяют сразу. Этим людям не верят, хотя с удовольствием и слушают их рассказы, над ними потешаются, их называют трепачами, и именно эта черта становится главной при характеристике человека. Если Гайдулин не смог вспомнить нечто подобное, то, следовательно, Красильников не был таким. Но Красильников мог исказить, переиначить, перенести в другое время и место происшедшее с ним, а возможно, и с кем-нибудь иным, действительное событие. Может быть, цирковая артистка вовсе не цирковая? Или вообще не артистка? Возможно, встреча была, но не в Ленинграде, а в Минске, где он проходил службу в армии?

Не веря в успех, Чупреев все же решился на последний шаг – попробовать отыскать Ольгу Николаевну по записям в гостиницах.

Две недели он почти не бывал в управлении. С утра, прямо из дому, отправлялся в гостиницу, листал сданные уже в архив толстые книги и, обалдевая от промелькнувших за день имен и фамилий, возвращался поздно вечером домой. Иногда звонил в управление:

– Витя? Я в «Балтийской», запиши телефончик…

– Уже? – вяло отвечал Изотов. – Недурно устроился. Номер на двоих? С кем ты сегодня, с брюнеткой или с блондинкой?

Значит, Изотов один. Чупреев явственно видел его: сидит нога на ногу, трубка зажата между плечом и щекой, а руки теребят спичечный коробок, карандаш или скрепку, что попадется. Если у Чупреева в комнате никого не было, он не прочь был потрепаться с Изотовым; если же кто-нибудь находился рядом, то говорил сухо:

– Так запиши, диктую…

– А с «Невой» покончил?

– Да, конечно.

– Ну и что?

– Пока все то же.

– Сочувствую. Надеюсь на успех. Обнимаю и так далее. – И Изотов клал трубку.

После «Балтийской» – «Северная», потом «Ленинградская», потом «Московская»… Все это были так себе гостиницы, не гиганты, и Чупреев, убивший на них уйму времени, боялся думать о том, сколько придется возиться в крупных.

В «Октябрьской» толстая добродушная работница внесла в пустующий номер первую порцию – шесть переплетенных в ледерин томов; она держала их на вытянутых руках, и верхний упирался в подбородок. «Страниц по тысяче», – грустно прикинул Чупреев, укладывая их на полу возле стола.

День стоял пасмурный, жаркий и душный. Майка прилипла к влажному телу, руки тоже были липкие, потные. Чупреев растворил окно и, не ощущая движения воздуха, снял пиджак. Потом умылся не слишком холодной водой под краном и заставил себя раскрыть первую книгу. Он уже приспособился читать эти гостиничные книги, но все равно дело продвигалось медленно, а после двух-трех часов сидения приходила усталость. Внимание растекалось, глаза скользили по строчкам, не видя их. Тогда Чупреев вставал, потягивался, делал гимнастические упражнения и продолжал читать.

На третий день, вечером, собираясь уходить домой – голова гудела от напряжения, – Чупреев увидел запись в самом низу листа: «Камнева Ольга Николаевна, Новгородский драматический театр». Следующая страница начиналась так: «Камнев Валерий Семенович, Новгородский драматический театр». Чупреев резко перекинул страницу назад, потом перелистал – и снова назад. Неужели?.. Два имени из записной книжки Красильникова. (Случайность?.. Совпадение? Предположим, что так.) Валерий Семенович – муж Ольги Николаевны, это несомненно. (Хотя всякое бывает. Проверить. Документально.) Гостиница. (Подходит к показаниям Гайдулина.) Июнь прошлого года. (Красильников в это время в Ленинграде был.)

Чупреев столько раз обнадеживал себя, что не хотел верить в удачу. И все же, сопоставляя факты, он приходил к выводу, что это те люди, которых он ищет. И сдерживал себя: проверить, все проверить… Заложив бумажкой страницу, он бросился к администратору. Но администратора уже не было, пришлось срочно вызывать его из дому. Наконец принесли перевязанные бечевкой листки, которые заполняют приезжие. Из них Чупреев узнал, что Ольга Николаевна родилась в 1934 году, что она драматическая актриса, и узнал номер паспорта; Валерий Семенович тоже актер. Год рождения его 1930-й.

