6 июля, вторник.
Как обычно, слишком много всего хочется написать, но мы работаем как вол над книгой Моргана[274 - Рассказ Э.М. Форстера «Сирена», напечатанный Вулфами вручную и обтянутый мраморной бумагой, был опубликован в июле 1920 года.], и у нас нет времени на ерунду. Отдыхаем по мере возможности. Все это из-за выбранной бумаги, которую нужно скреплять с корешком. Похоже, Морган произведет фурор, хотя я, как критик, не до конца понимаю, в чем причина. Да и критик ли я? Взять хотя бы книгу Конрада. Мы были на первом обеде в редакции «Athenaeum» – длинная вереница незначительных работников умственного труда, поедающих плохие блюда[275 - Офис издательства находился по адресу Адельфи-Террас 10, где, возможно, и проходил обед.]. Кэтрин сидела напротив, и я слышала, как она восторженно расхваливает эту самую книгу. Обратившись к ней, я, наконец, призналась в том, что мое мнение совершенно противоположно, после чего она замялась, как и я. Но кто же прав? Я до сих считаю себя истинным провидцем – единственным независимым голосом в хоре послушно блеющих овец, единодушно хвалящих книгу. Они всегда берутся за это, когда заканчиваются пьесы; таково мое мнение. Обед был немного мрачным и профессиональным – я будто бы заглянула в прачечную и увидела, как голые Салливаны, Паунды[276 - Эзра Уэнстон Лумис Паунд (1885–1972) – американский поэт, переводчик и литературный критик, один из основоположников модернистской литературы наряду с Элиотом и Джеймсом Джойсом.], Марри и Хаксли стирают свое грязное белье в тазах. Я понимаю, что этому легко возразить, но не могу избавиться от ощущения, что если бы там присутствовали Литтон, Роджер, Дезмонд, Морган, Несса и Дункан, то атмосфера была бы менее душной. Однако я довольно язвительна в отношении Марри, думаю, из-за его писательского таланта, и, видит Бог, рассказы Кэтрин всегда меня напрягают. Мой рассказ[277 - Вероятно, рассказ ВВ «Ненаписанный роман».] отметили Сидни и миссис Шифф[278 - Сидни Шифф (1868–1944) – богатый покровитель художников и искусств, который вместе со своей женой Вайолет подружился с Кэтрин Мэнсфилд и пытался помочь ей деньгами. Он публиковал романы под псевдонимом Стивен Хадсон, переводил на английский язык книги известных писателей, в том числе Марселя Пруста, а также финансировал периодическое издание «Art & Letters».] – странно, что мои друзья перестали обращать на это внимание, а похвала и критика теперь исходят от публики. На выходные к нам приехал Джулиан; погода на редкость дождливая, временами так льет, что бегут ручьи.
13 июля, вторник.
О слуги! О рецензии! О погода! Так я пытаюсь уйти от написания надлежащего отчета о происходящем. Последние 10 дней Нелли мечется между слезами и смехом, жизнью и смертью; чуть только чувствует боль – сразу зовет меня или Л., дабы заверить, что она не смертельна. Потом рыдает и говорит, что никогда и ни за что это не переживет. Приходит врач. Бесчисленные таблетки и микстуры. Пот, бессонные ночи, рецидивы. Меня, как обычно, удивляет, что им удается прожить неделю и не умереть от грома, словно мухи. Нет в них подлинной сущности, а что касается разума, то, когда они в настроении, их можно уговорить, как уговаривают вернуться сбежавшую лошадь. И нет у Нелли ничего особенного – один из нас назвал бы это внутренним расстройством и выпил таблетку. Поэтому мы вынуждены принимать приглашения, ведь если кто-то придет к нам, то атмосфера в доме станет еще хуже. Но где же мы были? Лично я постоянно режу обложки. Не думаю, однако, что шумиха вокруг Моргана такая уж неожиданность. Мы даем рекламу в «Nation».
