Штопальщик времени
Кано оглядел двор. У двери на гвозде висел полушубок отца. Касымбека не было в живых уже семь лет. Рядом с полушубком висело чёрное плюшевое пальто матери. Ракия умерла сорок дней назад. На чисто подметённом полу была разостлана знакомая с детства кошма – по красному полю зелёные узоры. В углу комнаты стояла застеленная покрывалом узкая высокая кровать для гостей, с потолка свисала голая, без абажура, лампочка.
Кано повалился на кошму, закрыл глаза. Потом поднялся, вытащил из портфеля, с которым приехал накануне, бутылку водки, зубами сорвал жестяной колпачок и, налив стакан, выпил; медленно опустился на кошму, полежал, и когда комната поплыла перед глазами и боль в сердце немного отпустила, поднялся, сорвал с гвоздя отцовский полушубок, волоча его за собой, вышел из комнаты.
День сегодня был ослепительный, яркий, золотой. Зелёные холмы Чиена сверкали. В прозрачном хрустальном воздухе тихо осыпались яблоневые сады, земля в садах шуршала мёртвыми, сухими листьями.
Кано спустился в сад, наткнулся на проволоку, разделявшую сад на две половины, повернул в сторону и, увидев старую яблоню с мощным кривым стволом и спускавшимися до самой земли ветвями, – под этой яблоней любила сидеть Ракия, – повалился на сморщенные сухие листья, накрылся тулупом с головой. И сразу ушёл в тёплый душный знакомый мир, пахнущий овечьей шерстью, сном и отцовским табаком, сквозь эти запахи просачивались тонкие ароматы яблоневого сада.
Через некоторое время Кано услышал какое-то посвистывание наверху, как бы возгласы удивления на птичьем языке. Приподняв тулуп, увидел на ветке яблони двух подпрыгивающих возбуждённых воробьёв. Он повернул голову в ту сторону, куда они смотрели, и увидел на фоне светло-синего неба две лёгкие тени, скользящие в прозрачном воздухе от холмов Чиена сюда, к саду. Тени были в развевающихся одеждах, одна – в чёрном вельветовом чапане, косматой шапке, с камчой в руке, вторая – в зелёном цветастом платье, плюшевой безрукавке и белом с кистями платке. На ногах обеих поверх белых шерстяных носков были надеты маленькие круглые галоши. Кано зажмурился.
– Где наш мальчик? Где наш единственный сын Кано? – пропел в вышине знакомый тонкий голос.
– Тихо, жена, молчи, сейчас мы его увидим, – ответил второй голос, хрипловатый.
Обе тени спустились во двор, покружились по нему, влетели в раскрытую дверь дома, побыли там немного, а потом вылетели обратно, опечаленные и встревоженные, опустились на толстую бельевую верёвку, протянутую через двор от столба до стены дома, затихли.
– Кто подметёт двор? – снова запел тонкий голос. – Смотри, как неубрано в нашем дворе!
– Наш сын подметёт, наш Кано! – ответил хрипловатый.
– Как исхудал наш ослик! Жена твоего брата совсем не кормит его! – снова жалобно произнёс первый голос.
– Его накормит наш сын, наш Кано! – ответил второй голос.
– Смотри, как грустно машет хвостом наша старая лошадь! Её не чистят, у неё не расчёсан хвост!
– Наша лошадь старая, она скоро встретится с нами на тихих холмах Чиена!
Обе тени замерли на верёвке, прижимаясь друг к другу, будто ожидая, что кто-то третий вступит в их разговор, но никто не прерывал их.
– Мама, я здесь! – крикнул Кано, но сам не услышал своего голоса. Полушубок навалился на него горой, губы не шевелились, голова пылала.
– Кто будет подрезать ветки у наших яблонь? – снова спросил первый голос.
Второй голос молчал.
– Кто будет топить нашу печь, согревать дом? – сказал первый голос.
Второй голос опять промолчал.
– Кто будет обмазывать свежей глиной стены дома весной? Наш сын, наш маленький Кано вырос и уехал отсюда, он больше никогда не вернётся! – заплакал первый голос.