Итак, Ольга Николаевна – артистка. Не цирковая, но артистка. С показаниями Гайдулина это расходится, но, возможно, Красильников сознательно говорил полуправду?

В ту же ночь в Новгородское управление милиции ушло письмо. В нем содержалась просьба познакомиться кому-либо из оперативных сотрудников с Ольгой Николаевной Камневой и выяснить, была ли она знакома с Красильниковым Георгием Петровичем; если была, то в какой период, а также – жена ли она Камнева Валерия Семеновича. Кроме того, предлагалось установить, где они находились двенадцатого и тринадцатого мая.

Ожидая вестей из Новгорода, Чупреев все же продолжал ездить в «Октябрьскую». Но теперь работалось плохо, вяло: в нем все больше крепла уверенность, что как раз Камневых имел в виду Красильников, записывая их имена. И от сознания того, что все уже сделано и он попусту просиживает в гостинице, Чупреев механически перелистывал ставшие ему ненавистными книги, возвращался назад и заставлял себя вникать в фамилии приезжих.

Ответ пришел через несколько дней:

«Камневы Ольга Николаевна и Валерий Семенович женаты с 1952 года. Ольга Николаевна познакомилась с Красильниковым Гошей прошлым летом в Ленинграде. С 14 марта по 28 мая с. г. супруги Камневы находились в Крыму, где гастролировал Новгородский драматический театр».

Чупреев победно вошел, сжимая в кулаке конверт, и Изотов, мельком взглянув на шалое от радости лицо, сказал:

– Сейчас что-то произойдет…

– Нашлась-таки Ольга Николаевна! Представляешь, нашлась! – возбужденно восклицал Чупреев, потрясая письмом. – Два с половиной месяца убито на то, чтобы получить такое письмо! Чертовщина! Но знаешь как удачно: сразу два имени – Ольга Николаевна и Валерий Семенович….

– Ну и…

– Придется их из следствия исключить, обоих.

– Так чего ж ты сияешь? – с холодной усмешкой спросил Изотов.

– Да так, – вдруг помрачнев, ответил Чупреев. – Люблю ясность.

– Ну-ну… Вот сейчас и доложишь Шумскому на оперативке.

Когда они пришли к Шумскому, тот завязывал порвавшийся шнурок, поставив ногу на стул. Посмотрел на Изотова и Чупреева снизу, из-под руки.

– Давайте живее…

Чупреев поднес к глазам Шумского ответ на запрос. Тот, не снимая ноги, прочел его.

– Молодец, хорошо сработал. Приобщи к делу.

– И Назарчук отпадает, – загадочно улыбаясь, сказал Изотов. – У нее тоже алиби. С одиннадцатого по четырнадцатое она лежала в больнице. Обычные дамские дела… Допрыгалась… А как скрывала, можно подумать, что…

Шумский, видя желание Изотова посвятить мужскую компанию в пикантные подробности, недовольно поморщился и перебил:

– Витя, оставь ее, пожалуйста, в покое. Это не наше дело. Важно алиби. Есть оно? Есть. Ну и все. С Гуляевым выяснил, как обстоят дела?

Уязвленный тем, что его прервали, Изотов сказал раздраженно:

– К вашему сведению, не Гуляев, а Гуняев, Игнат. Из-за этой одной буквы они там чуть ли не месяц провозились, деятели. Короче говоря, этот троюродный брат Красильникова служит в танковом подразделении Дальневосточного округа. Отношения у братцев были прохладные из-за того, что Гуняев дал Красильникову тысячу рублей в долг, на месяц, а тот никак не мог их вернуть. С февраля Гуняев из своей воинской части не отлучался.

– Ясно, – сказал Шумский, закуривая. – Вычеркиваем Гуняева. Между прочим, деньги Красильников вернул или так и остался должником?

– Отдал. Переслал почтой в апреле.

– Так и запишем, – улыбнулся Шумский. – Значит, у нас остается Нина Михайлова, Нина Гавриловна Михайлова. Кто она такая? Слушайте внимательно. Как вы знаете, это подруга Назарчук. Ей двадцать четыре года. Вот, можете на нее полюбоваться.