Проект ЮНЕСКО
Приложив свою щеку к её лицу и вдохнув запах духов за ухом, он каким-то импульсивным, бесконтрольным движением стащил с неё очки и впился в её губы, не оставляя ни ей, ни себе места для маневра.
– Ого!! Оронов, да ты делаешь успехи!!!
Он улыбнулся, втянув влагу в носу с усмешкой. Хохотнув нервозным смешком, она оставила ещё один влажный дежурный след на его щеке:
– Псс.
– Это все вещи?
– Все, ты же сказал, что всё остальное будет включено! – Такие знакомые ему взгляд и улыбка уже начали творить с ним такие не понятные ему с ней чудеса. Он был снова в своем сакральном месте – между подъездом и видом, из того самого, которое он так и не смог забыть, окна:
– Пошли…
* * *– Жарко тут у вас.
– Как и у вас.
– Я бы сказала, даже как-то жарче, влажность больше. Ещё пять минут такой погоды, и вся одежда прилипнет к телу.
– Уже меньше, чем пять. Вот, садись. Я включу кондиционер.
Скосив взгляд на серебряный треугольник на капоте и на руле, она хлопнула тяжелой дверью. Казня себя за неумение найти нужные слова, он прибег к заезженному трафарету:
– Ой, фуу, ну и жара… Сейчас, Элла. Дай отдышаться. Слишком много эмоций. Сейчас, дай мне пять минут.
Он взял её руку, мягко погладил, потом сжал чуть крепче и, посмотрел в её глаза.
…«Почему я не в силах остановить себя?»
Слезы потекли как-то сами, беспрерывным потоком, рыдания сотрясали его плечи. В них было всё. Весь последний год его жизни, и посещения хосписа, и сны, которые он видел на протяжении тридцати лет, просыпаясь после них с улыбкой. И похороны, и боль утраты той, которая ни в чем уж точно не виновата и которая была в неведении об этих снах. И боль об осиротевших сыновьях, и усталость ожидания весь день сегодня, и желание быть на уровне, не ударить лицом в грязь.
Осознание собственной беспомощности забирало и без того зыбкую почву под его ногами. Всё смешалось общей бесконтрольной лавиной в этих слезах:
– Ой, фу, фу ты. – Он пытался остановить себя и не мог.
– Oh, fuck! Мне же вести машину надо. Подожди, я не знаю, что со мной, – пытаясь остановиться, он плакал от этого ещё больше.
Внезапно ей передалось его состояние, и она расплакалась тоже. Как плачут на похоронах или как плачут на трибуне, когда твоё чадо вдруг выиграло Уимблдон:
– Гарик, ну не надо. Остановись. Я же здесь, я приехала…
Она гладила его по голове, оставляя на его рубашке жирные пятна туши, которую так тщательно накладывала в самолёте:
– Ну давай успокоимся. Ну прости меня.
– Да за что!? Мне же не за что прощать тебя…
* * *– Ну ты в порядке?
– Да. Мсс… – сказал он, втягивая в себя остатки влаги в носу.
– Мсс… Сейчас поедем.
– Я испортила твою рубашку и …весь макияж, над которым так трудилась.
– Ничего, – сказал он выдыхая,
– Рубашку сменим. А макияж… У тебя есть час как минимум, а, может, и больше. Пробки на дорогах. Занимайся. Вот… отогни это зеркало, я не буду смотреть, – он включил музыку.
Она была благодарна ему за то, что он дал ей возможность побыть одной:
– Хмм… займусь…
* * *Он не выполнил обещания. Это было выше его сил. При каждом удобном случае, делая вид, что полностью поглощён перегруженной дорогой, он посматривал на преображение картинки в зеркале. Его разум втянул его в причудливую игру.
Убирая волосы из зоны предстоящей раскраски и загибая их за немного больше, чем у других, оттопыренные уши, она подняла руки вверх. Лёгкая кофточка покрывала их до кистей. Он понимал, что выбор блузки с длинным рукавом, вопреки жаре, был сознателен. Этим она пыталась скрыть проблемные места, столь характерные для женщин её возраста.
Его фантазия магическим образом отсекала тридцать лет проделок времени, отказываясь замечать возрастные перемены. Воображение мысленно доставало из памяти её тогдашние руки и вставляло их внутрь рукавов. Приобретённый второй подбородок, делающий её столь похожей на мать, которая была тогда лет на пять моложе его необыкновенной пассажирки, был прибран скальпелем. Едва заметные точки от процедуры не попадали в маленький кусочек волшебного стекла. Воспоминания дорисовали её шею, так и не испытавшую затаённую страсть его вожделенных поцелуев, стольких его сомнений и всех его надежд.
