Жизнь как роман

10. Во власти боли

Жизнь, эта навязанная ноша, слишком нам тяжела, приносит слишком много страданий, разочарований, неразрешимых проблем. Чтобы ее вытерпеть, нам не обойтись без болеутоляющих.

Кейп-Код, Массачусетс

«Скорая», поднимая облака, торопилась по грунтовой дороге, вилявшей между дюнами. Клонившееся к горизонту солнце удлиняло тени от сосен и кустарника и припорашивало зелень оранжевой патиной.

Флора, прочно держа обеими руками руль, решительно смотрела вперед и почти не сбавляла скорость на ухабах. На северном мысу, вдававшемся в залив Уинчестер-Бей, на холмике, стоял старый восьмиугольный маяк высотой 12 метров, прозванный «маяком 24 ветров». К маяку был пристроен симпатичный, обитый деревянным сайдингом белый домик с остроугольной шиферной крышей, смотревший на океан. Это было второе жилище Фантины.

Флора подъехала по гравиевой дорожке к самому дому и припарковала рядом с внедорожником своего издателя угнанную за несколько часов до этого машину. Здесь, в окружении скал и волн, ею овладели противоречивые чувства. Когда ярко сияло солнце и стихал ветер, пейзаж казался буколически беспечным, как на открытке или на картинах с морскими или сельскими пейзажами, из тех, что украшали дома в Мартас-Винъярд и в Кейп-Код. Но в ветреную облачную погоду все здесь приобретало суровый, даже трагический облик. Сейчас, на закате, трагизм преобладал. В наступивших сумерках гранитные скалы делали панораму застывшей и угрожающей, искажая перспективу, как на некоторых тревожных полотнах Хоппера.

Флора бывала здесь уже дважды, до того, как Фантина перестроила дом. Сейчас она решительно взбежала по лестнице к двери под коротким козырьком и громко постучала. Уже через несколько секунд Фантина отперла дверь.

– Флора?.. Я… Ты не предупреждала…

– Я тебе помешала?

– Наоборот, я очень рада тебя видеть.

Фантина при любых обстоятельствах, даже здесь, на краю света, оставалась элегантной. Сейчас на ней были узкие джинсы, синяя блузка с перламутровыми пуговицами, мягкие кожаные туфли без каблука.

– Откуда ты приехала? – спросила она, подозрительно косясь на машину «Скорой помощи».

– Из дома. Дашь попить?

Издательница снова заколебалась – совсем чуть-чуть, но это не ускользнуло от бдительного взгляда Флоры.

– Конечно, входи!

Внутри дом был загляденье: мощные балки под потолком, панорамное окно с видом на бескрайний океан. Все свидетельствовало о хорошем вкусе хозяйки: крупный дубовый паркет, натертый до блеска, деревянная мебель светлых тонов, банкетка в стиле Флоренс Кнолл с пудровой обивкой. Флора представила Фантину сидящей на этой банкетке с кашемировом пледом на плечах: читая напыщенные рукописи, она отхлебывает из чашки настой трав с фруктовым ароматом, заваренный по рецепту хозяина лавочки в Хайаннис-Порт.

– Чем тебя порадовать? Я только что сделала чай со льдом.

– Годится.

Отпустив Фантину на кухню, Флора подошла к окну. Вдали, у самого горизонта, белел, готовясь пропасть из виду, одинокий парус. В небе громоздились тучи. Ей опять показалось, что реальность колеблется, появилось чувство, что она заперта в клетке, несмотря на бескрайний океан перед глазами. Крики чаек, шум прибоя, вид отвесных скал оглушали и слепили.

Она попятилась к камину. Здесь, у огня, все было, как и во всей комнате, аккуратно и уютно: корзина с дровами, новые мехи, блестящая металлическая стойка со щипцами и кочергой. Над камином красовалось бронзовое «яблоко» Клода Лалана и медная табличка, такая же, как на ограде, окружавшей дом. На металле была выгравирована роза ветров, известных людям древности. Под розеткой было написано на латыни: «Когда подуют двадцать четыре ветра, не останется больше ничего».

