Колченогий кентавр подаяния просит в нью-йоркском метро.
Из брюшной полости распоротого кадавра вытаскивают мешки с белым.
Я устал подливать Гиппократу в серебряный кубок его голубое ситро.
Антикварный зайчонок в зрачке моём классифицирует доктора «оголубелым».
Древесину пропитывает креазот.
Пятиконечная звезда, перевернутая вверх тормашками,
Символизирует приход дьявола в каменноугольные чертоги.
Лысину первого заместителя покрывает крупными каплями пот.
Снегоочистители на его очках застыли и поросли одуванчиками и ромашками,
Пока секретарша гусиным пером зататуировывает его вызванные спонтанным самовозгоранием ожоги.
Фердинанд зажуёт черносливом предощущение гибели нации.
Сигизмунд на подтяжках повесится, в бешенстве от несостоявшейся коронации.
Сосипатр откозыряет собравшейся его отсодомизировать сороконожке.
Сунь Ятсен нам скабрезно подмигивает с матовой суперобложки.
Птичий язык осени зашифровывает музыку декаданса в винил садовой дорожки…
Любовь и Ангелы. Часть I
Семь тел на татами: женщина и шестеро мужчин – оргия.
Жених влетел в квартиру с цветами, с ленточкой ордена Св. Георгия.
Невесту искали долго и неспеша. Отыскав, выдали замуж за семерых.
Севостьян, заскучав в тёплой компании, вышел на улицу поискать свидетелей-понятых.
Сел осёл на вертел. Ветер осел в вертепе. Теперь ветру весело.
Внутри меня – пусто, грустно, похрустывает квашеная капуста, горит белая злость.
Сирые, ввергнуты вверх тормашками в экзистенса гниющее месиво.
Тело отбрасывает голову, словно бриллиантовый набалдашник – классово сознательная бамбуковая трость.
Боль – горлом. Орёл мог бы многого. Член, посыпанный кокаином – в логово.
Я разбил руку о стену, вычитывая подстрочные комментарии из заоконного.
Карма шарманщика, зев почтового ящика, ящерица, татуированная внизу живота.
Садист – по матери, душит мазохиста на кровати и хлещет плёткой попавшегося под руку кота.
Были, потели, икали, шарахались от собственного маразма.
Потусовались, выпили, покурили анаши, осталась – молью траченная протоплазма.
Остались строки, нечленораздельные звуки, старые брюки, челюсти в стаканах.
И теперь нас по очереди трахают рогатокрылые ангелы в чёрных гетрах и розовых сарафанах…
Любовь и Ангелы. Часть II
Чёрная синь, жёлтая сыпь, кожа пергаментная.
Небо – бесконечно, как его высочество одиночество без имени-отчества.
Геометрия – перманенто-тюремная; музыка – соответственно – камерная.
Седой старик в углу, сидя в луже мочи, бормочет пророчества.
Дали по морде в Латинском квартале, огрёбши, уносишь домой ноги.
Старая шлюха в моей пропитавшейся потом постели ломает комедию недотроги.
Вселенский клитор заплакал звёздами, главы держав обменялись коммюнике и пёздами.
Евнух любуется страусиными яйцами, словно кукушка – гнёздами.
Чистая блажь, грязные трусы в чемодане коммивояжёра.
Сопливый мальчишка пытается разбудить мёртвое либидо дядь Жоры: дядь Жора, а, дядь Жора, ну, дядь Жора!
Хрен не слаще редьки, горек яд, струящийся в глотки голых голодных наяд.
Ну, а то, что мне сегодня светит оттрахать в задницу ангела, это навряд.
Кубатура яйца
Институтка обвивает ногами цилиндрический субстратум,
Падающий на постель сквозь окошко в наклонно-покатом потолке.
Цифровые карты галактик перекочёвывают на её белую кожу.
Поп Вергилий Васильевич Вермишелин в своём приходе слывёт кастратом.
Вселенская ядерная затворница вешается на кушаке
В то время как кавалергарды расписывают фломастерами прихожую.
Бич Божий, предводитель гуннов, вытоптал траву в одной четверти поля зрения Вишну.
Кок колол колом колокол, Винт выл волком.
Картина «Кубатура яйца» требовала отточенности деталей и зримой конкретики.
Шарлемань кажет пружинистый кукиш в стиле «лампочка Ильича, заарканившего на обещание светлого будущего Ильиничну».
В ответ ворогу Светлейшая именует пестуемый ею помёт Святополком,
Выдаивая архитектоническую мощь из переизданного учебника арифметики.
Д-р Корг вывел имя трактата как «Проблематика современной умалишённости в трёх фазах».
Судмедэксперт долго поил илом Нила г-на Корнелиуса Клотильдина.
Я в который раз разочаровался в уворованных у Хранителей Ночи фразах
И свой талон на трижды услышанное выменял на углу у слепого на однажды увиденное.
.
.
.
Я в который раз нажал на педаль бульбулятора.
Ты в который раз сыплешь специи на мои незажившие раны.
Дома я повесил разноцветные бирки на невымытые стаканы
И занялся систематизацией различий погодных условий Урюпинска и Улан-Батора.
Я в который раз оказываюсь шутом, умершим от разрыва сердца.
Ты в который раз читаешь молитвы в постели с каким-то мерзавцем.
Я в который раз восполняю твои запасы соли и перца,
Воображая, как ты слезаешь с креста, перед тем, как ему отдаться.
Поэма о Поэме Поэм
Мне написать бы Поэму Поэм – шестьдесят две тысячи пятьсот
Шестнадцатистиший, миллион строк!
Но такую глыбу сдвинет не каждый себя уважающий рифмоплёт.
