Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945)

К счастью для Вершинина и Ильяшенко, альтешеф344 болен. Инженер же ограничился сравнительно мягким наказанием: он заключил их на трое суток в карцер.

Всех по очереди вызывали в вахштубе345, где сидел гештаповский дактилоскопист. Он сделал оттиски с большого и указательного пальцев.

Эта унизительная процедура широко применяется в Германии. Ей подвергаются все немцы, даже правоверные нацисты. В паспорте каждого райхсдойча346, наряду с данными о чистоте крови до энного поколения, есть фотография с номером на груди и дактилоскопия347.

Вот она, «страна истинного социализма», где каждого гражданина трактуют как арестанта. Вот он, «Neue Ordnung in Europa», строящийся по образцу тотального концлагеря.

Наш аборт очень маленький. Низенькая дверь не прикрывает даже голов сидящих пленяг. Чтобы проходящие через двор немцы не замечали нас, садимся рядком прямо на пол. Так накапливается до 15 человек. Сидим, пока не подкрадется мастер и не крикнет в упор:

– Лёс! Раус! Работа!

Приглашение дуплируется, то есть дублируется ударом по дупе.

Несколько минут уборная пуста, но скоро заполняется вновь. Кто-нибудь стоит на страже. Остальные сидят на полу и передают друг другу всякого рода параши (слухи). Так в жаркий летний день сидят на корточках под навесом аркадаши348 и разводят хабары349, лениво потягивая трубки.

Но вот беда – трубки пусты, в карманах ни табачинки.

Входит Ткаченко и разжимает кулак: на ладони три бычка.

– Где подцепил, Петро?

– Пид станком.

– Петро, сорок!

– Петро, двадцать!

– Десять!350

– Оставь, Петро, хоть разок потянуть.

– Ладно, Беломар, оставлю.

Нетерпеливо ждем очереди, не сводя глаз с дымка и жадно втягивая его ароматный дух.

– Я сегодня десятый раз в аборте, – с гордостью говорит Ткаченко.

– Вот удивил, да я семнадцатый. А всего просидел сегодня в уборной больше четырех часов.

– А я, почитай, уже тридцатый раз.

Коллективно раскуренная цигарка только разожгла аппетит.

– Хлопцы, давайте трясти карманы, авось наберем на тоненькую.

Карманы выворачиваются, и на свет божий извлекаются крохотные табачинки, перемешанные с пылью; с миру по крошке – скрутили цигарку.

– Шухер, алярм!

Все зашевелились, многие расстегнули портки.

– Энтварнунг351, – раздается ободряющий голос стремача, – ошибка.

Входят Самборский и Геращенко. Они неразлучны и во всем похожи друг на друга. Заходят только на минутку: курнут и живо к станкам. Беверте, как говорят немцы.

– Оставь докурить, Герасим.

– Нэ будэ.

Нашел у кого просить. У него зимой снега не выпросишь.

– Самборскому и мне не дашь потянуть?

– Ни, Беломар, нэ будэ.

– Эх ты, хохол хитрожопый! На хаус собираешь? Нэ будэ. Погорит твой хаус вместе с Райшем.

Во второй половине дня на МАД прибыла группа гештаповцев. Сам заместитель начальника гештапо Юго-Западной Германии удостоил нас посещением. Команду вывели во двор и построили «драй-унд-драй». Против нас картинно стали баннфюреры, штурмбаннфюреры и оберштурмбаннфюреры352, а также Дикеншвайн и Самурай.

– Ахтунг! Мице аб!353

Все замерли.

Из толпы гештаповцев вышел переводчик (противная образина, русский белогвардеец). Пункт за пунктом прочел нам правила поведения никсдойчев на территории Гросдойчлянд. Читал громко, внятно, раздельно. Как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой.

Правил много, но любое из них заканчивается стереотипным: «Не дозволено, запрещено под страхом сурового наказания».