– Вот и чай.

Флора резко обернулась. Фантина стояла в метре от нее, держа большой стакан со льдом. Вид у нее был немного обеспокоенный.

– Ты уверена, что все в порядке, Флора?

– Все отлично! Это у тебя встревоженный вид.

– Зачем ты взяла кочергу?

– Ты меня боишься, Фантина?

– Нет, но…

– А зря!

Издательница отшатнулась и попыталась закрыть лицо ладонями, чтобы защититься от ударов, но была недостаточно стремительна. Сам дьявол задернул перед ее глазами черный занавес. Ее посетило удивительное чувство: прежде чем потерять сознание, она услышала звук падения на паркет собственного тела.

Когда Фантина открыла глаза, уже наступила ночь – такая темная, что, наверное, было уже поздно. Шея от ключицы до затылка горела огнем. Она представила себе страшный отек, пузырь на обожженной коже. Веки были такие тяжелые, как будто она выходила из анестезии. Ей потребовалось время, чтобы сообразить, где она находится: ее затащили на верхушку маяка, в клетушку, где некогда располагался фонарь. Запястья и предплечья были прочно примотаны к знакомому стулу с ее веранды. Ногами, связанными рыболовной леской, тоже невозможно было пошевелить.

Обливаясь холодным потом, Фантина силилась повернуть голову, но все тело так болело, что даже это простое движение оказалось ей не под силу. Стекло, ограждавшее верхнюю площадку маяка, содрогалось от ветра. Внезапно из-за туч, высоко в небе, вышел полумесяц и отразился в море.

– Флора! – крикнула она.

Ответа не последовало.

Фантину охватила паника. Ее тошнило от пропитавших все запахов соли, пота и рыбы – хотя откуда здесь, наверху, эти запахи? До этого уголка своих владений она не добралась с реновацией и чувствовала себя здесь чужой, потому что, несмотря на открывавшийся отсюда потрясающий вид, она сюда прежде ни разу не заходила.

Внезапно скрипнул пол, и перед ней появилась Флора – с неподвижным лицом, но с горящими безумным огнем глазами.

– Что за игры, Флора? Развяжи меня!

– Заткнись. Не желаю тебя слушать.

– Что на тебя нашло? Я твоя подруга, Флора, всегда ею была.

– Нет, ты бездетная женщина, тебе меня не понять.

– Это какая-то бессмыслица!

– Сказано тебе, заткнись! – крикнула Флора и отвесила своей издательнице пощечину.

В этот раз Фантина прикусила язык. По ее щекам текли слезы. Флора, опершись о деревянное ограждение, рылась в медицинском чемоданчике, принесенном из «Скорой помощи». Найдя то, что искала, она шагнула к издательнице.

– Знаешь, я шесть месяцев только и делала, что думала…

В свете луны блеснул предмет у нее в руках – скальпель длиной около двадцати сантиметров с плоской рукояткой.

– Думала-думала, и вот что надумала: ты только прикидываешься правильной чистюлей, а на самом деле ты сумасшедшая. Одержимая!

Фантина почувствовала, как у нее встают дыбом волосы, живот свело судорогой. Можно бы было заорать, но что толку, все равно никто ничего не услышит. Это место было почти что провалом во времени, здесь стиралась граница между прошлым, настоящим и будущим. Ветер завывал, как в аду, ближайший сосед жил в километре с лишним, да и тому было 85 лет от роду.

Напрягшись, стараясь сдержать неистовство, Флора стала развивать свою мысль:

– С самого рождения Кэрри ты мне вдалбливаешь, что я раскисла, утратила остроту зрения, остроту слуха, способность к творчеству. А теперь главное: ты похитила мою дочь для того, чтобы меня сокрушило горе.

