Жизнь как роман

9. Нить повествования

Он давно уже обрел счастье в мире, рождаемом его собственным воображением.

Нью-Йорк – 5 P.M.

Колебание занавеса света под веками. Негромкое гудение рядом со мной. Глаза открылись. Все было затоплено оранжевым сиянием, небо раскинулось вокруг, как залитое светом шафрановое море, и я плыл по нему в вагончике канатной дороги сначала над зданиями Мидтауна, потом над водой Ист-Ривер. Вагончик с немногочисленными туристами и с возвращавшимися с работы ньюйоркцами приближался, теряя высоту, к Рузвельт-Айленд.

Мой мозг был затянут туманом, я не мог разглядеть собственных ног и понятия не имел, как сюда попал. Вернулось ощущение нехватки воздуха, как в первом рейде. Наверное, в воображаемом мире было другое атмосферное давление. Тут же возникло болезненное чувство голода, как будто во рту и маковой росинки не было целый день и я дождался гипогликемии.

Вагончик достиг терминала. Рузвельт-Айленд был мне знаком: это был крохотный островок, ничем не примечательная полоска суши между Манхэттеном и Квинсом. Я хотел поговорить с Флорой Конвей, но мог только гадать, где мне ее найти.

«Главный – ты», – раздалась подсказка у меня в голове. Да, без сомнения. Я знаю, что текст пишется по мере появления мыслей в другой части моего мозга, в том другом «я», которое мной управляет, сидя, завернувшись в плед, за экраном компьютера с чашкой чая в руках.

В надежде на подсказку – или на прилив вдохновения – я огляделся. В толпу покидающих терминал канатной дороги затесался парень с рыжей бородой, в клетчатой плотной рубахе, в шляпе фасона «трильби», с профессиональным фотоаппаратом в руках и тяжелой сумкой с объективами и штативом. Приняв его за журналиста, я решил за ним проследить.

Островок был размером немногим больше носового платка. Не прошло и десяти минут, как я очутился на его южной оконечности, рядом с больницей «Блэкуэлл», известной во всем мире как «Пентагон» из-за пятиугольной формы. Стоило мне оказаться на больничной территории, как у меня еще сильнее засосало под ложечкой. Головокружение заставило меня остановиться, и этого хватило, чтобы потерять журналиста из виду.

Мне было до того худо, что я уже был готов сдаться. Живот сводила невыносимая боль, сосуды горели огнем, конечности отяжелели, будто в них залили бетон. Необходимо было срочно что-то съесть, чтобы усидеть в этом воображаемом мире. Я попятился назад, к плану больничной территории, который заметил, когда входил. На плане фигурировали закусочная сети Alberto’s – явная нелепость для больницы, поскольку их меню явно повышало уровень холестерина в организме.

Закусочная помещалась в большом хромированном вагоне. Я залез на обитый красным дерматином табурет у стойки и попросил блюдо, которое мне могут подать быстрее всего. Почти немедленно передо мной появился омлет из двух яиц на жареном тосте, который я слопал с таким аппетитом, словно дней десять держал сухую голодовку.

Стакан колы и кофе довершили дело: я ожил. Теперь можно было рассмотреть помещение. На стойке у самого моего локтя лежал номер «Нью-Йорк пост». Мое внимание привлек заголовок на первой странице. Я схватил газету и развернул ее, чтобы прочесть саму статью.

Романистка Флора Конвей госпитализирована после попытки самоубийства

Бруклин. – Во вторник 12 октября полиция и служба неотложной помощи прибыли в 22 часа в квартиру, где живет Флора Конвей. Она была найдена без чувств, с перерезанными венами на запястьях и доставлена в критическом состоянии в больницу «Блэкуэлл» на Рузвельт-Айленд.

Тревогу подняла ее издатель и подруга Фантина де Вилат, обеспокоенная отсутствием известий от миссис Конвей и связавшаяся с привратником «Ланкастера», кондоминиума в Уильямсберге.

Как сообщил вечером источник из медицинских кругов, писательница пришла в сознание, ее жизнь теперь вне опасности. По словам миссис Вилат, «после своего отчаянного поступка Флора приходит в себя. Как мы знаем, последние месяцы дались ей очень нелегко. Лично я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь подруге преодолеть это испытание». Напомним, что попытка самоубийства была предпринята через полгода после исчезновения маленькой дочери Флоры Конвей Кэрри, которая…

Я оторвал глаза от таблоида. Наконец-то я узнал, где находится Флора и по какой причине. Я уже готовился покинуть закусочную, как вдруг увидел в глубине зала знакомый силуэт. Усы масти «перец и соль», лысый череп и внушительное брюхо не позволяли ни с кем спутать Марка Рутелли, расплывшегося на мягкой банкетке. Я отлип от стойки и поспешил к нему. Он так задумался, что забыл про стынущий гамбургер с картошкой, хотя уже опрокинул несколько пинт пива.