Второй голос помолчал, а потом сказал: «Наш сын здесь, он бродит сейчас среди зелёных холмов Чиена, оплакивая нас. Пойдём поищем его».
И Кано увидел, как две тени, слетев с верёвки, приблизились к дремлющей возле сарая белой лошади, к стоявшему у крыльца подслеповатому смирному ишаку, уселись им на спины, взмахнули плётками и тихо затрусили по жёлтой пустынной улице – туда, к зелёным холмам Чиена. «Куда вы? Я здесь!» – хотел крикнуть Кано, он силился подняться, но это никак не удавалось, руки и ноги одеревенели, голова не шевелилась, кто-то тяжёлый навалился на грудь и не отпускал. И тогда он закрыл глаза и заплакал.
– Мои дорогие Ракия и Касымбек, мама, отец, вы – единственные люди на свете, которых я действительно любил! – плача, шептал Кано. – Я уехал от вас когда-то, от этих зелёных холмов и яблоневых садов, чтобы там, далеко, в больших неуютных городах заниматься так называемым «искусством». Я хотел добиться того, чтобы в одной маленькой картине, длящейся на экране час, выразить всю боль и радость, всю нежность и любовь, накопившиеся во мне, переданные мне вами! Но удалось поймать лишь выражение счастья на лице смеющегося мальчика, выросшего среди таких холмов и садов, грусть на его лице, когда его мечта не сбылась. Я искал в больших городах Красоту и Талант, ведь это тоже редкий дар, может быть, даже более редкий, чем красота цветущей ветки или очертания наших холмов в рассветных сумерках. Я сдружился со многими людьми – с писателями, художниками, артистами, они тоже неустанно искали повсюду Красоту и Талант. Я узнал много людей, талантливых и неталантливых, искренних и неискренних, умных и не очень, но полюбить кого-нибудь всем сердцем так и не смог, я любил только вас, мои дорогие, и мне бесконечно жаль, что я не могу сейчас вернуть ту ночь, ту тёплую августовскую ночь, когда ехали втроём, я, отец – на лошади, мама – на нашем смирном ишаке, от дома дяди к себе, в Чиен. И я помню, как пахла тогда влажная трава, как ласково мигали в вышине тихие звёзды, как вздыхала в темноте наша старая лошадь, и как отец напевал, шутил с матерью, дорога казалась бесконечной, и вся жизнь со всеми её радостями была ещё впереди…
На следующий день двое жителей наткнулись на склоне одного из дальних холмов Чиена на лошадь Ракии и подслеповатого ишака. Как они туда забрались, понять не могли. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, отчитав Кано за выпитую бутылку водки, накинула верёвки на шеи лошади и ишаку, увела их в свой просторный двор.
Кано запер дом на замок, отнёс один ключ Рыскал, второй оставил себе и с пустым портфелем в руке, не глядя по сторонам, зашагал к автобусной остановке. Ему надо было вылететь в Москву. Послезавтра на киностудии «Мосфильм» был заказан зал для перезаписи. Съёмочная группа, томясь вынужденным бездельем, проклиная гостиничную жизнь в столице, с нетерпением ожидала своего режиссёра, чтобы наконец закончить фильм, от которого все так давно устали…
Юнусабад
– Папа, смотри, бассейн! – воскликнула Нигора, поднимаясь с вишнёвого цвета курпачи, разостланной на линолеумном полу, подходя к окну, прикрытому занавеской из узорчатого шёлка.
Перед окнами, на том месте, где всегда был виден лишь голый пустырь, где иногда в жару появлялся старик Тахир из глинобитного домика рядом с заброшенным кладбищем, пасущий своих грустных овец, – и где только они находили здесь траву! – на пустыре, где в ветреную погоду вздымались с земли и уносились вдаль пыльные облака, принимающие формы костлявых верблюдов с торчащими покачивающимися горбами или огромных тюков ваты, шарообразных существ неземного происхождения, постоянно меняющих свои очертания, как бы клубящихся, на пустыре, где по ночам узбечка Зухра из пятой квартиры подолгу сжигала мусор, высыпая его из пластмассового ведёрка, если не успевала сдать его днём проезжающей мимо «мусорной машине», сейчас сверкал голубыми и зелёными плиточками круглый бассейн с прохладной переливающейся водой.