– Чушь!

– Вот и нет, твоим кредо всегда был метод Лобо Антунеша: «Человек страдает, а писатель решает, как использовать в своей работе его страдание». Ты предпочитаешь книги, написанные пером, которое обмакивают в слезы и в кровь. Ты хотела, чтобы я написала роман, вдохновленный моей бедой. Роман чистой боли. Такой книги еще не бывало. В сущности, ты с самого начала хотела одного: выжать из меня эмоции, которые я превращала бы в книги.

– Ты не можешь говорить все это серьезно, это же сумасшествие, Флора! Ты от всего этого свихнулась.

– А как же, все настоящие творцы сумасшедшие. Их мозги постоянно перегреваются от работы, постоянно на грани взрыва. Так что слушай внимательно, я задам тебе один-единственный вопрос, на который мне нужен один-единственный ответ.

Она поднесла к глазам Фантины, на расстоянии нескольких сантиметров, хирургический скальпель.

– Если меня не устроит твой ответ, пеняй на себя.

– Нет, убери это, умоляю!

– Заткнись! Я задаю вопрос: где ты прячешь мою дочь?

– Я Кэрри пальцем не тронула, Флора, клянусь!

Флора с нечеловеческой силой сжала ей горло и стала душить одной рукой, злобно рыча:

– Где ты прячешь мою дочь?!

На несколько секунд Флора ослабила хватку, Фантина уже стала восстанавливать дыхание, как вдруг писательница с криком нанесла ей удар скальпелем. Лезвие пробило кисть и пригвоздило ее к подлокотнику кресла.

Тишина была короткой. Потом раздался страшный вопль. С искаженным болью лицом Фантина уставилась на свою прибитую к креслу руку.

– Зачем ты меня ЗАСТАВЛЯЕШЬ так поступать? – спросила Флора.

Она вытерла пот со лба и опять порылась в медицинском чемоданчике. В этот раз на свет был извлечен скальпель с более коротким, но еще более острым лезвием.

– Эта игрушка пробьет тебе барабанную перепонку, а потом пошинкует тебе мозги. – Произнося эту чудовищную фразу, Флора вертела скальпелем перед глазами насмерть перепуганной издательницы.

– Опомнись… Возьми себя в руки… – лепетала Фантина, близкая к обмороку.

– Где ты прячешь мою дочь? – опять спросила Флора.

– Ладно, сейчас я… Сейчас я все тебе расскажу. Я скажу правду!

– Хватить обещать, говори уже! Где Кэрри?

– Она в гро… в гробу.

– Что?!

– В гробу, – повторила Фантина едва слышно. – На кладбище Гринвуд в Бруклине.

– Нет, ты лжешь!

– Кэрри мертва, Флора.

– Нет!

– Мертва уже полгода. И все эти полгода тебя держат в больнице «Блэкуэлл», потому что ты отказываешься это признать!

От этих слов Фантины Флора сделала шаг назад и покачнулась, как будто ей всадили пулю в живот. Она зажала руками уши, не в силах слушать продолжение той правды, которой так страстно желала, которой так яростно требовала.

Предоставив Фантину ее судьбе, она сбежала по лестнице вниз и вышла в темноту. Ноги сами несли ее к высокому обрыву. Ночь была великолепной – прозрачной, ослепительной. Ветер рвал и метал, волны бились о скалы с оглушительным ревом. Перед ее глазами трепетали нестерпимые картины, которые она так долго отвергала.

В ее сознании разом прорвало все дамбы, воспоминания захлестнули ее последнее убежище, затопили тот крохотный клочок безумной надежды, который она до сих пор уберегала от потопа по имени «истина». Этот потоп уносил все, до чего добирался, рушил все мысленные заслоны, державшиеся целых полгода. Его напора не выдержал защитный механизм, раньше спасавший ее от ужасной реальности – собственной вины в смерти ее ребенка.