Теперь о рецензиях! Прошло, кажется, три недели, а я не написала ни строчки «Джейкоба». Как вообще с такой скоростью можно довести дело до конца? И все же это моя вина – зачем было браться за «Вишневый сад» и «Толстого» для Дезмонда[279 - Рецензия ВВ на постановку «Вишневого сада» Чехова вышла в журнале «New Statesman» от 24 июля 1920 года; ее рецензия (под названием «Горький о Толстом») на книгу «Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом» Максима Горького, выпущенную издательством «Hogarth Press», вышла анонимно в «New Statesman» от 7 августа 1920 года.]; зачем делать «Билль о перьях» для Рэй[280 - Рэй Стрэйчи (1887–1940) – феминистка, политик, математик, инженер и писательница, неутомимый борец за права женщин; старшая сестра Карин Стивен и жена Оливера Стрэйчи. Полемичный «Билль о перьях» – закон, направленный на ограничение ввоза в Великобританию экзотических птиц и перьев, после долгих поправок и задержек получил королевское одобрение в июле 1921 года. ВВ все же занялась этим вопросом для Рэй, которая в 1920–1923 гг. была редактором издания «Woman’s Leader», выпустившего «Билль о перьях» авторства ВВ (см. Приложение 2) 23 июля 1920 года.]? Больше я на такое не подпишусь. Что касается погоды, то в данный момент солнце светит как-то иначе, поэтому буду заканчивать писать. Правда, вряд ли это продлится долго. Скорее всего, солнце высушит только верхний слой земли, который сейчас больше похож на болото. И все же, о чем я думаю? О том, что Кэ захватила Орлиное гнездо и что лучше бы оно было моим[281 - Речь о доме в деревне Зеннор графства Корнуолл – ВВ считала этот район почти своим личным местечком.].
Родмелл
2 августа, понедельник.
Банковский выходной. Я как раз пеку пирог и спешила к этой странице в поисках убежища, дабы заполнить время между выпечкой пирога и хлеба. Бедный несчастный дневник! Вот как я с тобой обращаюсь! Какой же ты труженик! Утешайся хотя бы тем, что я привезла тебя из Лондона, чтобы не писать на всяких обрывках, которые вечно теряются. Наш сезон закончился неожиданно; шторы задернуты засветло. Не стыдись я своего эгоизма, я бы могла придать своей метафоре буквальный смысл, учитывая, что мне пришлось уйти с грандиозной вечеринки Нессы в 11 вечера, дабы не волновать Л. и быть готовой к сбору вещей и отъезду на следующее утро[282 - Вечеринка Ванессы была в среду 21 июля; ЛВ нездоровилось, и он не пошел.]. (Теперь к пирогу.) Да, именно из-за пирога и хлеба я ничего не писала два дня – сейчас уже среда, 4 августа. Итак, мы собирали грибы в Эшеме, и так много всего нужно написать (а еще поглядывать в окно, чтобы миссис Дедман, когда придет, не увидела Л., принимающего ванну на кухне), что я никак не могу начать.
Что ж, начнем с грандиозной вечеринки: для меня время прошло в пируэтах на цыпочках; каждая минута была на счету, и несколько из них, увы, оказались потрачены впустую. Я сидела в углу с леди Стрэйчи[283 - Джейн Мария Стрэйчи (1840–1928) – суфражистка и писательница, жена генерала-лейтенанта, сэра Ричарда Стрэйчи (1817–1908). У них было 13 детей, 10 из которых дожили до совершеннолетия.]; мы говорили о двух моих дедах[284 - Дедами ВВ были сэр Джеймс Стивен (1789–1859) – «мистер обер-секретарь Стивен» из Министерства по делам колоний, – и доктор Джон Джексон (1804–1887) – ведущий врач-англичанин в Калькутте.] и индийском восстании[285 - Индийское народное восстание (1857–1859), или Первая война Индии за независимость, – восстание индийских солдат против колониальной политики англичан. В итоге оно было подавлено, Ост-Индская компания ликвидирована, а Индия перешла под прямую юрисдикцию английской королевы.]. Она рассекает по комнате словно громоздкий трехпалубник, добродушная, но легко впадающая в уныние, хранящая какие-то обиды на свою семью, как и большинство стариков, за то, что они не читают ей вслух, но при этом легко общающаяся с незнакомцами. Потом я говорила с мистером Паркером [неизвестный], американцем; увы, когда знакомишься с источником похвалы, она уже не кажется приятной – так было и в его случае. Правда, он знает меня только из «Халтурщиков[286 - Сборник рецензий и статей Клайва Белла «Халтурщики», в предисловии к которому автор называет ВВ «одной из трех наших лучших современных романистов», вышел в мае 1918 года.]». Однако мой главный пируэт был с Мэри, чью руку я взяла, держала и целовала, а с другой стороны от меня на диване сидел Клайв. Она сказала, что ненавидит и боится меня. Я обхаживала ее, словно капризного ребенка. Говорят ли правду в таких случаях или ходят на цыпочках вокруг да около в ожидании подходящего момента? Еще была Нина Тертон[287 - Энни Евфимия Лэмб, урожденная Форрест (1887–1957), – жена художника Генри Лэмба, от которого он ушла через два года после брака в 1907 году; они развелись только в 1927 году. Женщина неотразимой красоты и привлекательности, она вела богемный образ жизни, меняя любовников как перчатки. Один из них, чью фамилию Тертон она себе взяла, погиб на войне.], раскрасневшаяся, распутная, имбецильная, с тяжелым идиотским голосом, как в старые времена, и тем не менее интересная, как и все нечистые женщины для чистых… Она мне представляется человеком посреди океана, борющимся и ныряющим, пока я прогуливаюсь на берегу. Впрочем, можно утешить себя тем, что это идиотское занятие. Достаточно одного погружения. Мейнард сказал, что ее сексуальная жизнь насыщенней, чем у всех нас вместе взятых, – это было написано у нее на лице (пришла миссис Томсетт[288 - Жена фермера из Родмелла, исполнявшая в отсутствие Нелли обязанности кухарки в Монкс-хаусе.], а Л. на кухне голый!).