– Мы знакомы? – с подозрением спросил он, когда я сел напротив него.

– В некотором роде.

Это я даровал вам жизнь, но величать меня «папой» не стоит.

Благодаря профессиональному чутью копа он сразу начал выводить меня на чистую воду:

– Кажется, вы не здешний?

– Нет, но мы с вами из одного окопа.

– Что еще за окоп?

– Я друг Флоры Конвей, – объяснил я.

Он недоверчиво меня разглядывал, пытаясь понять, что у меня на уме. Я в это время вспоминал свои заметки и анкеты своих персонажей, которые я придумывал, прежде чем начать сочинять эту историю. Рутелли я знал как облупленного: славный малый, добросовестный полицейский. Всю жизнь он сопротивлялся хронической депрессии и столь же хроническому алкоголизму, испортившим ему карьеру и личную жизнь, погубившим его семью. Его исподволь пожирала избыточная чувствительность. Еще одно имя в длинном списке жертв этого безжалостного проклятия мягкосердечных – непреклонного закона, ломающего тех, кто безоружен перед свирепостью и цинизмом.

– Еще пива? – предложил я ему, поднимая руку, чтобы подозвать официанта.

– Почему бы нет? Вы, по крайней мере, не похожи на всех этих мокриц. Умеете притворяться?

– Мокрицы?..

Он кивком указал на окно. Я прищурился и разглядел на ступеньках десяток мужчин и женщин – тех самых «журналистов», с которыми я сталкивался в Уильямсберге, у квартиры Флоры. Теперь они попросту перекочевали на Рузвельт-Айленд.

Нам принесли пиво. Рутелли выпил сразу треть бокала, прежде чем спросить:

– Знаете, чего они ждут?

– Караулят Флору, полагаю?

– СМЕРТЬ Флоры, – поправил он. – Они ждут ее прыжка из окна.

– Не преувеличивайте!

Он смахнул с усов пену.

– Видите камеры? Они направлены на окно ее палаты на седьмом этаже.

Желая подтвердить свою правоту, он вскочил и вступил в неравный бой с оконной ручкой. В конце концов его усилия дали результат: верхняя фрамуга открылась, и до нас донеслись обрывки разговоров. Жаль, что я все это услышал!

– Если уж она выпрыгнет, лучше бы у нее отросли крылышки! Осточертело здесь торчать и ждать не пойми чего! – бубнил здоровенный детина с выпирающим подбородком и торчащими ушами. Он накинул себе на плечи черное пальто, что придавало ему загадочности.

– Освещение – лучше не придумаешь, солнце со спины! Я бы так снял – сам Скорсезе позавидовал бы! – вторил ему оператор, за которым я следил от самой станции.

Единственная в группе женщина посетовала:

– Мы тут задницы себе отморозим. – Она первая прыснула, довольная своим остроумием, после чего завела другую песню: – Она прыгнет!

Ей стали вторить остальные, скандируя хором:

– О-на прыг-нет! О-на прыг-нет!

Эта публика наплевала на все приличия и вконец оскотинилась. Новостная повестка выродилась в низменное развлечение, равное порнографии. Меня от такого тошнило.

– Они ждут этого с самого начала, – пожаловался на репортерскую свору Рутелли. – Им страсть как хочется, чтобы Флора покончила с собой. Смерть как яркий эпилог! Прямой репортаж о смерти. Тридцатисекундный ролик, gif падения из окна – то, что надо, чтобы собрать «лайки» и ретвиты.

– Знаете номер палаты Флоры?

– 712. Персонал меня туда не пропустил.

Допив пиво, он провел пальцами по векам. Мне нравился его взгляд, в нем читалась неподъемная усталость, но он еще не утратил способность загораться.

– Идемте, – позвал я его, – меня они пустят.

Лифт поднял нас на седьмой этаж. Перед этим мы беспрепятственно пересекли холл. Никто не задавал нам вопросов, как будто нас приняли за своих. Рутелли не знал, что и думать, разрываясь между недоумением и восхищением.

– Как вы это делаете? Вы что, волшебник?