– Пап, я пойду купаться! И Саёру разбужу! – и Нигора, взяв со стула полотенце и грациозно изгибаясь, будто делала под музыку аэробику, направилась к двери.
– Стой, доча, подожди! – Рустам, одетый в хлопчатобумажные синие шаровары и ослепительно белую, облегающую рельефную грудь майку, стоял перед окном и, сдвинув классического рисунка персидские брови, пристально смотрел перед собой.
Он вспоминал сейчас, как памирским школьником резво вышагивал по горной тропинке из родного кишлака в районный интернат, как останавливался перед внезапно возникшим провалом ущелья, и, если провал казался узким, перепрыгивал через него, но каждый раз сердце на мгновение замирало…
– А вон кустики! Озеленение, что ли, начали? – посмотрев правее, удивилась Нигора.
За бассейном нежным пушистым облачком зеленели ровно подстриженные кустики южной акации.
Невидимый отсюда, лишь угадываемый по слабому гулу окружной дороги, показался новенький автобус оранжевого цвета. Остановился возле столба, на котором висела табличка: «Остановка». Дверцы открылись, поджидая пассажиров, потом захлопнулись, и автобус развернулся и плавно покатил в обратном направлении.
– Пап, теперь у нас остановка, не будешь больше опаздывать на работу! – сказала Нигора.
Рустам не ответил.
На второй курпаче у дверей пошевелилась Саёра, медленно приподнялась, спросила сонно:
– На что это вы там смотрите? Мусор, что ли, опять жгут?
Она прошлёпала босыми ногами по линолеуму, двигаясь не так грациозно, как Нигора, встала у окна рядом с ней, посмотрела и ахнула.
– Пап, это же Нурмухамедова ведут, из овощного ларька! Наконец-то его арестовали!
За бассейном появился молоденький, с золотым чубчиком синеглазый милиционер, ведущий перед собой спотыкающегося Нурмухамедова со связанными за спиной руками.
– Так и надо, не будет больше гнилые помидоры продавать! – сказала Нигора.
– Пап, а вон твой декан Латыпов, взяточник! – воскликнула Саёра.
Рустам с изумлением увидел декана своего факультета Латыпова, тоже в сопровождении милиционера, декан вышагивал вдоль бассейна в тапочках без носков. Ещё вчера Латыпов смеялся над Рустамом за его вопрос: «почему в их институте продолжают брать взятки при поступлении?» И вот теперь он идёт со связанными руками, с потупленным виноватым взором… Латыпов, шаркая, прошёл мимо, – как постарел сразу человек! – и снова перед окнами стало тихо, лишь переливалась вода в голубом бассейне, шевелились от ветра зелёные кустики акации, пересвистывались воробьи, летавшие над пустырём.
– Пап, купаться хочется! – жалобно сказала Нигора. – Можно я только разок искупаюсь и обратно?
– Подожди, доча! – покачал головой Рустам.
С левой стороны пустыря показалась чёрная «Волга», остановилась перед окнами. Из неё вышли два дружинника с красными повязками на рукавах и грузный мужчина в пропотевшей рубахе, с неподвижным тяжёлым взглядом. Руки у него были связаны за спиной. Дружинники наклонились, захватили по горсти пыли и стали сыпать на голову мужчине, приговаривая: «Ай, бандит, бандит!»
Мужчина глухо застонал.
– Это же Амиров! Главарь преступного мира! – ахнула Нигора. – Вчера по телевизору показывали! Сколько людей он загубил! Три миллиона у него дома нашли, да, пап? Можно я тоже выйду на улицу и скажу ему в лицо, что он бандит?!
– Нет, выходить не надо! Иди и лучше закрой дверь на задвижку, проверь, закрыты ли окна!
– Почему всегда я? Почему не Саёра? – Нигора с обиженным лицом прошлась по комнатам, захлопнула все окна, защёлкнула на задвижку входную дверь.
