– Соль земли это, – назидательно просветил ее кузнец. – Врачует она меня и всякого пришельца.
– А это как?
– Вот, вижу я перед собой дуру – и понимаю: умный я, и дуру из тебя я сделал, потому что умнее – и сразу легко мне. И другие увидят, кто перед ними стоит.
– А я?
– А от тебя у человека не убыло, и то хорошо. Ведь если все умные будут, как узнать, кто умнее? Мы с тобой как два полюса, – растолковал кузнец, – один отрицательный, другой положительный. Я положительный, ты отрицательная. Смотрят на нас и сразу видят, кто живет правильно, а кто неправедно. Я – пример для подражания, люди равнение на меня берут, а ты – убожество и членовредительство, для людей ты – горе горькое и лихо неподъемное.
– Но ведь соль делает землю пустынею, – возмутилась Манька до глубины души. – Разве возможна радость, когда никакое дерево на земле не вырастет?
Кузнец поперхнулся слюной, и Манька вдруг заметила, как подозрение и тревога застыли где-то там, за его лицом. Он смотрел на нее с подозрительным прищуром, и так пристально, будто пронизывал насквозь. А еще показалось ей, будто под его лицом еще одно – серое, страшное, хищное, и то, второе, напугало ее до дрожи.
– Знаю болезнь твою – гордыня имя ее, – осудил ее кузнец за любознательность. – А ведь пьяная мать родила тебя, отец назвал отродьем падали. Смирилась бы, несла свой крест с покорностью – и открылись бы тебе, Маня, многие пороки твои, но вижу, нет пользы от слов, одержима грехом – и не останавливаю. Что ж, твоя участь мне ведома, не сама идешь – бесы ведут. Бесы – ни хорошо, ни плохо. До добра еще никого не довели, но супротив хорошего человека не устоят и вреда ему не причинят, потому что бесы эти твои.
– А есть что-то хорошее в ваших предсказаниях? – скептически хмыкнула она.
– Есть. Для души твоей есть. Там, Маня, – загадочно предрек кузнец, ткнув пальцем в небо, – обретаются души, а не люди. И воздастся каждой по делам ее. Душа твоя велика, но ты мала, чтобы вместить дела ее и быть ей опорою. И когда упокоишься Небесами, войдет она, душа твоя, в Царствие Божье чистая и убеленная, а ты пожалеешь, что радела о сокровищах на земле, где моль и ржа подъедают и воры подкапывают.
– Да как что-то на небе собрать? – изумилась она. – Если вы про порядочность, про честность и все такое, то сохранила я от юности своей. Но результата не видно.
– Вот и я о том… – презрительно фыркнул кузнец. – Пришли к тебе разбойники, и в одну ночь осталась без штанов, а то богатство, которое на небо положено, никто не унесет, но все видят. Богатство возвышает человека, да не каждый знает, где и как его сеять, – Упыреев постучал каменным кулаком по ее лбу. – На небе его сеют, Маня, на небе… – и криво усмехнулся. – А у тебя там голод, холод, глады и разорение – и тоже видят – все, кроме тебя. Но не уразуметь тебе умишком бестолковым и приземленным.
– Странно вы говорите, дяденька, будто я и душа не одно целое…
Дядька Упырь, гордясь своей ученостью, презрительно и брезгливо покривился.
– Сказано: кто не возненавидит души своей в жизни сей, тот не войдет в Царствие Божье. А сказано тем, кто разумеет. Но спасение душе твоей близко, ибо приблизилось к тебе Царствие Небесное, а к душе Царствие Божье. И приму ее, как пастырь и наставник, и поведу по жизни, как сына, обрящего бессмертие. Но ни к чему тебе такое разумение, ибо сказано: в царствие Божие дано войти только избранным – и мало их. Вот обутки твои, вот посохи и караваи… – кузнец сунул ей железо, не без удовольствия наблюдая, как она согнулась под тяжестью ноши, и предрек: – Не пройдет и месяца, как земля пожрет гордыню твою, – ненадолго задумался, почесал лоб и вроде как успокоился, избавившись от каких-то ему одному ведомых сомнений: – Куда тебе деваться-то… Не бог весть какое у нас государство… Ты только с пути не сворачивай, а то с тебя станется, ты ж непутевая, все не по-человечески, все наперекосяк.
Насилу взвалила Манька мешок на плечи. Три пары обуток, три посоха, три каравая – носить, не сносить. И такие тяжелые, что не поднять. Тянуло железо к земле, так что в небо посмотреть голова не поднималась.
И боязно ей стало: за тысячу лет не сносить ей столько железа, но про себя подумала: будет удача, если дело бегом побежало. И сразу от сердца отлегло. Да если перестанет Радиоведущая перед людьми порочить, в раз поправит хозяйство.