– Нет, волшебник – мой сын. У меня другая начинка.

– Не понимаю.

– Думаю, меня можно назвать ГЛАВНЫМ.

– Как это?

– Вообще главным. Во всяком случае, в этом мире.

Он, прищурившись, не сводил с меня взгляд.

– Вы мните себя богом?

– Так уж вышло, что я вроде как бог.

– Вот оно что…

– Не думайте, что это очень просто…

Он покачал головой, явно принимая меня за умалишенного. Я бы развеял его недоумение, но тут двери лифта открылись. Нас ждал длинный узкий коридор, где дежурил странный санитар: огромный, накачанный, с ожогом на пол-лица.

– Мы к миссис Конвей, палата 712. Как ее самочувствие?

– Принцесса отказывается от еды, – скупо отозвался Двуликий, указывая на металлический поднос.

Еда выглядела неаппетитно: огурцы в водянистой подливе, серая рыба, вонявшая на весь коридор, резиновые грибы, чахлое яблоко.

Рутелли, не испугавшись габаритов санитара, отодвинул его, как бульдозер – груду рухляди, и заторопился к палате 712. Я устремился за ним.

Обстановка палаты была спартанской: узкая койка, железный стул, шаткий фанерный столик, над которым висел на стене красный телефон для экстренных вызовов.

Флора Конвей полулежала, подложив под себя две подушки, на голом матрасе, глядя перед собой.

– Привет, Флора.

Она перевела на нас взгляд, в котором не было и тени удивления. У меня даже мелькнула безумная мысль, что она нас ждала.

Рутелли не знал, куда деваться от смущения. Ему было очень неуютно в этой каморке, где едва помещалась его туша.

– Вам надо подкрепиться, – выдавил он. – Хотя баланда здесь точно как в тюряге…

– Я рассчитывала, что вы меня накормите, Марк! Где ваши знаменитые блинчики с сыром из «Ха-Ацлаха»?

Коп еще пуще смешался и вызвался спуститься вниз, в Alberto’s, за чем-нибудь съедобным.

– У них там большой выбор салатов… – пробормотал он.

– Мне бы лучше сочный чизбургер в хрустящей булке, – уточнила свой выбор Флора.

– Принесу.

– С лучком…

– ОК.

– С огурчиками…

– Сделаем.

– И жареной картошечки.

– Заметано, – отозвался он, уже выходя.

Оставшись с Флорой с глазу на глаз, я сначала тоже не мог подобрать слов. Наконец, указывая на ее забинтованные запястья, начал:

– Наверное, не надо было доходить до такого…

– Это все, что пришло мне в голову, чтобы заставить вас вернуться.

Я плюхнулся на стул. Она не сводила с меня глаз.

– У вас тоже вид еще тот!

– Да, я знавал деньки получше этих.

– Начав придумывать мою историю, вы, наверное, отталкивались от какого-то эпизода из вашей собственной жизни?

– Этот эпизод не настолько трагичен: мне грозит всего лишь потеря связи с сыном. Жена обвела меня вокруг пальца и лишила права опеки, а теперь и вовсе решила увезти его в штат Нью-Йорк, в какую-то секту сбрендивших экологов.

– Сколько ему лет?

– Шесть.

Я стал искать в своем телефоне фотографию Тео в плаще а-ля Гарри Гудини, в цилиндре, с нарисованными карандашом усиками, с волшебной палочкой в руке. Она поступила так же: показала мне фотографии из своих счастливых времен. Кэрри играет в классики. Кэрри на манеже в парке в Кони-Айленд. Кэрри и ее шаловливая улыбка от уха до уха. Кэрри, выпачканная шоколадным мороженым. Смесь ностальгии и бескрайней грусти, коктейль из веселого смеха и горьких слез.

– Я думала над вашими словами, – сказала Флора, помолчав. – Я тоже, когда пишу, люблю ставить своих героев над пропастью и смотреть, как они балансируют.

– Таковы правила игры, – подхватил я. – Приходится дрожать вместе с ними в надежде, что они справятся и выйдут сухими из воды, даже когда выхода нет. Даже в самой отчаянной ситуации не перестаешь надеяться, что они отыщут лазейку. Но при этом остаешься капитаном корабля. Писатель не может позволить себе спасовать на глазах у своих персонажей.

В комнатушке было нестерпимо жарко, вода в чугунном радиаторе бурлила так, что даже чертям стало бы тошно. Не иначе, они закатили в системе отопления разгульный пир.

– Но даже в собственном романе творец, как вам хорошо известно, не располагает безграничной свободой, – возразила Флора.