– Смотрите, «ярмарка»! – захлопала в ладоши Саёра. – Никогда не приезжала к нам и – пожалуйста!
На пустыре остановились две грузовые машины, из них стали спускать лотки и полотняные тенты. С третьей машиной приехали шашлычники с жаровнями, дровами, тут же принялись разжигать огонь. Лоточники натянули тенты, распаковали огромные тюки, стали развешивать на верёвках шубы, куртки, джинсы, костюмы, платья.
– Ой, вон шуба, которую мама хотела купить, но ей не досталась, – закричала Нигора. – Может, разбудить её, пусть выйдет и купит!
– Нет, доча, подожди! – лицо Рустама становилось всё более серьёзным, он побледнел.
– А вон сапоги итальянские! И куртки на пуху! Пап, ты же хотел такую! Ой, книги!
Подъехал фургон, на котором было написано: «Книги». С него спустили лотки, на них стали раскладывать кипы книг.
Саёра надела новые очки, которые показывали как бинокль, и стала громко зачитывать названия выставленных книг.
– Джойс. Пруст. Фолкнер. Маркес. Кортасар. Ахматова. Зощенко. Мандельштам.
А потом подъехал ларёк, весь увешанный гирляндами спелых жёлтых бананов, кокосовых орехов, киоск с пирамидками из пачек индийского и цейлонского чая, с банками бразильского, колумбийского кофе, касса «Аэрофлота», железнодорожная касса.
Потом появились подмостки, на которых стала выступать труппа Королевского балета Великобритании в сопровождении симфонического оркестра, театр Кабуки, Театр Некрошюса, «Виртуозы Москвы»… Прославленные театральные, музыкальные коллективы мира демонстрировали своё искусство перед окнами дома номер 10 сектора «Б» окраинного района Ташкента, и не было конца этому ослепительному празднику.
– Пап, трещина! – сказала Нигора, на секунду отвлёкшись от яркого зрелища и указывая пальцем на оконное стекло.
Трещина здесь появилась недавно, мальчишка из третьей квартиры ударил мячом. Но тогда трещина лишь наметилась, не расползаясь дальше, а сейчас она увеличивалась прямо на глазах.
– Принеси лейкопластырь! – приказал Рустам.
Нигора побежала в ванную комнату и принесла из аптечки кружок лейкопластыря и ножницы.
Молниеносным движением, двигаясь как фокусник, Рустам отрезал кусок белой ленты и ловко заклеил ею разрастающуюся трещину. Поднял голову, оглядел потолок. На потолке трещин не было, но он слегка вибрировал, как при слабом землетрясении, слышался неясный гул.
Из спальни наконец появилась проснувшаяся, потягивающаяся Фарида в узбекском платье из натурального шёлка, превращённом ею в ночную рубашку.
– Уже проснулись, мои дорогие? – пропела она своим мелодичным татарским голосом. – Ещё не завтракали, мои красавицы? – И обняла дочерей белыми пухлыми руками.
– Мам, ты опять обниматься! – высвободилась из её объятий Нигора. – Ты лучше посмотри туда!
Фарида с изумлением смотрела в окно.
– Моя книга! Напечатанная! – ахнула она. – Десять лет лежала в издательстве и – пожалуйста! И как прекрасно оформлена!
– Мам, можно я выйду на минуточку, искупаюсь и на сапоги итальянские посмотрю? – спросила Нигора. – И на твою книжку?
– Нет, доча, подожди, – пробормотала Фарида. – Я ничего не понимаю. По-моему, это та самая шуба, за которой я стояла в очереди полдня зимой! А вон маслины! Боже мой, десять лет не видела в Ташкенте маслин! Нет, Нигора, никуда пока не выходи, я сейчас проверю…
И, благоухая французскими духами, присланными сестрой из Коканда, богатый город Коканд, в нём есть всё! – Фарида резво засеменила вглубь квартиры. Нигора, Саёра и Рустам двинулись за ней.
