Двенадцатый год

7

Прошло десять дней после рокового Фридланда. Русские войска, гонимые страшным сереньким человеком в необычной шляпе, поспешно ушли за Неман, в Россию, махнув рукою и на Пруссию, которую они не смогли защитить от страшного серенького человека, и на свою славу, лавры которой, завядшие и полинявшие, по лепестку оборвал этот страшный серенький человек и бросил на произвол историческим ветрам.

– Буди проклято чрево, носившее тя, и сосцы, яже еси сосал! – бормотал как бы про себя, стоя на русском берегу Немана, старенький полковой священник, отец Матвей, которому вспомнилось, как он под Фридландом, в виду напиравшего на русских врага, не успел даже помолиться над телами воинов, кучами лежавших по обеим сторонам замутившейся кровью речки Алле.

День только начинается. Солнце, каждый день видевшее все битвы да битвы, освещавшее все кровь да кровь, сегодня выглянуло из-за лесу как будто приветливее… Не слышно пушечного грому… Дым от пороха не застилает очи солнышку; оно во все глаза глянуло на реку – это скромный Неман, но расположенный по береговому склону ее городок – это город Тильзит. По обоим берегам Неман усыпан народом, войсками всех национальностей, оружий и типов, стонет тысячами голосов. Что это за сборище? И почему все эти массы толпятся у берега, посматривая на реку, на середине которой, на поверхности воды, держится что-то невиданное, необычайное? Это на воде обширный плот, а на плоту – два красивых, затейливо изукрашенных флагами здания: одно из них – большее, более затейливое и более изукрашенное, другое – меньшее, меньше и изукрашенное. Над большим высятся два фронтона, и на одном из этих фронтонов красуется гигантская буква N, на другом – такое же гигантское А. Далеко видны эти буквы. На верхушке последнего фронтона, над самою буквою А, сидит ворона и громко, беспутно как-то каркает, обратившись клювом к русскому берегу реки.

– Ишь проклятая! – ворчит на нее знакомый ужо нам гусарик, тот самый, что распространялся об «эскадронной Жучке», толкаясь на берегу Немана вместе с другими солдатиками.

– Ты что огрызаешься? – спрашивает его старый гусар Пилипенко, тот, который плакал над раненой Жучкой.

– Да вон, дядя, ворона в нашу сторону каркает, на нас, значит.

– На свою голову, не на нас.

– А що воно таке там написано? – любопытствует Заступенко. – Якого биса вин там надряпав?

– Какого беса! Эх, ты хохол безмозглый! Надряпал! – строго замечает гусарик. – Эко слово сказал!

– А що ж? То вин писав, а вин ще ничего добраго не робив.

– То-то не робил! Это знаешь, что написано там?

– Та кажу ж тоби, чортив москаль, що не знаю – я не письменный, – сердится Заступенко.

– А вот что написано: это иже, а вот это – аз?

– Так що ж коли иже та аз? А що воно таке се бисове иже та сей чортив аз?

– Ну, хохол, так хохол и есть! Безмозглый – мозги с галушками съел.

– Та ты не лайся, а кажи дило.

– Дело я и говорю: иже – значит император, а аз – Александр. И выходит – императору Александру.

– Те-те-те! От вигадав бисив сын.

В разговор вмешивается донской казак, который предлагает новое толкование буквам, написанным на фронтонах павильона.

– Ты говоришь – иже – инператор; а я думаю – не инператор, – обращается он к гусарику.

– А что ж, по-твоему?

– А вот что, брат. Кто строил эти палаты-то?

– Он, француз, знамо.

– Так как же, по-твоему, себя-то он и обидит? Не таковский он человек, чтоб обижать себя. А он вот какую штуку придумал: одна-де каланча пущай будет ваша, к примеру, русская; на ней аз будет стоять – Александра, значит, Павлович; а на другой-де каланче я сам себя напишу… И написал иже… А знаешь, что такое иже? А?

– Иже и есть!

– То-то! Не совсем с того хвоста… Слыхал ты об антихристе?

– Ну что ж! Слыхал.

– А кто антихрист?

– Он – Апалион, – это всякий знает.

– Ну, так вот и знай: в Священном писании иже и есть антихрист… «иже, – говорит, – придет соблазнять людей и покорити их под нозе ног»… Вот что!

И гусарик, и Заступенко объявили протест против этого толкования и за разрешением своего спора обратились к батюшке, который тоже стоял на берегу и задумчиво глядел на Тильзит, в котором виднелось необыкновенное движение.