Добредя до края обрыва, Флора поняла, что сейчас прыгнет вниз, чтобы положить конец кошмарам, от которых у нее лопалась голова. После убийства собственной трехлетней дочери невозможна никакая форма жизни.

За несколько секунд до спасительного прыжка за ее спиной вспыхнуло янтарное сияние. Из круга света вышел человек-кролик в лакейской ливрее. В свете луны сияли его галуны и золотые пуговицы на алой ткани. У него была уродливая, еще более страшная, чем в прошлый раз, голова. У Флоры мелькнула мысль, что малышку Кэрри сильно напугало бы это зубастое чудище с вислыми мохнатыми ушами. Но испуг Кэрри был, наверное, неизмеримо сильнее, когда она падала с шестого этажа.

Кролик не пытался скрыть торжествующую улыбку.

– Говорил я вам: что бы вы ни сделали, конца этой истории вам ни за что не изменить.

В этот раз Флора даже не пыталась ему ответить. Она уронила голову. Ей хотелось, чтобы всему этому настал конец. Скорее бы! Кролик, довольный своей победой, загнал гвоздь еще глубже:

– От этой реальности вас всегда будет неудержимо рвать.

Сказав это, он протянул Флоре свою толстую мохнатую лапу и указал кивком на бурлившую далеко внизу стихию.

– Хотите, прыгнем вместе?

Флора почти с облечением согласилась и подала ему руку.

При свете дня

Моя Кэрри.

12 апреля 2010 года была чудесная погода, солнечная и ясная, как часто бывает в Нью-Йорке весной. Верная нашим привычкам, я пошла за тобой в школу пешком.

У нас дома, в «Ланкастер Билдинг» (Бэрри-стрит, дом 396) ты скинула ботиночки и обула свои любимые тапочки – розовые, с помпонами, подарок твоей крестной Фантины. Хлопая в ладоши, ты попросила меня включить музыку. Потом помогла выгрузить из стиральной машины белье и развесить его. Последовала просьба поиграть в прятки.

– Только не жульничать, мама! – поставила ты условие, провожая меня в спальню.

Я чмокнула тебя в носик, закрыла ладонями глаза и принялась считать – громко, не торопясь, но и не медля:

– Один, два, три, четыре, пять…

Помню, свет был в тот день какой-то нереальный. Квартиру, которую я так любила и в которой мы были так счастливы, заливало оранжевое сияние.

– …шесть, семь, восемь, девять, десять…

Прекрасно помню твои мягкие шажки по паркету. Я слышала, как ты пересекла гостиную, отодвинула кресло, стоявшее перед огромной стеклянной стеной окна. Все было так чудесно! Меня немного усыпляла жара и негромкая мелодия.

– …одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

Никогда еще я не была так счастлива, как в этот последний год. Я обожала жить с тобой, играть с тобой, обожала наш маленький союз. В наши апокалиптические времена пресса полна пугающих репортажей и откровений супружеских пар о том, что ради борьбы с загрязнением окружающей среды и с перенаселением они сделали «осознанный» выбор – не иметь детей. Я уважала этот выбор, но следовать ему не собиралась.

– …шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать!

Я открыла глаза и вышла из спальни.

– Внимание! Я иду искать!

Больше всего на свете я любила эти наши с тобой мгновения. То, что у меня были эти мгновения, извиняет и оправдывает все остальное.

Придает всему остальному смысл.

– Под подушками Кэрри нет… И за диваном нет…

Внезапно по комнате прошелестело, как сквозняк, ледяное дыхание. Я последовала взглядом за солнечным лучом, скользившим по светлому паркету. Одна из широких стеклянных панелей окна была приоткрыта на уровне пола, на ее месте зияла дыра.

У меня разодрало болью живот, ком ужаса заткнул горло, и я потеряла сознание.