Особенно пикантно прозвучал один из последних параграфов: «Запрещаются сношения с немецкими женщинами и девушками. Нарушение этого правила наказуется смертью».

Страшное слово показалось нам смешным. «Пошел ты к… со своими доскогрудыми фрауями. Глядеть на них тошно. Пайку сюда подай, иксосос!»

Пайка – вот кумир пленяги, его принцесса грез, его прекрасная Дама. Все прочее – реникса (чепуха). Любовные утехи? Да ведь это нечто трансцендентальное. Они не задевают ни чувств, ни чувственности, они не доходят до сознания. Не слышно столь обычных в мужской среде рассказов о любовных похождениях, анекдотов для некурящих, скабрезных шуток и забавок. Даже матерится наш брат пленяга редко и как-то лениво. Барков ушел куда-то в тень: забыты его прелестные поэмы с фривольным содержанием. А если кто и затянет «Луку М..ищева»354, его тут же прервут:

– Брось, Сергей. Лучше расскажи, как у вас в Сибири варят пельмени и пекут паляницу355.

На МАД есть целле (карцер). Шеф может заключить в него любого своего рабочего, даже если он самой что ни на есть густопсово-нордической расы. Но в основном клиентами сего воспитательного учреждения являемся мы – русские пленные.

Наш карцер – крошечная сырая каморка. Она без окон и без всяких других источников света. В целле совершеннейшая система звукоизоляции и светомаскировки: слышать можно только самого себя, а видеть ничего нельзя. Для вентиляции устроен специальный кривоколенный ход в толстой стене.

Карцер настолько тесен, что сидеть можно, только поджав ноги. Когда же в целле двое, им все время приходится стоять.

Знаю по собственному опыту, как нелегко выстоять 24 часа в этом застенке. А ведь это не предел: некоторые ребята сидели здесь по трое суток.

Адам сунул «Schwarzes Korps»356. Это орган имперского главного управления войск СС (Reichshauptamt Waffen SS)357. Газета рассчитана на эсэсовцев и поэтому откровенно выбалтывает кое-какие фашистские замыслы. Многое можно прочесть между строк.

Вот военно-политический обзор. Он посвящен текущему наступлению на юге. Гитлеровские вояки стремятся прорваться в двух направлениях.

Одно направление имеет целью выходом к Сталинграду перерезать Волгу. Американские товары, пишет эсэсовский писака, ввозятся в Россию водно-железнодорожным путем: Персидский залив – Трансперсидская железная дорога – Каспийское море – Волга. По Волге же идет бакинская нефть для фронта и тыла. Перерезав эту водную артерию, немцы надеются закрыть доступ в СССР англо-американским товарам и бакинской нефти, а тем самым задушить Россию. «Мы не пойдем на Москву, – пишет эсэсовский борзописец, – она нам не нужна (видно, солоно пришлось под Москвой). Мы ее обойдем с юга и все равно поставим на колени».

Второе направление, по мнению «Schwarzes Korps», должно обеспечить немцам выход к Баку. Захватив Кавказ, гитлеровцы рассчитывают лишить Россию нефти и марганца. Они уверены, что в тот момент, когда вермахт появится в Закавказье, Турция выступит на стороне «Оси»358. С помощью пятой колонны будут быстро захвачены Ирак, Сирия, Палестина, Йемен, Саудовская Аравия, Иран, Афганистан. Объединенные немецко-турецкие войска достигнут Индии и Суэцкого канала. Одновременно начнут наступление дивизии Роммеля в Африке359 и японские силы на Дальнем Востоке. В результате этих действий Британская корона лишится всех своих колоний, Средиземное и Черное моря превратятся во внутренние немецкие бассейны, Empire360 распадется, а Россия останется только как историческое понятие.

Так «Schwarzes Korps» делится с эсэсовцами своими черными замыслами.

Но, как говорится,

Гладко вышло на бумаге,Да забыли про овраги,А по ним ходить361.