Бедняга Л., совершенный измученный в прошлом месяце Толстым и Морганом, наконец-то признался, что чувствует усталость и находится на грани срыва. Как хобби, деятельность в «Hogarth Press» слишком кипучая и страстная, чтобы продолжать заниматься ею в частном порядке. Более того, я не могу взять на себя коммерческую часть из-за своей некомпетентности, поэтому нам нужно подумать о будущем. В связи с этим мы уехали на неделю раньше, чем планировали, отправив Нелли выздоравливать, и взяли Лотти с собой. В понедельник я отправилась попрощаться с КМ, была завлечена на Гордон-сквер 46 с ночевкой и могла бы заполнить много страниц размышлениями о том, каково это снова спать в Лондоне, к тому же в постели Мейнарда. Я ломала голову, пытаясь вспомнить, кто занимал его комнату, когда мы жили там. Сколько же лет назад это было? Легкость и скорость жизни в Лондоне произвели на меня большое впечатление: все под рукой, а между обедом и чаем без особых усилий и приготовлений можно успеть куда угодно. Роджер, Дункан, Несса, Клайв и так далее – благодаря моему взгляду стороннего наблюдателя, я вижу их всех целостно и в перспективе. КМ попросила отрецензировать ее книгу – я отказалась, сославшись на то, что рецензирование мешает чтению. Она, как обычно, быстро меня поняла. Марри едут в Истборн[289 - Город в Восточном Сассексе на побережье Ла-Манша.], поэтому прощание откладывается. Это отвратительно, но мне нравится слышать, как Клайв с Ванессой ее принижают, причем я, как писательница, протестую. Однако и у меня внутри затаились некоторые сомнения в качестве ее рассказов, ведь те два, что были недавно напечатаны в «Athenaeum», не очень хороши.
И вот теперь я не могу написать свое мнение о «Дон Кихоте[290 - Роман Мигеля де Сервантеса (1547–1616) «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».]», как задумывала, поскольку сливки сняты и мыслей не осталось.
5 августа, четверг.
Позвольте попытаться рассказать, о чем я думала, читая «Дон Кихота» после ужина: прежде всего о том, что в те времена истории сочиняли, дабы развлечь людей, собравшихся у камина и не имевших современных развлечений. Вот они сидят вместе, женщины прядут, мужчины размышляют, а в это время им, будто великовозрастным детям, рассказывают веселую, причудливую, восхитительную сказку. Это заставляет меня думать, что цель «Дон Кихота» – развлечь любой ценой. Насколько я могу судить, красота и мысль книги застают врасплох; едва ли Сервантес осознавал глубокий смысл и видел «Дон Кихота» таким, каким его видим мы. Вот в чем моя трудность на самом деле: печаль и сатира – насколько они наши собственные, а не надуманные, или же эти великие персонажи имеют свойство меняться в зависимости от поколения, которое на них смотрит? Признаюсь, большая часть повествования скучна, и лишь самый конец первого тома приносит читателю удовольствие. Так мало сказано, так много упущено, словно автору не хотелось развивать эту сторону вопроса – я имею в виду сцену с галерными рабами. Чувствовал ли Сервантес всю красоту и печаль момента, как чувствую их я? Я уже дважды упомянула печаль. Неужели это сейчас главное? Но как же здорово мчаться вперед на всех парах в порыве великого повествования, как это происходит на протяжении первой части. Я подозреваю, что история Фернандо-Карденьо-Лусинды – придворный эпизод по моде того времени, но мне он наскучил. Я также читаю «Гоха простодушного[291 - «Le Livre de Goha le Simple» (1919) – роман, написанный на французском языке двумя египтянами: Альбертом Адесом и Альбертом Йосиповичем. ВВ его посоветовал Роджер Фрай.]» – яркий, эффектный, интересный, но в то же время сухой и прилизанный текст. У Сервантеса есть все, пускай и в растворенном виде, если хотите, но его глубокие, атмосферные, живые персонажи отбрасывают тени совсем как настоящие люди. Египтяне, подобно большинству французских писателей, вместо этого дают щепотку пыльного экстракта, гораздо более пикантного и насыщенного, но не такого объемного и просторного. Боже мой! Что за чушь я несу! Вечно эти образы.
