Джон капнул немного масла куда-то внутрь безголового тела, потом засунул в него шило, поковырял там.
Внутри петушиного тела что-то звякнуло, щелкнуло, и из шеи вырвался сноп искр. Безголовый петух задергался в конвульсиях, вывалился из рук растерявшегося Джона на пол, поднялся и заковылял кругами по комнате.
– Эх! – воскликнул Джон, – коротнуло!
Он бросился на безголового петуха, но промахнулся. Сбитый им петух вскочил на обе лапки, забил крыльями и побежал кругами по горнице уже так быстро, что старичок Прохор и Василиса даже зажмурились. Иван схватил со скамейки голову и швырнул ее в петуха. И тоже промахнулся.
Подметальщики прекратили убирать талую воду у печки, и рассредоточились, поворачивая вслед за передвижениями безголового петуха свои объективы, явно намереваясь взять его в кольцо.
– Ай, – воскликнула Василиса, поджав ноги, когда петух, продолжая сыпать искрами, пробежал под ее стулом.
– Мощный у него аккумулятор, – проговорил Джон, пытаясь накрыть петуха покрывалом. – И быстрый какой! Быстрее моего.
– Подушкой попробуй, – посоветовал старичок Прохор. – У подушки аэродинамика лучше, чем у покрывала. Или же ковер-самолет достать. Он его быстро накроет. Василиса, где у вас ковер-самолет?
– В сенях, в сундуке, рядом с кадкой, – прокричала Василиса, уже с ногами забравшаяся на стол.
Марья Моревна стояла коленями на стуле и пыталась достать петуха полотенцем, когда он стремительно пробегал мимо.
– Сейчас, сейчас принесу, – сказал старичок Прохор и короткими перебежками, как был босиком, побежал за ковром-самолетом.
– Дверь не открывай, – крикнул ему Джон, но было поздно.
Петух как был без головы, продолжая сыпать искрами, каким-то чудом проскользнул между ног Прохора в открытую им дверь. Было слышно, как он ударился с разбегу в кадку, потом послышался испуганный скрип подавальщицы, звон упавших на пол тарелок. Затем все смолкло.
– На двор побежал, – сказал старичок Прохор, опасливо выглянув в сени.
– А на сеновал ворота заперты? – спросил Батя, ставя на стол пустой стакан.
Иван, Василиса и Джон переглянулись между собой, потом не сговариваясь, кто в чем был, ринулись из горницы. Даже Прохор не удержался и запрыгал за ними следом, подхватив с пола свой левый валенок и натягивая его на ходу.
Но петух, хоть и был без головы, а может, именно потому, что был без головы, уже добежал до сарая с сеном и, судя по красным отблескам из-за двери и запаху дыма, сделал свое черное дело.
– Звонить надо пожарным, – жалобно произнесла Василиса.
– Уже летят, – ответил Джон.
И в самом деле, уже был слышен мерный гул, прерываемый курлыканьем, пожарной команды. Огородники под ногами тащили шланг от колодца, а полнотелые подавальщицы передавали друг другу ведра.
– Вы что, с ума посходили! – махнула на них полотенцем Марья Моревна. – Додумались живой водой заливать. Что щука скажет? А ну, давайте обратно несите.
Послушные подавальщицы повернулись и понесли воду обратно в сени, в кадку со щукой.
Огонь потушили быстро. Вернулись в горницу.
– Да, дела! – сказал Батя.
– Бывает, – пожал плечами Иван. – От судьбы не уйдешь.
– Бывает, – согласился Джон. – Непредсказуемая техническая неисправность.
– Чем скотину кормить теперь? – Марья Моревна горестно подперла голову ладонями.
Василиса всхлипнула.
– Да, дела! – задумчиво повторил Батя, нахмурив брови.
Вечером, завернувшись поплотнее кто в шубу, кто в тулуп, поджав ноги в валенках, сидели на скамейке перед домом. Старичок Прохор, так и не дождавшийся, когда придет в сознание его правый валенок, обмотал ногу прожженным в нескольких местах покрывалом.
– Двадцать литров! Двадцать литров чистейшего смородинового…, – бормотал он себе под нос, горестно поглядывая в сторону черной обгоревшей двери амбара.
Потом вздыхал и немного менял репертуар:
– А сколько чистейшего яблочного…
Щука простила всех за пролитую из бадьи живую воду. О чем-то пошепталась с Марьей Моревной, и та, улыбнувшись, тоже шепотом передала что-то на ухо Бате.
– Ну, сказал Батя, – не беда. Раз уж цена на комбикорм упадет, а Зорька отелится, справимся. Не дрожите, погорельцы!
Иван наклонился к старичку Прохору:
– Прохор, а ведь в хлеву за застрехой все цело. Еще не начатая!
– Ш-ш-ш, – прошептал Прохор, прикладывая палец к губам и опасливо поглядывая на Марью Моревну.
Он вытянул вперед ногу в покрывале и снова затянул:
– Двадцать литров! Двадцать литров чистейшего смородинового…,
По его морщинистой щеке скатилась слеза, и упала на снег, блеснув как звездочка, отраженным светом фонаря над крыльцом.
– А теленочек будет черненький с рыженьким пятнышком на лбу, – мечтательно произнесла Василиса. – Назовем Звездочкой. Или Огоньком.
– Тьфу на тебя, – встрепенулась Марья Моревна, – накликаешь снова чего!
Старик Прохор завозился, подтянул покрывало на ноге.
– Надо бы ворота в хлев проверить, заперты ли, а то не ровен час – простудится Зорька, – он вдруг поднялся, покряхтывая. – Да ты сиди, Иван. Я сам доковыляю.
– Да что ты, помогу, – ответил Иван, подставляя плечо под руку Прохора, – как ты без валенка. А ворота – тяжеленные.
И они удалились в темноту, в поскрипывающие под ногами сугробы, откуда сладко несло навозом, и позванивала колокольчиком пегая Зорька.
МЕЖА
Батя сидел на привычном месте за столом. Вертел в руках стакан в подстаканнике, хмурил брови. Перед ним, склонив плечи и голову до самой скатерти, торчал как подгнивший сморчок, долговязый Петька.
– Кто, кроме Вас, Трофим Трофимыч? Никто! И дороги никто не знает, и силища нужна.
