313 дней: Агапэ

Мне становится неуютно от своей не прибранности, но через миг я уже и забываю об этой беде. Алекс был так удивительно мил и оказал мне любезность комплиментом, пусть со всеми остальными он всегда грубоват. Алекс уходит к своему гарему этажом выше.

– Я понять не могу, в этом доме есть что-то съедобное?

– Только алкоголь. Грейс, давай начнем от Адама?

– От Адама?

– Мы позавтракаем вдвоем и тут же вернемся. Сейчас 6:20. Ты возьмешь завтрак Зеду, а он еще спать будет.

Так я оказалась с Диланом у ресторана в предрассветный час в его машине. Он открыл мне дверцу своей черной ретро машины, и раннее утреннее пение птиц отрезвило меня до конца; в этом прохладном воздухе разлит горький, здоровый запах полыни. Вода океана вплёскивается в скалы в паре сотен метров отсюда под лучами возрождающегося солнца. В густой буйной траве там и сям разбросаны разноцветные огни, бриллианты крупной росы. Только в глубоких и узких аллеях лесов, меж крутыми обрывами поросших кустарников ещё лежат, напоминая об ушедшей ночи, влажные синеватые тени.

И все же интеллигентный тип мужчин – самый сексуальный, самый харизматичный. Ведь интеллигенты знают классиков литературы и произведения искусства, знают историю (отчего бы это им любить историю? Оттого, что настоящее ужасно). Эстетическое чутье, восприимчивость к интеллектуальным ценностям, любовь к новым знаниям, понимание каждого человека, его характера и индивидуальности, восхищение природой, понимание тонких граней искусства от грубости и вульгарности – вот они, и я обожаю их, и хотелось бы видеть их больше вокруг себя.

– Не стой на ветру. Пойдём лучше внутрь. – Дилан скептически оглядывает мои голые плечи и застегивает на мне кофту, придерживает дверь.

Тёплый воздух обдувает тело, возвращая его к прошлому состоянию без еле ощутимой тугой дрожи. Мы проходим вглубь помещения; посетителей почти нет. Пустой зал, забитый множеством столиков. Стены покрыты тёмно-красными обоями, крупные окна открывают панораму на живую растительность за этими стенами. Садимся у оконных стёкол. Пожилая официантка подходит к нам и вручает в руки меню, но Дилан тут же, даже не открывая его, называет несколько японских блюд. Официантка уходит.

– Храни бог поваров и их кулинарные труды.

– Это уж точно.

– Ты так смотришь.

– И как же?

– С любопытством.

– Ты же не против?

– Только рад.

Мне хотелось забросать его сахаром – мы как раз завтракали. Перевожу взгляд на его руку, лежащую позади меня, на татуировку в виде полос разной ширины. Не осознавая до конца, я касаюсь кончиками пальцев его кожи, повторяя и выводя орнаменты рисунка закрытой книги с художественной кистью на его левом плече.

– Мы с тобой впервые где увиделись?

– На моей выставке.

– Точно. А сейчас я спрошу, возможно, самое шаблонное и глупое, что ты регулярно слышишь в своей жизни. Готов?

– Зарекаться не люблю, но я весь внимание.

– Есть ли смысл в этих рисунках? Лично для тебя.

Дилан с насмешливой улыбкой кивает. Я перестаю изучать рисунки, зато теперь все мое внимание приковано к шрамам. Опираясь на спинку кресла, я сажусь прямо и скольжу пальцами под ткань его футболки, полностью обнажая плечо.

Выслушав его рассказ, ловлю эфемерную мысль, связанную с его историей; я спрашиваю его:

– Сколько у тебя было девушек?

– Были многие, кто пытался взобраться верхом на меня, но я ничего не чувствовал. Они были пошлы и не отставали, как… – наперекор текучему и зыбкому отвечает он.

– Как Том от Джерри? – перебиваю я вольно.

– Да. – Он пожимает плечами, и уголки его губ поддразнивают. – Так оно и было чаще всего.

И я понимаю Дилана, ибо в моей жизни сложилась аналогичная ситуация. Были многие до Зеда, сам Зед, и во время Зеда свидания с другими. Но официально – лишь с ним. Лишь с Зедом. И мы с Диланом отдались минуте – минуте августовского утра, вобравшего отпечатки стольких прежних утр. Дилан – такой приятный собеседник. Мы уже хотели поехать обратно, но с нами произошло кое-что очень интригующее: когда мы спустились по ступеням из пиццерии (на улице стало значительнее теплее), он подшучивал над картинами Густава Климта, как возле машины к нам подошёл европейский вариант бродяги попрошайки – парень предложил написать стихотворение, и если оно нам понравится, то мы его купим. Переглянувшись и забыв уже о художнике, предмете наших споров, мы согласились. Мы сели на капот машины, и Дилан закурил, ожидая конца работы незнакомца. Утро было такое свежее, будто нарочно приготовленное для детишек на пляже.

– Ты слышала о делении любви на разные виды?

– По Платону? Да.