Гусарик подошел к батюшке под благословенье и спросил:

– Скажите, батюшка, зачем это он написал там иже?

– Какое иже? Это не иже, любезный, а французское наш – «Наполеон», значит; а это аз – «Александр».

– Об аз-то, батюшка, я и сам догадался, а вот иже-то меня сбило… Покорнейше благодарим, батюшка.

И гусар, почесав в затылке, отошел к товарищам, чувствуя свое посрамление.

В другой группе солдатиков шли не менее оживленные толки о том, зачем он, Наполеон то есть, назначил свидание с царем русским непременно на воде, а не на земле.

– Зачем! Знамо зачем – от гордости… Он теперь думает о себе, что ему черт не брат, – ну и ломается, как свинья на веревке, – говорит солдатик с Георгием.

– Это точно, что ломается, – вторит другой.

– Затесавшись эта ворона в чужие хоромы и говорит нашему царю: «Жди, – говорит, – русский царь, меня в гости».

– Ишь ты! А вот чего не хочешь ли? – И солдатик рукой показал нечто, чего, по его мнению, Наполеон не хочет. Ну а царь-от и говорит: «Сунься-ко».

– Значит, рыло в крови будет…

– Знамо. А он и говорит: «Досюдою, – говорит, – до Немана, я дошел – досюдою, значит, моя земля; а дотудою, – говорит, – за Неманом – твоя, дескать, земля» – русская, значит; русского царя батюшки. «А вода, дескать, не земля, она ничья – она Божья: так приходи, – говорит русскому царю, – либо ты ко мне в гости на Божью воду, либо я к тебе – оно де и не обидно никому».

– Ишь шельма! Ловко придумал.

– А я, дядя, не то слыхал, – вмешивается третий солдатик.

– А что?

– Да сказывают: он для того хочет с нашим-то в воде встретиться, что как они вдвоем с нашим владеют всем светом, он – этой половиной, а наш – этой, так ежели теперича они, примером сказать, сойдутся вместе, так земля, значит, не сдержит их… такая у них у обоих силища!

– Сила не маленькая, что говорить! Поди, и впрямь земля не выдержит.

– Говорю тебе – не выдержит…

– Где выдержать!

– Да и потому им нельзя встретиться на земле, что за нас опасаются, – пояснял солдатик с Георгием.

– А для чего им за нас опасаться, дядя?

– Как для чего! Мы задеремся с ими, с французами: как бы сошлись маленько, так и драка.

– Это точно, что драка.

– Да еще какая драка, братец ты мой! Потому мы будем опасаться за свово, а они за свово – ну и пошла писать…

– Где не пошла! Такую бы ердань заварили, что ой-ой-ой!

– Верно… А тут бы наши казачки скрасть ево захотели…

– Как не захотеть! Лакомый кусочек… А казаки на это молодцы, живой рукой скрадут.

– Скрадут беспременно… Вон не дале как под Фридландом французский бекет скрали… Велели это Каменнов да Греков – уж и ловкие ж шельмецы! – велели это своей сотне раздеться, да нагишом, в чем мать родила, аки младенцы из купели, и переплыли через реку, да и скрали бекет, а опосля как кинутся на самый их стан, а те как увидали голых чертей, ну и опешили…

– Да, ловкие шельмы эти казаки.

– Где не ловкие! Поискать таких, так и не найдешь.

– Где найти! Продувной народец.

Как бы в подтверждение этого в толпе показался верховой казак, который, перегибаясь то на ту, то на другую сторону, словно вьюн, и делая разные эволюции пикою, покрикивал:

– Эй, сторонись, братцы! Подайся маленько! Конвой идет, конвой дайте место.

Толпа несколько отхлынула и оттеснила в сторону пейсатого еврейчика, который, толкаясь средь народа с лотком, наполненным булками, огурцами, колбасами и всякой уличной снедью, выкрикивал нараспев и в нос:

– Келбаски свежи… огуречки зелены… булечки бялы… Ай-вей! Ай-вей!

В одно мгновенье казак так ловко нанизал на свою пику огурец, потом колбасу, затем булку и все это пихал себе за пазуху, что еврейчик положительно не мог опомниться…

– Ай, да казак! Аи, да хват!

– Ай-вей! Ай-вей! Мои булечки! Мои огуречки! Ай келбаски!

В толпе хохот.

– Сторонись, братцы! Подайся маленько! Конвой идет! – покрикивал этот «хват» как ни в чем не бывало.