Каримова не узнаю: от работы уклоняется, маскируется, подолгу просиживает в уборной, хотя совсем не курит.

Словом, «человек меняет кожу»362.

Что на него подействовало: угрозы Саши Романова, насмешки товарищей, пример образцовых маскировщиков и кранковщиков, наши ли попытки усовестить и убедить?

Не знаю. Но, вероятно, не только это. Каримов – неглупый парень. Он, видимо, понял, что, сколько бы ни вопили немцы о близкой победе их оружия, Райш по-прежнему трещит по всем швам и расползается.

Как бы то ни было, а Каримов стал другим человеком. Мастер орет на него и лупит почем зря за «мале рапота», шеф воздействует карцером и хальбрационом363, командофюрер лишил его высокого звания баракенельтесте.

Искренно ли раскаяние? Не уверен. Посмотрим, как поведет себя в дальнейшем наша Магдалина364 в штанах.

Ordnung und Sauberkeit – unsere Ehre365. Так гласит плакат на стене.

По правде сказать, в цехах МАД он звучит как ирония. Здесь нет ни порядка, ни особенной чистоты, а в производственном процессе – чистейший хаос.

– Это правда, – соглашается Монн, – что на МАД устаревшие станки, допотопные методы производства. Но работать здесь легче. На других фабриках – Банбедарф, Демаг, Локверке, Мерк, Рем унд Хаас366 и др. – самое современное оборудование, рациональные методы работы, чистота и порядок. Только я не хочу, чтобы Арбайтсамт367 перевел меня туда: там у рабочего выжимают все соки.

– Да и вы пожалеете, – прибавляет Шош Пардонна, – если окажетесь там. На тех фабриках от русских требуют больше, а бьют крепче. Я-то знаю. На МАД спокойнее. Унзере юнгешеф ист дох глёйбише унд гуте менш368.

Ну и хорошо, что нет Ordnung’а369 на МАД. Его отсутствие нам в[о] благо. Больше порядка – больше работы, крепче побои, меньше возможностей маскироваться, труднее саботировать.

Ordo ex chao370, гласит масонский девиз. Мы стремимся к другому: Chao ex ordo.

– Ду ин Педабож гевезен?371 – спросил Пардонна.

– Во ист ден Педабож?372

– Ин Русслянд373.

– Хаб кайне анунг. Филяйхт кляйне штадт?374

– Нет кляйне штадт. Ист гроссе штадт375.

– Педабош ист гросе штадт? Вайс нихьт бешайд: Хаб нимальс гехерт376.

– Визо? Педабож?… А, Петербург, Петроград, Ленинград.

– Я, я. Ецт Ленинград, аба фрюэр Педабож377.

Наше первое знакомство с Пардонна началось со следующего диалога:

– Ви хайст ду?378

– Георгий.

– Кеоки, Кеоки. Ишь канн ништ аусшпрешен379.

– Ауф дойч, – вспомнил я школьные уроки, – дас хайст Георг380.

– Кеок, Кеок. Ман канн ди цунге цербрешен. Хаст гезагт ауф дойч Кеок? Аба ин Дойчлянд гибтс нет зо айне наме. Вильст ду дайне наме лятайнишь ауфшрайбен?381

Я написал мелом на верстаке: «Georg». Пардонна вгляделся в надпись и вдруг просиял:

– А, Шош! Вот это немецкое имя. А ты говорил Кеок. Такого имени у нас нет. А знаешь ли ты, что я тоже Шош? Мы с тобой тезки.

Однажды тот же Шош Пардонна (кстати, его фамилия пишется Pardonner382) сказал:

– Битте шен, холь эмоль хамма383.

Я сначала ничего не понял. Едва-едва догадался (и то лишь тогда, когда Шош призвал на помощь язык жестов), что ему нужен был Hammer384.