Дочь романистки Флоры Конвей погибла, упав с шестого этажа

«Ассошиэйтед Пресс», 13 апреля 2010 г.

Кэрри Конвей, трехлетняя дочь писательницы, уроженки Уэльса, Флоры Конвей, погибла вчера днем, выпав из окна шестого этажа «Ланкастер Билдинг». Вскоре после возвращения из школы девочка разбилась о тротуар перед зданием на Бэрри-стрит, Бруклин, где проживала с матерью с января текущего года. Получив тяжкие повреждения, она скончалась в машине «Скорой помощи».

По предварительным данным, окно, из которого выпала девочка, случайно осталось незапертым после работы в квартире службы уборки.

«На данной стадии расследования можно предположить, что это было трагической случайностью», – заявил детектив Марк Рутелли, первый полицейский, прибывший на место происшествия.

Флору Конвей в шоковом состоянии доставили в больницу «Блэкуэлл» на Рузвельт-Айленд. Отец девочки, танцор Ромео Филиппо Бергоми, в момент несчастья находился за пределами США.

Преступная небрежность Флоры Конвей

«Нью-Йорк пост», 15 апреля 2010 г.

Становятся яснее обстоятельства гибели малышки Кэрри Конвей.[…]

Как сообщила вечером в день драмы лейтенант Франсис Ричард, возглавляющая полицейское расследование, сотрудники департамента здравоохранения начали проверку административной стороны дела. Проводится проверка соответствия здания муниципальным градостроительным нормам. «Ланкастер», красивое здание на Бэрри-стрит, раньше служило складом при фабрике игрушек. До перестройки в роскошный жилой комплекс здание около тридцати лет стояло заброшенным.

Во вторник прошел обыск в конторе агентства недвижимости, продававшего квартиры в комплексе. Судя по обнаруженным документам, сделка о покупке и вручение миссис Конвей ключей от квартиры имели место до завершения ремонтных работ и проверки безопасности окон. Сама сделка прошла без нарушений, миссис Конвей подписала акт передачи собственности. По нему она обязалась сама, за собственный счет отремонтировать все окна, оснастив их, в частности, внутренними запорами. «Согласно проведенному нашими службами осмотру, миссис Конвей не привела окна квартиры в соответствие с нормативами», – сообщила сегодня в коротком интервью для прессы руководитель городского правового департамента Рената Клей. Именно эта халатность, а не действия фирмы-посредника или службы уборки, привела к трагической гибели девочки. «Этот факт, – оговаривается миссис Клей, – не противоречит случайному характеру смерти Кэрри Конвей». Как она уточняет, обвинений в уголовном преступлении по этому делу предъявлено не будет.

Похороны девочки пройдут 16 апреля на кладбище Гринвуд в Бруклине в присутствии строго ограниченного числа лиц.

11. Литургия часов

Лишь спустившийся в преисподнюю спасет свою возлюбленную.

Три месяца спустя

14 января 2011 г.

Никакого чуда не произошло, наоборот. Едва придя в себя, Альмина заторопилась с отъездом в Нью-Йорк. Раньше он намечался на Рождество, но произошел раньше, в каникулы, в начале ноября, на праздник Всех Святых. С тех пор я узнавал о делах своего сына только урывками. Экологический поселок в Пенсильвании, куда Альмина увязалась следом за Зои Домон, хвастался отсутствием Wi-Fi, даже телефонная связь с ним была ненадежной – очень удобно, чтобы не отвечать на мои звонки.

Сегодня – в свой день рождения – Тео ненадолго угодил в больницу на Манхэттене для пустячной операции по установке медикаментозной капсулы в правое ухо, где хронически возникал отит. Мне удалось провести с ним сеанс видеосвязи длиной в несколько минут перед самой отправкой в операционную и кое-как его подбодрить.