К берегу Немана действительно двигался конвой стройными рядами, блестя на солнце оружием и красивыми мундирами. Конвой составляли полуэскадрон кавалергардов, чинно и гордо восседавших на холеных конях, и эскадрон прусской конной гвардии, которой еще более, чем русскому воинству, тяжко досталось от немилостивой руки «нового Атиллы». Конвой, оттеснив толпу, выстроился в линию, которая правым флангом упиралась в берег Немана, а левым касалась какого-то полуразрушенного здания, осеняемого, однако, двумя огромными флагами – русским и прусским.

То же самое движение замечалось и на противоположном берегу Немана, особенно же в той улице Тильзита, которая вела к реке: старая наполеоновская гвардия становилась шпалерами вдоль улицы, эффектно покачивая в воздухе своими высокими меховыми шапками. О, как их знал и ненавидел весь мир, эти страшные шапки, и как при виде их трепетали короли и народы!.. И итальянское, и африканское, и сирийское солнце жгло своими лучами эти ужасные шапки!.. Оставалось только, чтоб русское суровое небо посыпало их своим инеем… И оно – о! Оно скоро не только посыплет, но и совсем засыплет их…

Эти назойливые, острые и жгучие мысли винтили мозг юной Дуровой, которая урвалась из своего эскадрона, прошедшего мимо Тильзита в Россию, и очутилась вместе с другими зрителями на берегу Немана, сгорая нетерпением хоть издали увидеть того, которого она – она сама не могла уже дать себе отчета – не то ненавидела еще больше, чем прежде, не то… Нет, нет! Она только чувствовала, что он, этот, в одно и то же время и страшный и обаятельный, демон войны, поражал ее, давил своим величием… Она страдала за русскую славу, за себя лично, за отца, за всех погибших в боях товарищей своих, и в то же время душа ее как-то падала ниц перед страшным гением, падала от удивления, смешанного с ужасом…

– Об чем вы думаете, Дуров? – раздался сзади ее тихий, ласковый голос.

Она невольно вздрогнула. У самого ее плеча светились теплым блеском калмыковатые глаза Грекова.

– О чем или о ком? – еще тише повторил Греков. – О недавнем нашем враге, а теперь союзнике?

– Ах, Греков, Греков! – отвечала со страстным порывом девушка. – Я не знаю, что со мной делается… Он – это какой-то демон… я только о нем и думаю… После наших поражений я много, много думал… Ведь не может же быть, чтоб это делалось так, случайно, одним счастьем… Да боже ж ты мой! – и в Тулоне счастье, и на Аркольском мосту счастье[12], и под пирамидами счастье – Господи! Куда ни ступит эта нога, везде она попирает все усилия людей, их ум, их волю, все, все падает перед ним… Ведь весь Запад, до этой жалкой речонки, все он взял, все искромсал… Остается перешагнуть сюда, на этот берег – и весь мир его… Господи! Да что ж это будет!

Ласковые глаза Грекова с любовью глядели на раскрасневшееся лицо его юного собеседника. Но при последних словах Дуровой он горячо возразил:

– Нет! Этого-то не будет, сюда он не перешагнет…

– Эй, односум! Цари скоро приидут? – закричал Заступенко, продолжавший толкаться в толпе.

Возглас его относился к «хвату» казаку, который теперь, отъехав в сторону, наслаждался булкой с колбасой, закусывая огурцом.

– Односум! Чуй-бо! Цари скоро приидут?

– Какой я тебе односум, «хохли – все подохли!» – спокойно отвечал казак, глотая свою добычу. – Разве ты казак донской?

– Казак, тильки чуб не так… Та ты скажи, скоро приидут?

– Нет, не скоро, когда хохлы поумнеют.

– Овва! Та се ж тоди буде, як вы красти перестанете.

Но толпа усиленно задвигалась и зашумела – явный признак, что что-то приближается.

Действительно приближался блестящий поезд. Вдали, между рядами войск, показались трепещущие в воздухе султаны и перья, конские гордо поднятые головы и головы сидящих на них генералов. Посреди них катилась коляска, на четыре места. Коляска катится ближе и ближе… В коляске сидят трое, но лица всей толпы и войск преимущественно обращены к одному. Это – белокурый, с рыжеватыми бакенбардами мужчина лет около тридцати; он одет в генеральский мундир Преображенского полка, но без эполет, а только с жгутами; через правое плечо к груди перекинуты аксельбанты; на голове высокая треугольная шляпа с черным султаном на гребне и белым плюмажем по краям; на ногах белые лосины и короткие ботфорты; шарф и шпага блестят так красиво, а андреевская лента через плечо видна за версту.