Гессенский или франконский Mundart385, который называют также Mitteldeutsch386, во многом отличается как от Hochdeutsch387 (это Schriftsprache, т. е. литературный язык), так и от Niederdeutsch388 (другое название – Plattdeutsch389).

Изучавшие немецкий язык в русской школе едва ли поймут дармштадтца или франкфуртца.

Вот некоторые примеры, характеризующие особенности (конечно, далеко не все) местного произношения:

emol вместо mal

schlafen —||– schlafen } a → o

obgeben —||– abgeben

hoim —||– heim

moin —||– mein } ei → oi

oin —||– ein

zwo вместо zwei } ei → o

Hamma —||– Hammer

rüba —||– rüber } er → a

Peda —||– Peter

runa —||– runter } ter → a

isch —||– ich

Krisch —||– Krig

zwonzisch —||– zwanzig } Isch-laut

Reisch —||– Reich

fufzisch —||– fünfzig Ich-laut

Sischerheit —||– Sicherheit

Frankfut —||– Frankfurt

Hambursch —||– Hamburg }r не звучит

Damstadt —||– Darmstadt

Haidlbersch —||– Heiddelberg

dusch —||– durch

Schosch —||– Georg

Reschen —||– Regen

Moschen —||– Morgen } g → sch (между «ш» и «ж»)

Verpfleschung —||– Verpflegung

Badei —||– Partei } t → d

Своеобразное употребление отрицаний nix и net (nischt говорят только интеллигенты): они ставятся обычно впереди сказуемого (например, «net runa gehen» вместо «gehen sie nicht runter».

Глагольные связки употребляются редко: nix gut Essen (Essen ist nicht gut). Du in Moskau gewesen (Bist du in Moskau gewesen).

Будущее время образуется с помощью глаголов wollen, sollen, können, müssen. Очень часто этой цели служит частица emol: Isch guck emol (Ich werde gucken).

Гессенцы совершенно не пользуются глаголом werden для образования Futurum390 и всегда поправляют тех, кто пытается строить будущее время с помощью этого вспомогательного глагола.

Der, die, das употребляются не в качестве артиклей, а в качестве указательных местоимений (да и то чаще в форме des).

Благодаря этим особенностям гессенского говора я вначале совершенно не понимал немцев с МАД. Потом я нашел очень выгодной роль Ивана Непонимающего. Маскируясь «канниферштанством»391, принесешь не ту вещь и не туда, куда приказали; сделаешь не то и не так, как сказано. Прикрываясь этой маской непонимания, ломаешь станок и портишь материал.

– Ду эзель, – кричит немец, – ду фердаммте цойшь, вида капут гемахт!392

– Ишь никс капут ду заген зо работа. Ишь никс понимай.

Фалдина мы наградили кличкой «Майне фрау»: о чем бы ни зашла речь, он обязательно вставит панегирик жене.

– Майне фрау канн никс унхёфлишкайт фертраген. О, майне фрау, гут кохт, прима кохт. Майне фрау либт театер393.

Словом, Der König im Thule und seine Buhle394.

Это было бы очень трогательно, если бы мы не знали, почему Фалдин поет дифирамбы своей супруге. Дело в том, что его жена – дальняя родственница шефа. Разумеется, Кишлеру нет дела до нищего свояка: бетрибсфюрер не признает родства и не пускает Майне фрау даже на порог своего дома. Но чем больше третирует шеф Фалдина, тем сильнее старается arme Teufel395 396 подчеркнуть свою близость к шефу.

Фалдин ни капли не похож на своего храброго тезку из «Фауста». Форалярм397 приводит Элефант398 (другое придуманное нами прозвище) в трепет, риштише алярм399 – в паническое состояние. Хорошо петь мужественным голосом Bomben, Bomben auf England400 401, но когда бомбы падают на «schöne Vaterland»402, у Майне фрау – истерика.