В глубине квартиры Фарида приподняла выцветшее, полинявшее, но всё равно очень красивое сюзане, присланное ко дню свадьбы родственниками Рустама из кишлака под Ленинабадом. Сюзане закрывало вход в кладовку, заставленную банками с вареньем, всяким хламом. Фарида подошла к окошечку, заклеенному старыми пожелтевшими газетами и осторожно отлепила краешек бумаги. Прильнула к отверстию, посмотрела наружу.
– Так я и знала! Обман! Сами посмотрите!
Все по очереди прильнули к отверстию в окошечке.
В отверстие был виден пустырь, по-прежнему голый, без травы, без людей. В отдалении пас своих тощих овечек старик Тахир из глинобитного домика рядом с заброшенным кладбищем, в пыли сидела слепая старушка Зухра из пятой квартиры, что-то напевала, высыпая мусор из пластмассового ведёрка прямо на землю.
– Из дома не выходить! – сказал Рустам. – Рис у нас есть, мука, сахар есть, воду не отключили! Нигора, ставь чайник!
Через полчаса после лёгкого завтрака (хлеб с маслом, чай с сахаром) все разошлись по комнатам. Рустам расположился в большой комнате. Разложив перед собой конспекты и тетради, стал расхаживать вдоль стен, громко, как в институтской аудитории, читая лекцию на тему: «Использование компьютерной техники в космической медицине».
Фарида уединилась в спальне. Лёжа на тахте, мурлыча, напевая под нос, принялась привычно переводить на русский язык классика узбекской литературы текущего советского периода.
Нигора и Саёра ушли в свою комнату. Уселись там за два письменных стола, над которыми горными хребтами нависали книжные полки. Девушки принялись за методическое чтение русской, европейской и мировой литературы. В любом случае надо выйти отсюда образованными людьми, напутствовала их Фарида, провожая в эту комнату, библиотека у нас не маленькая, мы с папой всю жизнь её собирали, так что книг вам хватит надолго, может, на всю оставшуюся жизнь…
Но Нигора и Саёра с ней не согласились.
– Мам, мы выберемся отсюда, и очень скоро, – заверили они Фариду.
Эксперимент
В Калькутте, в ресторане, на крыше двадцатиэтажного небоскрёба, рядом с Храмом Тысячи Будд сидели за столиком, глядя на лучший в мире закат, миллионер из Нью-Йорка, физик из Швеции, писатель из Днепропетровска, доктор Рама из ООН, наш представитель СССР в Индии – Валентин Сидоров и Нина Аллахвердова в лёгком развевающемся платье, с новой причёской кинозвезды восьмидесятых.
– Ну что ж, дорогие мои, – сказала Нина Аллахвердова, улыбаясь своей ослепительной улыбкой, – значит, вы предлагаете мне вылететь вместе с вами на эту новую планету с благоприятными для человеческой жизни условиями, вывезти туда детей, первую партию из тысячи человек, воспитать из них людей будущего? Более развитых, способных больше радоваться жизни, чем здесь, на Земле? Это возможно. Но у меня есть условия. Во-первых, я сама должна выбрать себе помощников из числа своих знакомых. Я думаю, что выберу Милу Голубкину, Неллю Исмаилову, Розу Хуснутдинову, кое-кого ещё. Во-вторых, у меня свой биологический ритм, своё чувство времени, поэтому не торопите меня, я не знаю, когда будет закончен этот эксперимент, через пять лет, через десять или позже. В-третьих, дорогие мои, я не вижу радости на ваших лицах. Почему о такой хорошей идее вы говорите с такими унылыми лицами? Если цель вашего эксперимента – создать людей радостных, с разнообразными талантами и желаниями, почему вы, руководство, так ограниченны в своём мышлении?
– Почему вы думаете только о деньгах, валюте, долларах, рублях? – обратилась она к финансисту из Нью-Йорка.
Финансист попытался согнать с лица озабоченное выражение.
– А вы почему думаете только о нейтронах-нейтринах? – спросила она физика.
Физик блеснул стёклами своих очков, смущённо отвернулся.
– А вы всё думаете, где напечатать очерк о нашем эксперименте, в «Новом мире» или журнале «Москва»? – спросила она писателя.
