– Тут любой знает. Не доливала. Но я, как пена осядет, кружку обратно… Подмигнёт, и – до краёв.
– Верующие фанаты!
– Диверсанты!
– Твой информатор правдивее.
– Ты надолго?
– Недели две. Моя Галка будет пианисткой. У неё родной дядя в Москве. Ну, а я в МГУ в аспирантуре… Петьша как?
– Опять молитвы.
– Истинный он Пётр. Мне пора, Мишаня.
Эдька Краснооков, будто неродной брат. Грандмаман, которая и для него вроде бабушки («Я Эдуард, а вы – Эндэ» – так нарёк с её одобрения).
Ну, вот и Артур. Далеко не король…
Подарка нет. Эврика! Книжный магазин! Бук!
– Руссо. «Исповедь», – грубовато говорит, глядит мягко.
– Я не готов к исповеди!
– Газеты…
– Родные имена: Злоказовы, Второвы, братья Агафуровы. И Строгановых найду; да alors[50 - – вот это да! (фр.)]: найдены! Грандмаман как начнёт: «…рядом с Крестовой церковью; у кинотеатра “Лоранж”». И дела нет, что церковь убита, кинотеатр – «Октябрь»…
Майя упаковывает товар в гофрированную бумагу. Не отважиться ли ещё при свечах? Назван «милым мальчишкой».
– Как тебе «Пепел и Алмаз»?
– О, великолепно!
Буквально умирал с Цибульским. И мог умереть. Двадцать шестого января в международный день террористов… О, нетерпеливые и уходящие, гибнущие в канавах! Гости… Ибо нет хозяев на этой земле…
– Видел «Расёмон»?
Бурление в такт шагам:
Данной девице давно за тридцать.
Она не очень молода,
но девушкой была недавно,
И это грустно, но не странно:
умна, бедна, скромна.
На пруду его лунка. Рыбаки оградили флажками.
Не гоните серого волка.
Дайте мне на воле погулять.
Не надеюсь – долго.
И капкан захлопнется опять.
– Тюремная лирика! – хохот, слёзы…
У кинотеатра – афиша. На ней – самурай. В назидание Майе (и не только ей):
Предупреждаю – не зевай:
я одержим нечистой силой.
Я оборотень. Самурай.
А вовсе не «мальчишка милый».
Пётр
Бегает по перрону, оглядывает вагоны: нет его? Не доехал? Наверное, в вокзале, который когда-то притягивал их, детей, манил в другие города, на другие материки… Буквально за шторками ресторана виделся иной мир, иные берега, более богатые люди… Ныне тайны нет. Обыкновенный кабак. Трогает ручку двери, которая угодливо открывается. Швейцар в форме, но железнодорожной, и с виду вагонный проводник. Никого?
Хрипленькое, тихонькое:
– Петро, я тут давно.
Да ведь явился Пётр не по местному времени, а по московскому!
– Дачку толкнул?
– Ка-кую дачку?
– Твою, Петро. Где она, в какой-то…утке?
– Старая Утка, деревня.
– Винтовки берёшь? Одиннадцать стволов? Или денег нет? – кривая улыбка.
Ответ Петра эту улыбку так выпрямит, что гость будет рад ехать из гостей…
– …не ранее лета…
А ведь превратился, было, в какого-то монаха, уповая на волю бога, свою утратив.
– Ладно-ладно, – кивает гость.
– Телефон не мог набрать? – тон, не допустимый ранее с «боевым товарищем», как говорит брат…
– Телефон не то, не так…
– Завтра к обеду будь. День рождения бабушки. – Оглядывает и оценивает не более, как дядьку недалёкого, но издалека.
В ответ – опять кивки.