Больше всего Элефант боится призыва в армию. Наш патриот воевать не хочет: куда спокойнее сидеть возле фрау. Однако душа его жаждет победы немецкого оружия. Зишь403 вознесет Deutsche Volk404 над миром (über alles in der Welt), и, кто знает, может быть, и Слону кое-что перепадет. В самом деле, почему бы фюреру не сделать Майне фрау владельцем поместья на Украине иди шефом крупного завода в Рутении (Белоруссии)?

Этот дар он охотно примет, но дарить свою кровь никому не хочет.

Его бросает в жар, когда соседу приносят призывную повестку: ведь могут вспомнить и Фалдина. В такие минуты Слон заражается антивоенной демагогией.

– Никс гут кришь, – говорит Майне фрау. – Дойче фольк унд унзере фюрер – вир волльтен нет ден кришь. Юден хабен шульд даран405.

– Фалдин, варум дойче либен никс юден?406

– О, я, бештиммт. Майне фрау аух либт кайне юден407.

– Абер варум? Почему? У вас общий язык, общая культура. Вообще, вы так похожи, что трудно отличить еврея от немца.

– Фердаммте цойш!408 Как можешь ты так говорить? Мы во всем различны, во всем противоположны. А не любим мы евреев за то, что они считают себя богоизбранным народом, народом-мессией.

– Ну да, как и вы.

– Евреи говорят, что они призваны богом построить новое вселенское царство на земле…

– А вы хотите установить новый порядок в Европе.

– Евреи хотят подчинить себе весь мир…

– И вы также.

– …и все народы превратить в рабов, а часть даже уничтожить. Ферштанден? О, юден никс гуте меншен409.

– Ганц гут ферштанден. Ду хаст айн зельбстбильднис гемальт410.

В цеху на стене большая доска. На доске программа NSDAP (National-sozialistische Deutsche Arbeiter Partei)411. Из каждой строчки так и прет дух реваншизма, милитаризма, империализма, расизма, дискриминации и сегрегации никсдойчев.

Ночью, пользуясь отсутствием сменного мастера, подхожу к доске.

Ко мне присоединяются Беломар, Романов и еще несколько человек. Читаю и перевожу отдельные параграфы программы.

– Неужели, – удивляются ребята, – так прямо и написано?

– Так прямо и пишется. Вот, например, параграф: «NSDAP требует отмены всех пунктов позорного Версальского диктата, возвращения всех колоний и всех оккупированных земель». А вот другой параграф: «NSDAP требует воссоединения всех немцев в единую Германскую империю» (Deutsches Reich).

– Другими словами, присоединения Австрии и Судетской области к Германии. Не так ли?

– Совершенно верно. А также Люксембурга, Эльзаса и Лотарингии, Эйпена и Мальмеди412, значительной части Швейцарии и Трансильвании (Siebenburg, Семиградье)413. Ведь нацисты утверждают, что все эти земли – исконные германские марки с коренным немецким населением.

– Вот они где, корни «Нового порядка в Европе».

– А вот еще параграф: «NSDAP требует права свободного вооружения немецкого народа».

– Но ведь это война. Захватническая, грабительская, империалистическая война.

– Значит, еще в 1922 году, когда писалась программа гитлеровской партии, фашисты хотели войну и готовились к ней414.

– Да, это так. Еще один параграф: «…ненемцы (Nicht-Deutsche) не могут быть гражданами Райша. Они имеют право быть только гостями немецкого народа. Они не должны занимать государственные должности, владеть финансово-банковскими и издательскими предприятиями, работать в прессе». И дальше: «…иностранцы, прибывшие в Германию после 1 августа 1914 года, должны покинуть пределы Райха»415.

– Вот оно что, – говорит Беломар, – теперь многое стало яснее. Конечно, я и раньше знал, чего добивается Гитлер. Но я не предполагал, чтобы он мог записать эти наглые требования в программу фашистской партии.

За стеной, в немецкой кантине, радиоголос:

– Ахтунг, ахтунг! Хир ист Франкфурт-ам-Майн. Люфтгефар, Люфтгефар! Штарке фербиндунген файндлихе люфтцойхе ибер зюдвестдойчлянд416.