– Мы больше не будем! – хором заверили Нину миллионер, учёный и писатель из Днепропетровска. – Пожалуйста, не покидайте нас, мы одни ничего не сможем!
– Ну хорошо, – прищурила свои хитрые армянские глаза Нина Аллахвердова. – Я, может, и не покину вас… Но я должна признаться, что люблю красивых людей. А вы? Как вы себя ведёте?
– Ну, почему, почему вы едите салат с такой жадностью, будто неделю не ели? – обратилась она к финансисту.
Тот испуганно отодвинул от себя тарелку и смирно положил руки на колени.
– А вы почему выглядите таким больным? – спросила Нина у физика. – Сейчас же улыбнитесь и скажите что-нибудь смешное!
Учёный раздвинул тонкие губы и произнёс сквозь зубы:
– Без! Женщин! Жить! Нельзя! На свете! Нет!
– На первый раз сойдёт, но учтите, с юмором у вас не всё ладно, – сказала Нина.
– Товарищ Сидоров, объясните, пожалуйста, своему коллеге из Днепропетровска, что быть писателем – это ещё не всё! Не надо казаться Львом Толстым, если для этого нет никаких оснований!
– Вы не Лев Толстой! – сказал Сидоров писателю из Днепропетровска.
– И вы не Толстой! – ехидно парировал тот.
Нина Аллахвердова обратилась к представителю ООН, доктору Раме:
– У меня к вам просьба. Нельзя ли на той планете, куда мы полетим, показывать фильмы, хотя бы ту программу, которую показывают на двухгодичных Высших курсах для режиссёров и сценаристов?
– Можно, – кивнул доктор Рама.
– И ещё одно условие, – сказала Нина Аллахвердова, – я хочу, чтобы моя семья, Артёмочка с Машей, Катенька с Андрюшей, Матусик, отправилась вместе со мной. Потому что… кто я без них? Сухая былинка на ветру! А вместе мы сможем всё.
Присутствующие кивнули.
– И ещё одно, – тихо сказала Нина Аллахвердова, глядя задумчивыми армянскими глазами на лучший в мире закат. – А может ли случиться такое, что на этой планете я смогу встретить людей из прошлого? То есть, конечно, мы будем воспитывать людей будущего… Но так много неясного в прошлом… Могу ли встретить там людей, которых уже нет на Земле, но кого я очень любила и с кем мне хотелось бы встретиться?
– Возможности человека безграничны, ваши особенно. Надейтесь, может, с вами и произойдёт такое чудо, – сказал доктор Рама.
Нина Аллахвердова лучезарно улыбнулась и попрощалась до завтра.
Весь вечер она гуляла по калькуттским улицам, полным пряных запахов и красивых людей. В одном из переулков у неё произошла знаменательная встреча. Нина повстречала свою маму, Анну Сергеевну, которая, вообще-то, должна была находиться сейчас совсем в другом месте, в Баку на улице Самеда Вургуна в доме номер 13.
– Дорогая моя, – сказала дочери Анна Сергеевна, – ты можешь ввести в заблуждение всё человечество, но только не меня. О каких это твоих достоинствах толкуют твои друзья? Всё экспериментируете, сочиняете, вместо того, чтобы прислушаться к голосу сердца. Впрочем, лети! Может, на этот раз что-то и удастся…
И Анна Сергеевна, завернувшись в тончайшую с блёстками розовую индийскую шаль, скрылась в толпе.
На следующий день вылетели по намеченному маршруту. Международный эксперимент с целью создать людей счастливого будущего человечества начался.