Она сняла очки. Половина жизненной грязи, щитом от которой у него не получилось стать, уже были на его рубашке. Когда мокрые салфетки довершили уборку, гондола его машины времени мгновенно перенесла его в Литву. Игнорируя неподвластную ботоксу глубокую косую морщину посередине её лба, его сознание видело в зеркале лишь копию проекции на холст негатива её фотографии первого из созданных им портретов. Её натренированные, такие знакомые до боли, руки ловко шерудили в косметичке в поисках нужного мазка. Они вторили движениям кисти в анналах его памяти.
…«Вот сейчас этот оттенок ляжет на подглазные щёчки, столь отличающие её лицо от других женских лиц, и они порозовеют. Они больше, чем в то время, и немного асимметричны от неумелости мастера со шприцем с токсином?
Нет… это всего лишь кривизна зеркал»…
Память не успевала за проворностью таких знакомых пальцев.
…«Сколько занял поиск нужного цвета у меня тогда?»
Выдвинув голову вперёд, она широко приоткрыла круглые глаза.
…«Сейчас она позаботится об их “окружении”, и мне снова будет хотеться утонуть в них».
Эта часть портрета удалась ему тогда легко и быстро. Гораздо тяжелее было потом тонуть в предмете своего труда. Его сознание настырно не замечало морщины в деликатной зоне.
…«Она, наверное, просто плохо перенесла долгий перелёт?»
Непреднамеренный эффект её «замороженного» лица таял в его нежелании расстаться с прошлым.
Нещадным, безапелляционным тоном навигатор стал командовать перестроения. Он был вынужден полностью сосредоточиться на дороге. Закончив манёвр, он опять скосил свой взгляд вправо. Портрет, который он готовил к её дню рождения, отражался сейчас в зеркале его машины. Мягкая, домашняя и беззащитная, она сидела рядом на пассажирском сидении. Её вторые глазки лежали в трёх сантиметрах от его локтя.
…«Ну что ж, на следующие три недели твой дом – это её дом. Ты гарантировал ей безопасность от ворот, где ты только что её встретил, и до них же, когда ты доведёшь её назад».
Она взяла очки и водрузила их на переносицу. Воспоминания тут же перенесли его к мольберту второго, впитавшего всю его боль, портрета. Горький фетиш его потери, который почти четыре года висел на стене холостяцкого пристанища, и счастливый талисман моряка российского флота, на котором она прятала свою душу за линзами очков, получился у него удивительным.
Это заняло невообразимо много времени и кучу испорченного холста. Но сходство с оригиналом поражало воображение. Его змея, вонзившая своё смертельное жало в его сердце. Его удав, превращавший его в кролика у её подъезда и, в конце концов, проглотивший его с потрохами сомнений и надежд. Пару мазков губной помадой, и на сидении рядом опять сидела его милая, чёрная змейка.
Руки кролика неожиданно вспотели от реальности всплывшей в памяти картины. Пытаясь спрятать от неё тревогу, он увлечённо ухватился за спасительную болтовню, рассказывая о мелькающих за окном элементах американского пейзажа.
Уповая на вечернюю перегруженность дорог, желая хоть ещё чуть-чуть отдалить час с ней дебюта, он видел, что сегодня трафик, вопреки обычному, не будет милосерден. Через полчаса машина вырулила на въезд к обезлюдевшему овдовевшему жилью. К этой минуте чёрная Божественная кобра уже основательно обосновалась на высоком пьедестале, до которого он будет пытаться дотянуться рукой остаток лета.
…«Адская задача. Неужели, три долгих десятилетия моей жизни не изменили во мне ровно ничего?»
* * *– Ничего себе, ковбой! На сколько коней тут у тебя гараж?
Он заглушил мотор и пожалел об этом.
…«Зачем..? Он так хорошо маскировал волнение в моём дыхании».
Взяв её за руку, он помог ей отстегнуть ремень. Его глаза вложили просьбу в каждое слово его любви:
– Элина… Я… Я не решался назвать тебе в «Одноклассниках» третье условие нашего Аколь калюль. Я не хотел что-то испортить… Твой ковбой очень боится, будь милосердна к нему…
Но, давай договоримся, если тебе что-то не так… Ты говоришь ему об этом сразу… Сразу… Даже если это будет… Ххх… вези меня Оронов, в аэропорт… Мне будет трудно войти в свой дом, если ты его не примешь.