Три протяжных гудка возвестили форалярм. Через 5 минут раздались частые гудки: фолльалярм или риштиже алярм417.

Вахманы выгнали нас из цеха, впихнули в барак и заперли. Немцы попрятались в келя418. Мы вдвойне рады бомбежке: для нас это отдых и развлечение, для немцев momento mori419. Одно плохо: сидим взаперти и не видим феерии. Куда веселее стоять во дворе и сочувственно комментировать взрывы английских бомб (ночью налетают англичане, днем – американцы).

Бомбы падают почти без интервалов, земля так и ходит под ногами, стены трясутся, окованные двери трещат и визжат.

Петрунек (Плаксун) забился под койку.

– Неужели, – дрожа всем телом и заикаясь, говорит Плаксун, – будут бомбить МАД?

– А тебе жалко? Пусть вдребезги разнесут и МАД, и всю треклятую Немечину.

– Все-таки досадно умереть от английской бомбы.

– А по-твоему, лучше погибнуть от немецких палок? Нет, Плаксун, я предпочитаю въехать в рай на бомбе.

– Не хочу ни в рай, ни в Райш. Уж лучше ко всем чертям в пекло.

Рев и грохот смолкли. Четверть часа торжественной тишины, а потом прозвучал долгий протяжный гудок: Энтварнунг420.

Ночную смену вывели из барака. Во дворе светло как днем. Справа огромное зарево.

«Флюгфельд»421, – говорят немцы.

У французов peine – труд, работа. Но это существительное имеет и другое значение: скорбь, мука, наказание. В древнерусском языке прилагательное «трудный» употреблялось в смысле: горестный, печальный, скорбный, тягостный («…трудныхъ повестей о плъку Игорьве»). Известно, что κάτεργοv также означает труд, работу. А это греческое слово дало начало русской «каторге»422.

Такое отождествление понятий «труд» и «мука» закономерно и оправдано всем ходом истории. Оно особенно понятно нам – пленягам. Ведь радостен и благороден только свободный труд. Рабский труд – мука, наказание, каторга.

Самая тяжелая работа легка, когда видишь пользу, которую приносишь обществу, народу, отчизне. Но какая мука сознавать, что каждый взмах твоего молотка – удар в спину брата. Мысль эта жесточе голода и побоев.

«Räder müssen rollen für den Sieg!»423 – кричат фашистские плакаты на всех стенках и заборах.

[Далее в оригинале отсутствует страница.]

– Гляубе ништ424.

– Дох! Дас виссен, алле майне арбайтскамраден425 (это он обоих рабочих назвал товарищами по труду!).

– Я, я, – согласно поддакнули Монн и Кайдль (попробуй не поддакнуть, мигом за Можай загонит).

– Абер, герр шеф, эссен ист ништ гут унд аух цу венишь426.

– Хальте мауль! – взревел Дике швайн. – Фердаммте керль, ду вирст цу фреш. Зофорт ин целле, унд нексте драй таге хальбрацион брот унд кайне зуппе427.

В 5 часов вечера выгнали нас во двор, построили «драй-унд-драй» и под усиленным конвоем вывели на улицу. На каждом углу рогатый шупо (каска с «рогом» впереди, на роге Adler и Hakenkreuz)428, вдоль тротуаров прохаживаются гештаповские агенты.

Куда ведут? Зачем?

Нам все равно, эгаль и вшистко едно429. Не вперед, а вниз обращены наши взоры. Здесь, на мостовой, можно наловить бычков, счастливчику иногда удается схватить почти целую сигарету.

На Параденпляц сталкиваемся с колонной пленных завода Демаг430.

– Здорово, братцы! С праздником!

– И вас также!

Вот подвели нас к большому зданию с куполом. На фасаде огромными золочеными буквами надпись: Orpheum431. Это театр музыкальной комедии.