Каждое утро я сажусь работать над «Джейкобом» и каждый раз чувствую, что должна преодолеть очередное препятствие – душа уходит в пятки, – расчистить себе путь, взять новую планку и оставить ее позади. (Еще один недоделанный образ. Надо как-нибудь раздобыть себе «Эссе» Юма[292 - Дэвид Юм (1711–1776) – философ эпохи шотландского Просвещения, историк, экономист, библиотекарь и эссеист, который наиболее известен своей очень влиятельной системой философского эмпиризма, скептицизма и натурализма.] и прочистить мозги.)
10 августа, вторник.
Я потратила весь день на отмывание засыпного туалета желтой суспензией[293 - В отсутствие канализации люди имели специальный шкаф или отдельное помещение с ведром для отходов. В изобретенной Генри Моулом системе использовался металлический контейнер, как и в системе с ведрами, а экскременты засыпали небольшим количеством смеси торфа, сухой земли и золы, чтобы сразу устранить любые запахи. Желтой суспензией называется взвесь оксида ртути в воде, приготовленная путем добавления раствора хлорида ртути в известковую воду и использовавшаяся в качестве антисептического средства.]. Могу перечислить результаты своих трудов: столовая вычищена до блеска, перила выкрашены в голубой цвет, лестница побелена, а теперь еще и туалет отмыт. Время чая наступает быстро; почта (если повезет) приходит в середине чаепития; затем отдых в саду; потом приходит миссис Томсетт с тарелками; зажигается лампа с зеленым абажуром, и мы сидим якобы за чтением под ней до 22:30, когда приносят свечи, и мы, зевая, поднимаемся наверх. Из наших продавленных матрасов местами торчат пружины, но мы спим до тех пор, пока нас не поднимет миссис Томсетт. Она одна из самых пунктуальных людей. Да и мистер Томсетт идет пасти скот в пять утра. Возможно, это стук его ботинок порой будит меня. Скот спускается к ручьям. Под окном проезжает машина мистера Арбластера[294 - Ричард Арбластер был жителем Родмелла.].
Возвращаясь домой с Крысиной фермы[295 - Так Вулфы называли заброшенные фермерские постройки на холмах Телскомба.] в воскресенье, в жаркий погожий день, Леонард начал разрабатывать план будущего издательства. Мы собираемся предложить Партриджу[296 - Ральф Партридж, изначально изучавший классику, вернувшись в Оксфорд в 1919 году, получил диплом с отличием по английской литературе; теперь же, год спустя, он думал, чем ему заняться, и, несомненно, идею о том, что он может принять участие в развитии издательства «Hogarth Press», подкинул Литтон Стрэйчи.] долю в нем, приманив этот, возможно, незначительный лакомый кусочек более жирным куском в виде должности секретаря Л. Примерно в середине ужина Л. развил эту мысль дальше: почему бы не поселить Партриджа в Саффилде и не создать полноценную типографию? Почему бы и нет? Быть может, даже открыть магазин. Этот ствол мысли непрерывно ветвится. Однако все зависит от Партриджа, которого мы уже пригласили в гости. Приятно строить планы осенью. Нелли все еще таинственно больна, и поэтому мы заклинаем ее держать подальше…
Я до сих пор читаю «Дон Кихота» и, признаюсь, будто тону в песке – идет довольно мягко, пока речь не о главном герое, – но все же есть в книге свободная рассеянная жизненная сила великих книг, которая и заставляет меня не бросать…
«Поттеризм» Р. Маколей[297 - Дама Эмили Роза Маколей (1881–1958) – английская писательница, награжденная Орденом Британском империи. Ее книга «Поттеризм» вышла в 1920 году.] – книга учителя, твердолобая, маскулинная, создающая атмосферу лекционной аудитории, неинтересная для меня…
До Кэтрин Уилмот[298 - Кэтрин Уилмот (1773–1824) – ирландская путешественница и мемуаристка.], которая отправилась в путешествие в 1802 году и вела дневник, я еще не добралась, но обязательно сделаю это. А теперь пора собирать душистый горошек.