Порывшись в сундуке жизненного багажа, она не до конца понимала, куда положить смысл услышанного. Её потупленный взгляд выдавил из её губ всего одно, говорящее об этом слово:
– Принято… – скрещенные на груди руки больно ощупывали содержимое обоих рукавов. Глаза остановились на полпути ко всё ещё отложенному зеркалу. Губы выкурили еле слышно:
– А если… ему что-то… не так…
Он в это время уже доставал из багажника её чемодан…
* * *– Ну, проходи.
– Ну… прохожу. Ого! Хоромы.
– Да ладно.
– И мазган[1] есть?
– ???Чего?
– Ой, извини, иврит влез. Кондиционер.
– Ааа… ну, да, есть. Центральный; летом он всё время работает.
– А где мальчики?
– Поджаривают свою шкуру во Флориде. Гёрлфренд старшего оттуда. Я и не возражаю. Пусть отдохнут перед учёбой. После всего, что они пережили. Я думал, будет хуже.
– Ой, ноги отекли от этих туфель.
– Да уж, они явно не для долгих перелётов. Почему ты не надела что-нибудь более удобное?
– Удобство – это последнее, о чём я думала. Хотелось произвести впечатление. Получилось?
Её взгляд, как и в ту, былую пору, творил в его душе необъяснимую метаморфозу. Он робко кивнул головой, ненавидя себя за нелепое замешательство, которое уже начало зависать в воздухе. Два, уже совсем не молодых человека, смотрели друг на друга и не знали, что делать дальше. Тридцать лет он презирал себя за свою литовскую нерешительность:
– Ладно, пойдём покажу тебе твою спальню. Дай-ка свой чемодан, пойдём наверх.
Она молча подчинилась, проследовав за ним.
– Вот здесь, ты будешь тут спать. Чемодан куда лучше?
– Всё равно. Оставь на полу.
Зависшее в пространстве сомнение продолжало разрастаться в размере. Дюжина ступенек между этажами только усилила его растерянность. Превозмогая себя, чувствуя повышенный пульс, он глубоко вдохнул и, стараясь не прогнуться под её взглядом, выдавил не своим голосом:
– Ну что, Аколь калюль, всё включено? Понимая, что обговоренное ими ещё в чате «Одноклассников» и только что у входа в дом, должно произойти сейчас, она потупила глаза, не зная, как сказать ему о нужных ей, после долгого полёта, нескольких минутах:
– Я… Подожди, мне…
– Душ там, – глазами пытаясь убрать вульгарность из только что сказанного и, отчаянно пытаясь не упустить набранные обороты, он кивнул на дверь. В благодарность ему за простоту решения, бросив сумку на пол, она ринулась в проём и исчезла за дверью ванной комнаты…
* * *Он стоял, прислонив лоб к двери, и слушал мерный шум стекающей воды.
…«Что же ты так дрожишь, – спрашивал он себя? – Ты же умеешь это делать. Сколько было у тебя за восемь лет, когда она прогнала тебя в душную прибалтийскую ночь, и пока появилась та, которая, быть может, наблюдает сейчас за всем этим из поднебесья?»
Она стояла в душевой кабинке тщательно прикрывая от напора воды глаза.
…«Tолько б не размыть бы…»
Поворачиваясь под струёй, она увидела огромное, во всю стену зеркало. Тягость долгого полёта смешивалась в нём с безотрадным пониманием необратимости времени.
…«Когда в последний раз я видела во весь рост своё нагое отражение?»
Отведя потухший взгляд и заворачиваясь в махровое полотенце, она остановилась возле двери, не решаясь нажать на ручку. Такое же чувство владело ею две недели назад перед последним покупочным кликом на мышку, на портале UNITED. Чтобы выиграть ещё несколько мгновений для сбора ошмётков смелости в кулак, она вернулась к зеркалу.
Пары горячей воды, поняв деликатность момента, уже вступили в спасительный сговор с холодным кондиционированным воздухом. В благодарность им, переводя дыхание, она оставила на полностью запотевшем стекле две длинные кривые линии и шагнула к двери…
* * *– Волнуетесь ли вы перед первой встречей? Слегка… Ну, ковбой, ты доволен? – она лежала на его груди, переваривая суть содеянного.