А еще через пару месяцев у Маньки надежды не осталось, что можно отсидеться дома. Не соврал кузнец – железо само за ней шло. Вроде оставила его дома, а пришла куда, три пары железных обуток на ногах, как кандалы, два каравая к животу прилипли, словно гири, а один голову придавил, и три посоха в руку легли. Смотрят люди на нее в ужасе, будто сам Дьявол им померещился, и бегут, как от прокаженной, а боль от язв каждый день становится только сильнее.
И порадовалась она, что вот, наконец, встала на правильный путь, донести до Царствующей Особы необходимость правильно высказывать свои мысли, а то недопонимание радиопередач отнюдь не способствовало воспитанию того идеального общества, к которому Ее Величество стремилась всеми помыслами и устремлениями.
И пошла.
Ох и тяжело было нести ей свою поклажу, когда двойные пары того и сего болтались за спиной, а третья была на ней. Но время шло, первая пара обуток была сношена, первый каравай съеден, первый посох стерт. Полегчало. А когда и второй комплект подошел к концу, она думать о железе забыла, не до того ей стало.
Но до этого мы еще не добрались, мы как раз в самом начале, когда ее в один голос уговаривают не смотреть на свет слепящий, подозревая, что ей просто лень работать.
Поначалу на ее намеки никто внимания не обращал, но, когда она отказалась от всех работ, забили тревогу. Решили, что из ума девка выжила и козу показывает, хочет выставить себя ценным работником. И даже заплатили, чтобы не дурила. Но выданной зарплате Манька несказанно обрадовалась, а вернуться на рабочие места отказалась. Сегодня отговаривают, а на завтра, когда железо прилипнет, заговорят другое. Отказаться от задуманного, значит, признать, что Благодетельница говорит о ней правду, а она напридумала про себя и пытается людей ввести в заблуждение.
Но ведь и железо обман, оно само по себе, а она сама по себе…
Да только люди железо видели, а ее как будто не существовало на белом свете.
В последний день Манька поклонилась людям по государственному обычаю, низко, до земли:
– Простите, люди добрые, если чем обидела вас! – попросила она прощения у односельчан. – Может я и дура, что представить себе Благодетельницу не могу, как не старалась. И хочу я посмотреть на плоть Идеального Человека, который умнее, чем все другие люди, – в задумчивости почесала затылок, придумывая, как себя перед народом оправдать. – Так устроилась моя жизнь, что Благодетельница Наша – слеза мне горючая. Да как же думать о совершенстве ее, если дела и хлеб мой насущный, низводит, оставляя ни с чем? И чем она лучше, если свое добро в закрома собирает, а у нищего отнимает? – расстроено бросила взгляд на свою ношу. – Да и железо не позволит повернуть назад… – она тяжело вздохнула.
Как могла бы Радиоведущая не пожалеть ее после таких мук и лишений? Ведь шла с единственной целью: помочь понять, как глубоко Благодетельница заблуждается, когда просит отравить жизнь невинному человеку. И, может быть, в другой раз трижды подумает, прежде чем чернить кого-то.
Люди в ответ промолчали.
В общем-то, никто ее не услышал. Как поняли, что не собирается пугать, а действительно задумала неладное, тут же занялись своими делами, и каждому его дело казалось важным, хотя спроси кого, навряд ли вспомнит, чем именно занимался в тот день. Или уж так повелось в государстве, не напутствовать дураков добрым словом. Кому бы в голову пришло пожелать Ваньке-дураку удачи, когда отправился он вслед за конями богатырскими? Или, когда дурак Иван-царевич проснулся и обнаружил, что лягушки его след простыл? Каждый дурак уходил на подвиги незаметно, подгоняемый железными невзгодами.
А, может, не торопились записать себя в еретики…
Один Дьявол взглянул на нее из Беспредельности с некоторым любопытством. Потом пробежал взглядом расстояние, которое ей предстояло пройти, уперевшись взглядом в Благодетельницу, которая в это время упражнялась в стрельбе, используя в качестве мишени нерадивых подданных.
Порадовался, усмехнувшись:
– М-да, не за каждый металл люди гибнут, чаще от металла, неожиданно обнаруживая во внутренностях. Ну разве ж она не умница, коли мудростью овцы обрастают? – вернулся взглядом к Маньке, согнувшейся под тяжестью своей ноши, скептически фыркнул: – Тоже мне, героиня выискалась! Многие с железом ходили, да немногие дальше огорода ушли! – махнул рукой и забыл про нее, продолжив лить геенну в то место, где планировал новую галактику.
Глава 3. Неожиданный попутчик
А Манька, закинув за спину заплечную котомку, в которую кроме железных запасок положила топорик, немного крупы, соль, спички, завернутые в водонепроницаемый целлофан, одежду, белье и предметы ухода за собой, прошла огороды, пересекла поле, выбирая дорогу, которая вела вдоль берега.