Сквозь строй полицейских и гештаповских агентов прошли мы в зрительный зал. Мужчин рассадили в партере и амфитеатре, а женщин на балконе. Крайние стулья в каждом ряду заняли вахманы. Гештаповцы, полицаи, сыщики, охранники в мундирах и без мундиров блокировали все входы и выходы, сплошным кольцом окружили партер. Длинной лентой они протянулись по всем внешним и внутренним проходам зрительного зала.

Не выключая света, подняли занавес и начали ломать какую-то комедию. Не знаю, что происходило на сцене, хорошо или плохо играли актеры. Мы были слепы и глухи к ним, наши сердца были закрыты для них. Я никогда не предполагал, что зрительный зал может быть так оторван от сцены. Актеры и зрители действовали независимо друг от друга, как если бы мановением волшебного жезла между ними воздвиглась неодолимая каменная гряда.

Но мы действовали, и притом очень бурно, ибо в зале стоял неумолчный гул. Наши головы непрерывно вертелись по сторонам, выискивая знакомые лица среди пленяг из других арбайтскоманд. Когда находили родственников или друзей, зал оглашался радостными криками, шумным потоком изливались вопросы, жалобы, сетования, негодования. Хотелось подойти к близкому человеку и пожать ему руку, но увы, это было «ферботен»432. Вахманы не позволяли ни сойти с места, ни даже привстать со стула. Но ни брань немецких псов, ни меры физического воздействия не могли воспрепятствовать нам перекликаться, обмениваться мнениями, сообщать друг другу новости, свободно выражать свои мысли и чувства.

Невеселые это были голоса. Слезой просолено каждое слово. Скорбь, безысходная печаль в каждом взгляде. На сердце будто тяжелый камень.

Зачем же немцы согнали нас в «Орфеум»? Почему они надумали вдруг позабавить нас спектаклем?

Нацисты знали, что в этот день весь трудовой мир празднует 25-летие Октября. Они боялись, что и советские военнопленные отметят в своих бараках славную годовщину. Чтобы предотвратить нежелательные для них акции, нацисты решили собрать пленяг в «Орфеуме» и весь вечер держать под неусыпным контролем. Они хотели отвлечь нас от мыслей об отечестве.

Но разве есть на свете такая сила, которая могла бы заглушить в нас тоску по родине и свободе? Здесь, под сводами «Орфеума», мы еще резче и сильнее ощутили и всю горечь этих чувств, и всю тяжесть рабских цепей.

Вчера, когда я беседовал с Фрицем Штайнбрешером, к нам неожиданно подошел инженер Вальтер Кишлер433. Он уловил кое-какие обрывки фраз и кое-что понял.

Сегодня я спросил Фрица:

– Вы не боитесь инженера? Ведь он может сообщить гештаповцам о наших беседах с вами.

– Это исключено. Инженер знает меня давно, ему известно, что я коммунист. Но Вальтер Кишлер хороший человек, и я нисколько не опасаюсь его.

– Почему?

– Он не способен продать или предать.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Но какие у вас основания?

– Видите ли, инженер – католик, глубоко и искренне верующий человек.

– Инквизиторы и иезуиты тоже были католиками…

– Это верно, но наш инженер – католик совсем иного рода. Он католик-гуманист. Ему чужда расовая идеология, ибо он признаёт равенство всех людей и всех наций. А самое главное: инженер считает предательство подлостью высшей марки.

– У вас, Фриц, довольно шаткое основание. С моей точки зрения, католицизм не может служить гарантией от предательства.

– И все-таки я говорю правду. Вы сами когда-нибудь убедитесь в этом. Мой совет вам: бойтесь не инженера, а его тезку магацинера434 Вальтера. Это законченный иезуит и фашист. Лицо у Вальтера приветливое и доброжелательное, а душа у него змеиная. Доверьтесь ему хоть на миг, и он предаст вас без зазрения совести.