– Нет. Я хочу, чтобы это было.
– А что было только что?
– Это было у меня. Я хочу, чтобы у тебя тоже.
– Откуда ты знаешь? Нелепый вопрос… Это может сразу и не быть, или не быть вообще. Тебя не пугает такая перспектива?
Он промолчал, поворотом головы пряча от неё печаль суженных неподвижных глаз. Его амурной практики более чем хватало понимать, что если она сейчас уснёт, то весь их Аколь калюль превратится в вежливое ожидание обратного полёта.
…«Что же мешает мне быть с ней самим собой?»
Неожиданно для неё, он разнял её скрещенные руки, которыми она прикрывала две низкопосаженные сдутые игрушки и, приподнял её над собой. Это уж совсем не входило в её хрестоматийный план. Стыдливое замешательство быстро смешивалось с пониманием, что мальчика, за которым она закрыла тогда дверь в своей квартире, нету уже много лет:
– Гарик! Не смотри. Ну не смотри… Они не такие, которые нравятся мужчинам… Ну не смотри, пожалуйста. Ой… И вот здесь видишь, гораздо больше кило, чем хотелось бы. Гарик… тс… ммм…
Его сознание выговаривало с жестокой прямотой расстаться с тридцатилетним наваждением, но разрывающая душу ностальгия не давала исчезнуть образам с портретов. Подчиняясь её воле, он лаконично прикоснулся губами к предметам стеснения и опять прижал к себе. Поцеловав в пахнущий гримёрной пудрой лоб, он стал осторожно вызывать ответ её век, суженых возрастом и усталостью от полёта.
– Гарик… милый, ну не надо. Я устала… от перелёта… Ой… Ну не надо. Не надо…
* * *– Оронов, я тебя сейчас ненавижу, – прошептала она тихо, безнадёжно пытаясь не соскользнуть со свежего гололёда неразгаданных эмоций в тайный опьяняющий обморок.
– За что?
– За то, что ты…
У него не было выбора, кроме как последовать за ней…
August 11, 2018
Плезантвиль. Штат Нью-Йорк
– Алло? Алло? – он среагировал на незнакомую трель, оборвавшую летаргию забытья.
«… Черт, как его включать…»
– Элина… Элина, проснись, wake up![2] Твой телефон звонит, не переставая, я не знаю, как его включать. Там полно сообщений. Ты своим-то, в Израиль, позвонила после посадки?
– Да, я послала эсэмэску дочке.
– И всё? Они знают вообще, куда и к кому ты поехала?
– Нет, я не хотела вдаваться в объяснения.
– Ну, ты даешь! Я думал, что ты умнее. Как же так можно? Бери, звони им сейчас.
– У тебя вообще обо мне было и есть завышенное мнение. В этом проблема. Ой… они знают, что первое, что оказывается у меня в руках утром – это смартфон; дай сюда. Она набросила на себя включённый им в Аколь калюль халат и, выходя в коридор, начала стучать указательным пальцем по экранчику. Её голос был немного другим, чем тогда в Литве. Что-то отсутствовало в нём, и вместе с этим какая-то новая интонация, новые нотки делали его приятным на какой-то добавочный манер. Разговор вёлся на русском, с жирными вставками на иврите.
Возрождённый язык их далёких предков, из которого он понимал лишь два десятка слов, звучал величавым гимном в её устах, хотя это был обычный бытовой трёп. Его мозг выделял лишь отдельные фрагменты разговора…
«“Сими лев” – даёт кому-то указание? “Сим Лев” – “обрати внимание”, или дословно – “положи сердце”; почувствуй сердцем».
На мгновение он вдруг поймал себя на слабо очерченной мысли, как было бы, если бы она позволила тогда оставить его сердце там, где он выложил его тридцать лет тому назад?
…«Мы бы уехали вместе в Израиль? Я тоже мог бы говорить на этом языке? …Мало ли чего ещё могло бы быть, если бы…»
Его тянуло назад в сон, мутность изнурённого прошлой ночью сознания не подпускала его к лакомству ностальгических иллюзий. Доносящийся из коридора сленг русской израильтянки входил в его уши Божественной литургией, смешивался в голове с запахами духов на соседней подушке.
Ангелы наслаждения прикрыли своими крыльями его веки и уволокли назад, откуда пять минут до того он был вытянут звонком её телефона.