– Тогда, друг, вставь в одну из строчек слово «Агапэ», – просит Дилан, и голубой на фоне неба дым взвивается выше.

– Конечно! Хороший выбор.

Светловолосый, довольно неловкий молодой человек садиться на камень на обочине дороги и достает помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами катиться с возвышенности, но он и не замечает этого недоразумения, падая глубже в музыкальную рифму.

– Я смутно помню характеристику Агапэ, – шепчу я Дилану.

– Самая поэтичная из всех шести, – улыбается он. – Идеальная любовь.

И несколько минут мы терпеливо ждали; все наши споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь, и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.

– Что ты думаешь насчёт жизни после смерти?

– Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминаний, где ты остаёшься навсегда, – отвечает он.

– Это поэтично.

По площади возле забегаловки разливается собачий лай.

– Это захватывающе. Каким бы у тебя было это воспоминание? – спрашивает Дилан.

Тёплый ветер оставляет воспоминания в наших скептичных глазах и то, как мы принимаем жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучаем друг друга. Между тем поэт на обочине бубнит себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевает сам себе тихонькую песню. Искра сигареты разгорается, и Дилан снова выпускает дым и смотрит на меня.

– Мне кажется, оно ещё не настало.

– А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор.

– Тогда уж расскажи первый.

– Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда. – Он замолкает, смотрит внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. – Но, вероятнее всего, это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.

– Я и не собиралась.

– Хорошо. – Дилан неожиданно усмехается и запрокидывает голову; я наблюдаю за движением его кадыка, когда подул ветер из-за спины. – Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. – Я замираю на месте; что за интересная персона с захватывающей жизнью! Я знаю, что в эту секунду он забивает себе голову разными ужасами, но не говорит об этом; не дает себе воли. – Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым.

– Вы можете, пожалуйста, нам прочесть свою работу? – любезно прошу поэта я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.

Дилан сует ему банкноту и сдёргивает с себя куртку; поэт встает напротив, неловко перетаптываясь, но начав читать, он завладевает своим голосом от твердого знания, на каких ладах связок необходимо играть:

Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.

И он помнит осенние короткие ночи,

когда она казалась совершенно другой!

Граница меж небом и нами забыта,

Ныне по пальцам считая в карманах, сколько ж Их было,

Он, размышлял об Агапэ.

Да, Их не забыть,

Ни одну из памяти не упустить.

За то, что Они и Она дали ему,

Стоило бы возблагодарить.

Я улыбаюсь, а Дилан молчит, затем кивает, и поэт уходит. Когда мы подъезжаем к дому, где мы провели ночь порознь, он задает вопрос:

– Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?

– Кажется, да.

– Расскажешь?

– А ты меня иначе не отпустишь, – забавляюсь я.

– И то верно.

– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. Они всё ещё растут на том же месте. И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть. – Я замолчала.

– Это всё? Это в твоём стиле.

– Нет! И что значит в моем стиле?

– Просто продолжай, – смеётся Дилан.

– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?» Я думала о том, почему моя мать кричит «о Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только лишь продолжаю с нарастающей интонацией: – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат?

Но наш с Диланом смех неожиданно прерывают: дверца машины открывается извне, и в минуту нашей немыслимой доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.

– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпускает Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, опираясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это недостаточно.

Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как и мне, так и Дилану. Дилан сунулся бы в наш спор, но я прошу оставить нас с Зедом вдвоем. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой кричим, до потери сознания, не слышим друг друга. «Сволочь! Сволочь!», – кричу я Зеду от всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.

Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь смазывается полётами испуганных чаек. Оставшийся день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшается. Мы рассматриваем растения, и я ничего не могу с собой поделать, ведь от злости раздираю свою кожу так, что кровь превращается в звёзды на моей коже. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли сияют, а кровь начинает свёртываться, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро – отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.

– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.

Часы аккуратным плотным отзвуком повседневности отбивают пять утра. Дилан пробивается сквозь серо-зелёную сонь раннего часа; а сонь всё обволакивает и обволакивает меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбаюсь самой себе и отвечаю на сообщение:

– Тебе стоило, но уже поздно. Всё в полном порядке, – лгу я.

Через пару часов мой ментор Даниэль подъезжает к дому, и мы направляемся в Окленд. Спектакль с моим участием идёт полдюжины раз за эти три дня. (Он может заснуть буквально в любом месте и в любой позе; Даниэль равнодушно относится к общественному мнению, считая, что прекрасно знает, что есть «хорошо» и что есть «плохо», и без других людей. Свободное время проводит за старинной печатной машинкой деда, сочиняя различные сценарии, которые после откладывает в большую шкатулку и закрывает на ключ, а через год перечитывает и ставит по ним пьесы)

Звёздная Ночь

Ночи необходимо многое совершить. Она ни то вздохнула, ни, то застонала, подумала о своём и вздохнула вновь, облегчённо, горько. Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскоком колючей веткой. Ночь будто бы надвое разрывает: одна её часть тянется туда, где было дымчатое тихое минувшее утро, когда навсегда ушла дорогая душа, а океан неизменно стоял в необычной дали; но другая часть упрямо, строптиво застряла тут, на лужайке, возле незнакомого дома со знакомыми обитателями. Перед собой она видит холст – он словно взмывает и, белый, неумолимо навязывается глазу, и холодною белизной корит за все эти дёрганья и треволнения, за зряшную трату эмоций вечера и половины ночи. Ночь призывает саму себя к порядку; и покуда расстроенные чувства покидают в смятении поле, как и она сама покидала завершившийся период жизни, Ночь начинает разбирать вещи, самые личные и самые сокровенные в кладовке. Те, что нельзя никому показать.