– Царь! Царь! – слышится в толпе.

– А с ним кто?

– Цесаревич Костянтин[13].

– Знаю я… А другой-то?

– Прутский король, пардону, значит, у нашего просит – помощи.

Царский поезд остановился у полуразрушенного здания. При выходе из коляски царь беглым взглядом окинул видневшиеся сквозь шпалеры гвардии плавучие на реке павильоны и скользнул взором по громадным, красовавшимся на фронтонах буквам N. А.

Он вошел в уцелевшую комнату полуразрушенного здания, вошел с болью в сердце, отразившеюся на лице.

За Александром, молча и хмуро, входят прусский король, цесаревич Константин и обширная свита. Все молчат и все ждут… Минута, две, три – конца нет минутам!.. Исторические минуты… А его все нет – он не торопится… Багратион нервно поправляет кресты на широкой груди и хмурится, Беннигсен уставился в землю, словно ему в очи лезут Пултуск, Эйлау, Фридланд с мягкою, проклятою постелью. У Платова как будто на лице написано: «У, дьявол корсиканский! Его и почечуй не берет…» Тягостное, невыносимо тягостное ожидание! «Это демон какой-то… Что же он не едет?..»

Из-за спины Багратиона выглядывают два черных глаза, упорно наведенных на императора. Юное лицо, курчавые, спадающие на белый лоб волосы, добрые, какие-то сладкие губы, доброе выражение глаз – ничто, по-видимому, не изобличает, что это уже закаленное исчадие войны, хотя еще слишком юное, но кипучее, беззаветно дерзкое. Это Денис Давыдов – поэт и в душе, и на деле, гусар по традициям и по темпераменту.

Прошло полчаса ожидания, точно жизнь вселенной остановилась на полчаса! Из-за чего! Из-за того, что один маленький человечек не успел еще выпить обычную чашку своего утреннего кофе.

– Ваше величество! Там уже ждут вас, – говорит Мюрат этому маленькому человечку.

– Ждут?.. Кто встал до солнца, должен ждать его, – отрывисто отвечает маленький человечек, доканчивая свой кофе.

– Но Иисус Навин может приказать солнцу поторопиться, как он приказал ему когда-то помедлить, – с улыбкой замечает Талейран.

– О, вы всегда находчивы, – говорит маленький человечек, ласково кивая Талейрану[14]. – Солнце встает…

И он направился к выходу.

И земля, и воздух задрожали, когда маленький человечек, окруженный блестящею свитою из сановников – Мюрата, Бертье[15], Дюрока[16] и Коленкура, показался среди своей гвардии, в своей исторической, известной всему миру шляпе.

Голоса из-за Немана донеслись и в полуразрушенное здание, где ждали того, кому теперь кричат. Александр судорожно сжал перчатку, которую машинально вертел в руке… Ноздри его расширились, как будто бы в груди оказалось мало воздуха и надо было его побольше вдохнуть в себя. Да, мало воздуху, тесно стало, душно…

– Едет, ваше величество! – провозгласил дежурный флигель-адъютант, отворяя дверь.

Прусский король вздрогнул и испуганно заглянул в глаза Александру. Он заметил в них какой-то новый огонек…

Вскоре от того и другого берега Немана отъехали барки с развевающимися штандартами России и Франции, они отъехали в один момент по сигналу, который известен был только капитанам барок.

И удивительно! Все головы и с того и с другого берега реки обратились в одну сторону, все тысячи глаз устремились на одну маленькую точку, видневшуюся на барке, которая двигалась от тильзитского берега. И не удивительно! Это он, тот маленький и необыкновенно великий человек, которого не рождение, не богатства и не исторические предрассудки вознесли на недосягаемую высоту, а его собственный, небывалый в истории всего мира гений, и какая высота! Высота, до которой не досягал ни один человек, рожденный женщиною.

– Яке ж воно маленьке! – невольно вырывается наивное до трагизма восклицание добродушного Заступенки. – Мати Божа, яке малесеньке!

А это «малесеньке», в своей мировой шляпе, «позе, тоже знакомой всему миру, стоит впереди своих генералов, скрестивши на груди руки, и глядит – нет, он как будто никуда не глядит, ни на кого, а в глубь самого себя, в глубь своей великой души, этой страшной пропасти, до половины залитой кровью…»