Закончив разговор, она направилась к нему в спальню:
– Оронов, ты… – посмотрев на кровать, она остановилась у входа и запнулась на полуслове. Пытаясь сделать каждый свой шаг неслышным, она прокралась в ванную, взяла там оставленную косметичку и также неслышно, удалилась в коридор.
Отрывать человека от просмотра предмета, показанного во сне, когда у спящего такое счастливое выражение лица, было бы верхом кощунства. Спать ей не хотелось. Может, ещё не ощутила разницы во времени? В Израиле день давно уже перевалил за полдень…
* * *– Проснулся?
– Вроде. Ты давно не спишь?
– Какое-то время. Наблюдала за тобой. Ты чему-то улыбался во сне. Что-то снилось?
– Хм… Да. Я иногда вижу такой вот странный и непонятный сон. Ты и твоя мама. Вы едете с пересадкой в Вильнюсе в какой-то другой город. Но билеты у вас только до Вильнюса.
Я по роду своей работы помог вам с билетами дальше, в тот другой город и обратно. А кассир говорит мне – что ты делаешь? Ты не должен помогать ей с этими билетами. Она встретит там высокого мужчину, который потом станет её мужем вместо тебя. Но я её не слушаю. И на вильнюсском перроне отдаю билеты вам. Вы садитесь в вагон…
– ??? Что!? Какой другой город? – Округлив от неожиданности глаза, она пыталась вникнуть в суть услышанного. Как-кой… вы-со-кий мужчина? Когда!?
– Элина, откуда мне знать, это сон. Но я вот так его вижу иногда. Бред, да? Ладно… забудь. Кормить?
– Да… Я… – у неё не получалось отпустить обрывки памяти назад в Литву.
– … Элина?
– А, да… Что? А да, очень. Чем меня будут тут кормить? Ммм?
– Ну, я стряпал вчера, чтобы время до аэропорта как-то шло скорее, но в основном всё готовое – кулинария из русского магазина. Спускайся вниз.
– А в постель? Аколь калюль разве не предусматривает в постель?
– Это в пятизвёздочном.
– А у тебя какой?
– Не знаю пока. Книга жалоб и предложений в гостиной на чайном столике. Спускайся на кухню вниз. Я быстро в душ и присоединюсь…
* * *Наперекор урчанью в животе, она решила не хозяйничать и подождать его. Взгляд неожиданно упёрся в фото на чайном столике в чёрной морёной рамке и чёрной полоской в уголке.
Она сделала к ней несколько робких, нерешительных шагов. Руки инстинктивно сами поднялись к обильно покрытому тональником лбу. Пройдясь по щекам, пальцы провели линию между десять дней назад поправленных тонкой иголкой губ. Пытаясь пробить глазами линзы двух пар очков, она не заметила, когда он положил ей на плечи свои ладони:
– … Элина, пойдём… Пойдём на кухню…
* * *– Ну? Полегчало? Ещё кофе?
– Оййй, фууу… хватит! Нормально… Пять звёздочек! И… вааще… Хммм…
…«Взгляд из-под очков такой же, как он был вчера… и, такой же, как он был тридцать лет назад. Или… я…»
– …Элина, да не смотри ты так.
– Как?
…«Почему мне так нелегко с ней?»
– Ну… Это было не совсем, как я себе всю жизнь представлял.
Ххх… Ну-с… вааще… Как-то форсированно что ли, у меня получилось. Не знаю, как и сказать… Что-то среднее между изнасилованием и медицинской процедурой. Не смотри так и… без обид. Хорошо?
– … Ааааа…
– Ну… во всяком случае, ты видишь, что ты в безопасности здесь. Ковбой, хоть и изрядно поседел за тридцать лет, но он не сошёл с ума. Тебя тут не придушат, и ты не станешь секс-рабыней. Но самое главное, я хочу, чтобы ты чувствовала душевную безопасность, тебе должно быть комфортно морально; это твой отпуск, твой Аколь калюль и моя скатерть-самобранка. Возьми всё, что в него включено и, всё что на ней… ну, вернее, только то, что хочешь взять из того, что там есть. И без обид, если чего-то там нет. Хорошо?
– Хмм… – загадочно улыбнувшись, она прикрыла глаза за линзами очков.
«… И опять как тогда…»
– Хочешь леденцы? – опять теряясь в своей неумелости, он нелепо протянул ей монпансье в красной жестянке.