Подобным образом она и проводит оставшуюся половину темноты, рассуждая, как она будет рассказывать о них через несколько месяцев. Не знает Ночь, когда именно, но точно уж расскажет, поведает хоть кому-нибудь. Но сперва завоюет её сердце.

Грейс

После очередного выступления к вечеру я наконец-то возвращаюсь. Измотанная, но счастливая, проведавшая мать с отчимом и встретившая продюсеров на обеде в ресторане, я в конце концов вспоминаю о своих планах. Часы бьют пять вечера.

Собравшись, выбегаю на улицу из дома, а внутри зреет неоправданное волнение; Логан ждет меня в машине и безостановочно сигналит, пока я не села внутрь.

– Ну и как прошли твои выступления? – интересуется Логан вместо приветствия.

Я пересказываю события прошедших дней до того момента, как мы заезжаем на парковку кофейни и, чертыхаясь, вбегаем в помещение. Нет ни одного знакомого, даже Нэт – сегодня не её смена.

– Что-то Али с Алексом задерживаются, – стонет он и жестом указывает мне на свободный столик, предлагая занять его.

– Впрочем, как и всегда.

Голубоглазый брюнет выхватывает телефон из моих рук, ладонью другой руки множество раз ударяя о поверхность стола, подражая барабанной дроби. Вопросительно изгибаю брови с дружеской улыбкой на лице.

– Скажи мне, вы с Зедом помирились? Я волнуюсь за ваши отношения…

Но только я хочу ответить, как фигуры Али с Алексом всплывают возле нас; их мокрые волосы, помятая одежда, – обычно такое неуловимое счастье здесь приобрело чёткое выражение. Они присоединяются к нам; неоновое освещение включается, музыка постепенно убыстряется. Солнечные лучи, растворённые в воздухе, скоро становятся невидимыми. Темнота расплёскивается за окном.

Насильно вырываю себя из дремотного состояния и сквозь отрешённость изучаю большую заходящую внутрь компанию. Столь разнородный состав, но один парень выделяется из общего контекста. Это… это Дилан. Ну, конечно же! Первая ловлю глубокий карий цвет и улыбку; вот его замечают остальная троица. Знатный художник с выставками по миру; человек поразительной одарённости – я сама видела; он неизвестно зачем переехал в небольшую провинцию и уже обзавёлся теми, кто прыгает на него и кружит возле как стервятники.

– Дилан! – вскрикивают они почти хором.

– Может быть, ты всё-таки сядешь? – предлагает Алиша, как самая близкая ему из всех нас; она всегда так харизматично изгибает брови.

Дилан переводит взгляд на Али, а затем на меня и Логана. Вот он уже обходит наш диван, взбирается на сиденье позади, перешагивает спинку и приземляется, протискиваясь, меж мной и Алексом. Крайне открытый тип, этот Барннетт! Официантка принимает его заказ: фильтр кофе и пепельницу. Я отпиваю скотч Логана. Я заметила, что Дилан всегда ест немного, никогда не наедается до отвала, только по мере голода, а порой и вовсе забывает поесть в порыве творчества. Теперь я отпила из другого стакана; напиток жжёт так же, как и джин, но я люблю это.

– Как твоё выступление, королева? Вернее сказать атеистишка.

Да, у Дилана есть этот императив к самовыражению – эта восприимчивость к любым изменениям чувств другого, то бишь чувственность и чувствительность. Чтобы владеть техникой рисования, необходимо тонко чувствовать человеческие души (это значит разбираться в литературе). Почти что невозможно рисовать человека, не зная, что скрывается под его кожей. Какие органы, сухожилия, мышцы и связки. И лицо необходимо рисовать, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что происходит в человеческих душах. И Дилан это знает. Неожиданно звонит мой телефон (личный маячок, кравший информацию обо мне, ей-богу, не люблю телефоны), и Кэррол говорит в трубку на другом конце Портленда:

– Грейс, поезжай к дому Виктории.

– Ты говоришь о моей сводной сестре? Что-то произошло?

– Надеюсь, ничего серьезного, – отвечает она беззаботно, не тревожась ни о чем и ни о ком, но я слышу через трубку фоном нервозный голос Майка; все же Виктория – его дочь от первого брака.

Я прошу прислать мне адрес сестры, будучи настороженной от неожиданности подобной просьбы о девушке, которую видела всего однажды. Когда я удивляю известием друзей, Дилан кладёт обе руки на стол и внимательно изучает обстановку.