– В каком смысле?

– У персонажа собственная правда. Стоит персонажу возникнуть, как он навязывает писателю свою идентичность, свою истинную сущность, свою тайную жизнь.

Я гадал, куда она клонит.

– Наступает момент, – продолжила она, – когда иллюзии вынужденно рассеиваются, когда маскам приходится упасть.

Я начинал понемногу ее понимать, но не испытывал сильного желания следовать за ней по этой скользкой тропке.

– Сочинитель – должник своих персонажей, Ромен. Такова их часть истины. Обещайте мне мою часть!

Я встал, и в лицо мне ударили лучи солнца, догоравшего за разноцветными фасадами «Астории». Было так жарко, что я рискнул распахнуть окно. В следующую секунду до моего слуха донеслись крики. Высунувшись, я увидел у входа в больницу драку: Марк Рутелли ввязался в драку с журналистской стаей. Оператор, недавно мечтавший посрамить самого Скорсезе, получил от него в лицо кулаком. В какой-то момент было неясно, одолеет ли Рутелли сначала шестерых, потом семерых его коллег. Но копу помог лишний вес: он раскидал своих недругов, как мух. Набежали санитары, чтобы положить конец драке. Тут в палате зазвонил телефон – так пронзительно, что у меня заложило уши. Флора сорвала трубку, прижала ее к уху и тут же протянула мне.

– Это вас.

– Правда?

– Да, это ваша жена.

– Это вас.

– Правда?

– Да, это ваша жена.

Париж, 3 часа ночи.

В темной гостиной завибрировал на ореховой крышке письменного стола телефон. На дисплее настырно вспыхивало и гасло имя АЛЬМИНА. То было жесткое возвращение в реальность. Я обхватил руками голову. Впереди маячили сплошные беды, одна горше другой. По неведомой мне причине Альмина примчалась из своей Лозанны среди ночи и хватилась Тео! Но тут я вспомнил про транспортную забастовку. Решив не отвечать на звонок, я спешно зашел на сайт французских железных дорог. Сайт невыносимо тормозил, я с трудом дождался лаконичного предупреждения, что я не клиент, а простой пользователь. Страничка вокзала Лион-Пар-Дьё предоставила мне нужные сведения: скоростной поезд Париж – Лозанна застрял в Лионе. По всей видимости, Альмине осточертело ждать другого поезда, вот она и решила вернуться в Париж. Переведя взгляд на телефон, я увидел, что она оставила мне длинное сообщение.

Я включил воспроизведение, но запись не содержала ничего, кроме дыхания и одной фразы, в которой я ни слова не понял. Возможно, моя тревога была беспочвенной. Возможно, Альмине подвернулся какой-то другой способ попасть в Швейцарию, а этот ее звонок был случайностью. Но полностью успокоиться у меня не получилось. Не справившись с плохим предчувствием, я решил перезвонить Альмине, но нарвался на автоответчик.

КАК БЫТЬ?

Я накинул куртку и вышел через черный ход. Снова зарядил дождь – частый, сильный. Мой автомобильчик стоял в боксе с выездом на перпендикулярную улицу. Это был «Мини Купер», которым я почти не пользовался, что не помешало ему завестись с пол-оборота. Я проделал тот же путь, что утром. В три часа ночи, в пустом городе, я меньше чем за десять минут очутился на другом берегу Сены, приехал в Арсенальный док и сразу нашел местечко на парковке на бульваре Бурдон, прямо напротив заводи.

Натянув куртку на голову, я сбежал по лестнице к причалу. Белые камни блестели под дождем, как лакированные. Через несколько шагов мне преградила путь металлическая ограда. На воротах красовался деревянный щит с напоминанием, что ночью вход на пристань закрыт и что нарушителей ждет встреча с бдительным сторожем и его собакой.

Вокруг не то что собак – кошки было не отыскать. Высунуться наружу в такое ненастье мог только ненормальный. Я смело перелез через ограду. Мне не удавалось вспомнить место, где был пришвартован кораблик; впрочем, место его швартовки могло много раз поменяться. Минут за пять я при свете уличных фонарей дошел туда, куда нужно. Альмина не просто сбежала от меня, а буквально уплыла на tjalk, голландском паруснике со срубленной мачтой – подарке, который она у меня вытребовала на пятилетнюю годовщину нашей свадьбы. Я редко бывал на этом суденышке, на его борту мне всегда становилось не по себе.