Разговор кончился, и я надолго застыл, оглушенный, уставившись в пустоту. Мне вспоминались тонкие черты сына, его лучистый взгляд, в котором читались жизнелюбие и жажда открытий. Его искренность и любопытство Альмине еще не удалось подавить.

С утра шел снег. Измученный горестными мыслями вкупе с острым бронхитом, я решил снова завалиться спать. С тех пор как у меня забрали Тео, я сильно сдал. Моя иммунная система стала походить на сито. Грипп, синусит, ларингит, гастрит – и это еще не весь перечень упорно изводивших меня недугов. Чувствуя себя разбитым, я нырнул в череду завершающих год праздников, как болид в темный тоннель, – свернувшись в клубок, с подтянутыми к подбородку коленями. У меня больше не было семьи, а настоящих друзей я вообще никогда не имел. Напрасно мой литературный агент пытался поддерживать со мной дружеский контакт: в конце концов я его обругал и послал подальше. Только его сострадания мне не хватало! «Большая издательская семья» тоже бросила меня в чистом поле. Но я нисколько не удивился и не расстроился – куда уж дальше! Я давно знаю – и чтение Альбера Коэна только укрепило меня в этом знании, – что «каждый человек одинок, всем на всех плевать, наши горести – это необитаемый остров»[15]. Их трусливые попытки не пересекаться со мной оставляли меня равнодушным благодаря презрению, которое я всегда испытывал ко всей этой жалкой братии.

Я проснулся около пяти часов вечера, весь горя и задыхаясь. За истекшие сутки я выпил четверть литра сиропа от кашля, то и дело глотал долифран и антибиотики, но на моем состоянии это не сказалось. Потребовалось нечеловеческое усилие, чтобы сесть в постели. Я вызвал такси.

Я так и не удосужился завести семейного врача, поэтому потащился к педиатру, наблюдавшему Тео с самого его рождения, – замечательному доктору с собственным кабинетом в 17-м округе. Он ценил мои книги и, увидев, как меня потрепала болезнь, пожалел. Он добросовестно приставил к моей груди стетоскоп и в приказном порядке отправил на рентген легких, заставив поклясться, что в понедельник я покажусь его коллеге-пульмонологу. Он пообещал позвонить ему и записать меня на прием.

Я сразу же поспешил в Парижский институт рентгенологии, прождал там два часа и вышел со снимком и с пугающим описанием состояния моей дыхательной системы.

С сумбуром в голове я сделал несколько шагов по скользкому тротуару на перекрестке авеню Гош и улицы Фобур-Сен-Оноре. Весь день было морозно. Теперь стемнело, и я жутко замерз. От усилившейся лихорадки меня качало, ощущение было такое, что я вот-вот примерзну к месту, превращусь в сосульку. В довершение всех бед я забыл дома мобильный и теперь никуда не мог позвонить. Затуманенным взглядом я пытался высмотреть в ночи свободное такси. Уже через две минуты я бросил это занятие и решил дойти пешком до площади Терн, где было больше шансов найти машину. Тумана не было, но непрерывный снегопад сильно затруднял движение. Парижу надо немного: снежный покров в два сантиметра толщиной – и вся жизнь здесь замирает.

Через сто метров я повернул направо, чтобы уйти от парализовавшей квартал колоссальной пробки. Узкая улица Дару, где я очутился, была мне незнакома. Серебристые хлопья, коловшие мне лицо, вместо того чтобы заставить повернуть назад, гипнотизировали и гнали навстречу золотистому сиянию на фоне грязного неба. Еще несколько шагов – и я открыл для себя посреди Парижа русскую церковь.

Я знал о существовании православного собора Святого Александра Невского, исторического места притяжения русской общины в столице, но никогда здесь не бывал. Снаружи храм выглядел маленькой жемчужиной в византийском стиле: пять башенок с куполами, увенчанными позолоченными крестами, походили на белокаменные ракеты, стремящиеся ввысь для утверждения небесной гармонии.