Родная деревня скоро скрылась из виду, места пошли незнакомые. Направлялась она, по наущению кузнеца господина Упыреева, верхними путями, вдоль Безымянной Реки к истоку. Через болота, как сказывал он, имелась тайная тропа, которая должна была вывести ее к тому месту, где некая таинственная женщина неопределенного возраста выписывала пропуски к Благодетельнице, сообщая Ее Величеству о просителях, не имеющих доступа через парадную.
Сказывал он, что очередь, может, покажется небольшой, но это ли не показатель быстрого удовлетворения запросов? И, если истина окажется за нею, пообещал, что накормит ее Посредница, умоет и пренепременно рассмотрит внутренности надменных помышлений, не позволяющих узреть величие благороднейшей из женщин, поимевших благодетельность в очах своего мужа, который принял Радиоведущую в чреве своем, как Душу Праведную.
Не особо вникала Манька в мудреные речи господина Упыреева, заносило его, когда поминал он Интернационального Спасителя Йесю… И кто бы поверил, что он знавал Его лично, и даже сиживал с ним за одним столом? Не одна тысяча лет минула с тех памятных событий. И когда Упыреев обвинял ее в грехах, слова его в одно ухо влетали, а из другого вылетали: жила себе и жила – никого не убила, ничего не украла, козни никому не строила… Поставить рядом Благодетельницу, будет ли так же чиста?
Но и господин Упыреев вникать в ее рассуждения не стал. Ох и накрутил он ее напоследок, такое нес, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Он вообще был странным.
Но разговор их последний не выходил у нее из головы. Ведь права она, но по жизни почему-то выходило так, что прав кузнец господин Упыреев.
– Бог ли не защитит Избранных, вопиющих к Нему день и ночь? Молитва Благочестивой Жены не от мира сего, положена она на чело и уже достигла ушей Божьих, а в тебе одна хула и проклятия, тьфу на тебя! – он смачно плюнул в ее сторону, будто хотел утопить. – Ибо возвышающий себя унижен, а унижающий – возвышен, и оттого ты – мерзость в Очах Божьих, и, следовательно, у людей, которые идут прямыми путями Его.
– Так я не возвышаюсь, – упорствовала она. – Это она себя хвалит!
– Без гордыни хвалит, истину возвещая, – выпроваживая ее со двора, вознегодовал кузнец. – Она не явно хвалится, а тайно, в людских помыслах, чтобы молвили в ответ, так ли о ней думают и каковы им дела ее. А ты стоишь передо мной, словно мешок дерьма, и пытаешься доказать, будто ты и есть праведница. Да только, Маня, слова твои – как лай собаки на ветру. Богу они – мерзость, потому что не ушами слышит, а внутренность рассматривает, а внутренность твоя черна, как это железо.
Калитка за спиной с треском захлопнулась. Над полутораметровым забором угрожающе нависли его широкие плечи и голова. Выглядел Упыреев бодречком: чисто выбритое худое лицо с острыми скулами, с крючковатым длинным носом, прищуренный взгляд серо-зеленых глаз с поволокой, будто масло льется, бывшие седыми волосы, обретшие черный цвет, стянуты резинкой в тугой конский хвост. Поговаривали, даже древние бабки не помнили его другим, а после купания в железном чане он и вовсе расцвел, будто только что молодильных яблок откушал.
– Да, но ведь неправильно это, не по-человечески как-то, – уходить Манька не торопилась, вцепившись в штакетник. Широта, длина и высота мыслей Упыреева простиралась далеко, на шесть сторон, и хоть он ее не жаловал, поговорить о наболевшем, об отвлеченном, в деревне она могла только с ним. Иногда скажет, и как в воду глядел, ну, точно, экстрасенс, все до запятой сбудется. И она надеялась хоть разок услышать на будущее для себя что-то доброе, обнадеживающее. Вот и сейчас до боли хотелось представить конец своего пути, облегчить тяжесть скованного отчаянием сердца. – Бог не Антошка, видит немножко. Что ж он – слепой, глухой, если его так легко обмануть? Разве не по делам судит?
– Ты о каких делах? Нет ее, а люди думают о ней и помнят дела ее, ибо святость ее каждому в пример, а ты тут – и не только дела, тебя не помнят, – Упыреев надменно приподнял бровь. – Нечем тебе хвалиться – и берет тебя злоба, а иначе, пришлось бы кому-то что-то доказывать?
– Ну как же, – запротестовала она, – я тоже людям помогаю.
– Чем ты можешь помочь? – он не по-доброму рассмеялся. – Поди-ка, расскажи кому, на смех поднимут! Одна гордыня жжет нутро, будто что-то путное из себя представляешь. Да только грехи на челе твоем – и видят люди гнилую натуру, чем бы ни хвалилась. А у нее на чело положено смирение перед бременем, – и снова видят: и праведность, и скромность, и дела ее – и чтят, и помнят, и надеются. Случись у человека беда, от кого помощи будут ждать? Да разве ж ты существуешь для людей? Уйдешь из мира, никто и не заметит, а если с ней произойдет беда – весь мир слезой изойдет.