– Ой… слиплось, – с трудом отщипнув кусочек от склеенного кругляшка, она закрыла коробочку, – На, возьми, я не люблю это.
– Да, их давно никто не открывал, – он вдруг вспомнил, как давно врачи запретили сахар и всё остальное его жене. – Ладно, заканчиваем кулинарную разминку. Готова смотреть Америку?
– Па-чти. Слушай, а что там? – она указала на дверь, ведущую на веранду.
– Балкон. Дек по-нашему.
– Можно мне туда?
– Конечно. Я пока посуду поставлю в мойку.
Заканчивая возню в кухонной раковине, он почувствовал запах дыма сигарет со двора. Взяв пустую кофейную чашку, он вышел к ней:
– На, возьми; вместо пепельницы.
– А ты? – она чувствовала себя немного не в своей тарелке.
– Ты нет?
Вспоминая о чём-то своём, он опять посмотрел ей в глаза:
– … Нет… Я нет…
* * *
В их первый выход в ресторан она не изменила и своим кулинарным вкусам:
– Что ты так смотришь? Как израильтянка расправляется с некошерным мясом?
– Нет, просто вспомнил, что ты ела тогда, в кафе, возле твоего дома в наш первый раз. Впрочем, там выбор был меньше, чем здесь.
– Лучшее место для первого свидания – кафе? Оронов, ты ненормальный. Как ты это можешь помнить?… А ты не ешь свинину? Ты стал религиозным за эти годы?
– Нет, все эти годы мне было как-то не до этого. Но свинину я не ем. Видишь ли, мой вид без рубашки, который так тебя удивил, он не сам по себе. Это требует усилий, ну и диета в том числе; только и всего… А ты совсем не помнишь то кафе возле твоего дома, где мы сидели с тобой первый раз? Ладно, можешь не отвечать. Я вижу по глазам, что нет… О чём ты думаешь?
Постельный кегельбан раскрепостил её. Как и тогда, тридцать лет назад, она начала опускать на него свой стопудовый пресс:
– Знаешь, я показала нескольким надёжным подругам твои фотки, они все в восторге, все мне завидуют. Как и тогда, у него не получалось подобрать нужные ноты к партитуре её флирта:
– Оу, что ж, передай им, что тридцать первого ты летишь назад. Наступит сентябрь. Он свободен пока, октябрь тоже не забит никем – сказал он с грустной улыбкой, думая, как бы совсем не оплошать с ней в словесном фехтовании.
– Что?!?! Нахалюга!
– Элина, извини, я… я не об этом думал. Я…
– А о чём ты думал, маленький гигант большого секса?
…«Вот так с ней, как и тридцать лет назад. Я сотрясаю воздух притворной фальшивой болтовнёй, боюсь ошибиться, постоянно под прессом. Не знаю, что ей говорить, а где лучше промолчать, где встать перед нею на колени»:
– О шахматах я думал. – сказал он виновато, – Три пешки за слона, и слон и две пешки за ладью.
– Чего?
– Ну, в шахматах три пешки – это примерно как один слон или конь по убойной силе.
– Я не играю в шахматы, поясни мысль.
Он сделал два глотка из стакана с минералкой и, ненавидя себя за собственную с ней беспомощность, проронил сумрачно с убитым видом:
– Элина, а можно сложить восторги всех твоих подруг и променять их на намёки благосклонности одной конкретной женщины? – Как и тогда, в Литве, ей было несподручно иметь с этим дело в день признания:
– Оронов, ты слишком серьёзен. Был тогда, и есть сейчас. Это давит. – Она допила свой бокал вина из принесённой им в ресторан бутылки.
– Ммм… что это за вино, вкусное, зараза. Где ты покупал, ты разбираешься?
Он молчал, вспоминая, сколько бутылок вина он запортил, готовясь к её приезду, пока остановился на этом. Как и тогда, после откровения у подъезда в Шяуляе, он зарёкся больше не заикаться ей о своей любви. Впрочем, в чате «Одноклассников» он довольно скоро не смог сдержать себя.
…«Ничего, кинофильм жизни пролетит мгновенно.
Мне лишь надо уберечься от этого во сне. Ведь сны так трудно поддаются управлению…»
– Хорошо, быстро. А у нас в Израиле сервис – неактуальное понятие. Его почти нет. И в заведении часто шатаются столы. Можно сорок минут ждать официанта, который принесет холодное блюдо. Гарри, что ты молчишь? Эй, не спи…