Луиза
Ну, были, были опасные эпизоды в жизни Луизы П. Была ночь, проведённая среди льдов и снегов за Северным полярным кругом. Биологическая станция, на которой работала Луиза, находилась на берегу Баренцева моря, в десяти километрах от стойбища лопарей. В безветренную погоду Луиза преодолевала это расстояние за час-полтора. Лопари принимали её за свою: у неё было смуглое лицо, высокие скулы, длинные чёрные волосы, спадающие на плечи. Подруга говорила ей, что она походит на жену индейского вождя из Северной Америки или на героиню из романа Фенимора Купера. Видимо, и лопари считали так же. Они радостно приветствовали её, угощали сырой и вяленой рыбой, она угощала их галетами и ирисками, объяснялись они жестами, потом Луиза узнала несколько слов на их языке. Иногда Луиза оставалась в стойбище ночевать, правда, спала в собственном спальном мешке из гагачьего пуха – предмет её особой гордости. Этот пух она собирала целое лето на безымянных каменистых островах, где обитали только птицы.
В тот злополучный день Луиза со спальным мешком за спиной пробежала на лыжах, обгоняя позёмку, половину пути до стойбища, как вдруг резко остановилась, засмотревшись на огромный снежный сугроб, который, как показалось ей, зашевелился – уж не медведица ли? Раздался треск, правая лыжа сломалась, наехав на снежную застругу, затвердевшую как лёд. Что было делать? Двигаться дальше на одной лыже – бесполезно, не дойти, возвращаться назад – поздно, уже стемнело, надвигалась ночь… Обломком лыжи Луиза вырыла яму в снежном сугробе, покрытом сверху ледяной коркой, сняла со спины спальный мешок и постаралась разложить его в вырытой нише. Влезла в него, застегнула замок и стала интенсивно дышать внутрь мешка, согревая его своим дыханием. И так как одета она была в три свитера и ватные штаны, и всё время представляла себе горячо натопленную баню, в которой парилась когда-то в детстве в деревне под Бугульмой вместе с матерью и сёстрами Риммой и Майей, не замёрзла. Лежала себе в мешке, разглядывая сквозь щели нависшее над ней ледяное небо, на котором играло розовыми, сиреневыми, жёлтыми сполохами северное сияние, с красотами которого, как известно, не может сравниться ни одно зрелище в мире! Что там картины Рокуэлла Кента или Николая Рериха!
Через несколько часов муж Луизы, внезапно почувствовав сильное беспокойство, отправился на поиски жены, которую обнаружил по оранжевому спальному мешку, выглядывающему из сугроба и обломку лыжи, лежащей рядом.
В другой раз Луиза встретила опасность в лице акулы, заплывшей в тропические широты. Луиза находилась тогда на корабле «Академик Курчатов», работая в группе биологов, исследующих уровень интенсивности жизни в мировом океане. В свободные часы сотрудники расходились по своим каютам, чтобы вздремнуть, почитать, отдохнуть, а Луиза надевала водолазный костюм, маску, акваланг и спускалась в глубины тёплого моря – во-первых, здесь было очень красиво, во-вторых, водная стихия для человека, может быть, более родная, чем суша, только без жабров, конечно, трудно дышать, приходится пользоваться аквалангом. Спустившись на дно, Луиза медленно продвигалась по воде, разглядывая бесчисленные рифы из белого и розового светящегося коралла, как вдруг нос к носу столкнулась с огромной рыбиной, тоже как будто разглядывающей кораллы. «Да уж не акула ли это? – ужаснулась Луиза. – Как велика!» Осторожно отщепив кусок коралла, она медленно двинулась вверх, стараясь не встревожить резкими движениями опасную незнакомку. Рыбина – или акула? – внимательно смотрела ей вслед своими маленькими недобрыми глазками. Луиза заторопилась, выскочила на поверхность воды и, сорвав с лица маску, крикнула: «Акула!» Два матроса, стоявшие на палубе корабля, бросились в шлюпку и поплыли к ней. Луиза плыла сажонками, изо всех сил взмахивая руками, чувствуя приближающуюся к ней снизу, из глубины океана, преследовательницу. Спустя две секунды, после того как Луиза, задыхаясь, перевалилась через борт шлюпки, из воды высунулась огромная белая пасть, нашпигованная зубами как компьютер сотами или как рояль клавишами, и лязгнула так, будто зубы эти были металлическими. Акула развернулась и мощным хвостом ударила по шлюпке, но, к счастью, та не перевернулась. С корабля пальнули разок-другой, чтобы отпугнуть хищницу.