Я спрыгнул на палубу. Освещение, пусть слабое, указывало на присутствие человека.

– Альмина?

Я постучал в дверь рулевой рубки, но ответа не последовало.

С мостика я подался в главную каюту – довольно комфортабельную, со столиком, диваном и телевизором. Лесенка вела оттуда на крышу, где была устроена терраса. Я посмотрел в иллюминатор. Корыто покачивалось на грязных водах Сены. Я всегда страдал морской болезнью, даже на реках.

– Альмина, ты где?

Я включил на своем телефоне фонарик и направился на корму, где располагались еще две каюты. Но путь мне преградило тело жены, лежавшее поперек коридора.

Я присел на корточки над ее головой. Она была без чувств, губы посинели, ногти стали фиолетовыми, кожа была влажной и холодной.

– Альмина, Альмина!..

Рядом с ней валялся сотовый телефон, бутылка водки и пузырек опиоидов. Теперь мне легко было представить сценарий вечера. Альмина вернулась растерянная, ей нездоровилось, она была нетрезва. Возможно, она так и не узнала, что сына нет. Водкой она запивала опиоиды и, наверное, снотворное – верный способ нарушить дыхательный рефлекс.

Я потрепал ее, приподнял поочередно оба века. Зрачки сузились до размера игольного ушка. Сон был таким глубоким, что нечего было и думать ее растолкать. Я проверил ее пульс, оказавшийся замедленным. Дыхание было слабым, хриплым.

Я много раз предупреждал ее, что она слишком часто превышает предписанную дозу опиоидов, да еще мешает их с крепким спиртным, со снотворным, с анксиолитиками. Бывало, я заставал ее за толчением лекарств, что, как известно, значительно усиливает их действие.

Это была не первая ее передозировка. Двумя годами раньше у нее случился обморок, и именно я приводил ее в чувство при помощи спрея налоксона. С тех пор я всегда держал это средство в нашей домашней аптечке. Оставалось надеться, что, уходя от меня, Альмина захватила и его. Тщательно обыскав ванную, я обнаружил искомое.

Я вскрыл упаковку. Назвать налоксон чудо-снадобьем было нельзя, но все же он блокировал действие морфина – ненадолго, пока не приедет «Скорая».

Неожиданно для себя я замер. Произошло нечто странное. Из действующего лица я превратился в стороннего наблюдателя. Время растянулось, явив передо мной реальность как бы сверху. Я мог спасти Альмину, а мог избрать бездействие, предоставить ее избранной ею самой участи – позволить умереть. Вместе с ней исчезли бы все мои проблемы. Тео продолжил бы учебу в Париже, я бы получил опеку над ним. Гибель Альмины от передозировки перечеркнула бы выдвинутые против меня обвинения и спасла бы меня от юридических и денежных затруднений. Ее смерть послужила бы волшебной палочкой, которая поменяет мою жизнь к лучшему.

У меня учащенно забилось сердце. Наконец-то штурвал у меня в руках, как происходило в моих романах.В конечном счете вы заслуживаете того, что с вами происходит; я вспомнил суровое лицо Кадижы, обвинявшей меня в трусости. В этот раз я не должен дрогнуть. Альмина оказалась в таком незавидном положении исключительно по собственной вине. Я был хозяином своей судьбы, единственным, от кого зависело, в какую сторону направить свою жизнь. Я буду растить сына, готовить ему по утрам горячий шоколад, читать ему перед сном сказки, проводить с ним каникулы. Прощай, страх его потерять. Наконец-то!

Я поднялся на палубу. Дождь лил сильнее прежнего. Вокруг по-прежнему ни души. На расстоянии десяти метров уже не было видно ни зги. Никто не видел, как я сюда заявился. Где-то неподалеку могли висеть камеры наблюдения, но я был не уверен в их наличии. Да и кому придет в голову проверять записи? Передозировка – очевидный и надежный диагноз. К тому же не я убил Альмину, она сама распорядилась своей судьбой. Все ее поведение, ее безумие, ее желание наделать гадостей привели к неизбежной развязке.

Я побежал под дождем. Я был полон решимости не возвращаться назад. Открыв машину брелоком, я плюхнулся на водительское сиденье и спешно запустил двигатель, желая как можно скорее убраться подальше от этой посудины. Я включил заднюю передачу – и испуганно вскрикнул.

– Что за черт! Вы меня напугали!

Рядом со мной сидела Флора Конвей – короткое каре, прожигающие меня насквозь зеленые глаза, джинсовая куртка поверх шерстяного платья-свитера.