17 августа, вторник.
Впервые на моей памяти я сажусь писать дневник, а не подсчитывать доходы и расходы в начале одиннадцатого утра. Черт бы побрал этих аристократов! Проклинаю себя за снобизм и неспособность заняться «Комнатой Джейкоба», потому что «около полудня» на своей машине приедет Нелли Сесил[299 - Нелли Сесил, урожденная леди Элеонора Лэмбтон (1868–1956), – третья дочь 2-го графа Дарема, в 1899 году вышедшая замуж за лорда Роберта Сесила. Нелли страдала сильной глухотой. Они c ВВ познакомились примерно в 1902 году, и обе разделяли страсть и профессиональный интерес к искусству и ремеслу письма.]. «Только отвезу Боба в Ньюхейвен[300 - Портовый город в Восточном Сассексе.]. Привезти тебе хлеба и сыра?» К тому же утро выдалось вялое; в доме немного тесновато; под акацией, возможно, прохладно; ни искры света. Мои приготовления к приему аристократии – хотя кого я обманываю, приезд Молли Гамильтон, или Молли Маккарти, или любой другой Молли вызвал бы не меньший переполох, – сводятся к тому, чтобы поправить чехлы на стульях и наполнить вазы душистым горошком или розами. Не нравятся мне эти городские вмешательства в сельскую жизнь. И Клаттон-Броки[301 - Артур Клаттон-Брок (1868–1924) – эссеист, журналист и художественный критик газеты «Times», автор книги «Шелли: литератор и поэт» (1909) и других работ философского направления. Он был другом Клайва Белла и женился на Эвелин Вернон-Харкорт в 1903 году.] в Чарльстоне мне тоже не понравились. Вчера я ненавидела Лондон. Вернее, не Лондон, а определенный участок линии между Ричмондом и Мортлейком[302 - Пригородный район Лондона на южном берегу Темзы между Кью и Барнсом.], где мы остановились на полтора часа; мне нужно было зайти к дантисту, а потом прогуляться по любимым улицам. Я хотела купить какой-нибудь яркий фарфор для каминной полки. Как бы то ни было, я объездила весь город на такси, щедро потратилась, набрала пакетов с покупками, наспех выпила чай, столкнулась с Котелянским, а потом провела 20 минут на вокзале Виктория[303 - Железнодорожный вокзал в Лондоне, второй по загруженности после Ватерлоо.] – впрочем, со мной был Л., и мы смогли поболтать. Но когда поезд выехал на открытую местность, жизнь показалась свежее, приятнее, разумнее. Однажды я отдам дань уважения гуманности стоматологов. Для души это безопаснее, чем журналистика, как я сказала Л., хотя у меня кровная вражда с Массингемом, в которого была пущена моя стрела[304 - Г.У. Массингем, публиковавшийся в «Nation» под псевдонимом «Странник», в выпуске от 10 июля 1920 года приписал недавнее поражение «Билля о перьях» в парламенте тщеславию женщин. Ответ («стрелу») ВВ см. в Приложении 2.]. Но я действительно все больше и больше теряю благосклонность к журналистике. С тех пор как мы приехали сюда три недели назад, я написала всего полстраницы, отказалась от трех статей (обобщение творчества Джейн[305 - Джейн Остин (1775–1817) – английская писательница, провозвестница реализма в британской литературе.], Шарлотты[306 - Шарлотта Бронте (1816–1855) – английская поэтесса и романистка.] и Теккерея[307 - Уильям Мейкпис Теккерей (1811–1863) – английский писатель-сатирик, мастер реалистического романа.]) и чувствую себя пьяницей, который успешно воспротивился трем предложениям выпить.
Прогуливаясь с Клайвом на холме Фирл-Бикон как-то вечером на днях, мы говорили обо всем этом, и он – как я обычно говорю, восхитительный деловой и преуспевающий человек, – всерьез посоветовал для моего же блага уехать в Америку. Мы обсудили будущее издательства и романа; у него практичный взгляд на оба вопроса, хотя, возможно, я обнаружу, что мое собственное мнение принесет хорошие деньги от его имени в Америке. Мы прошли мимо бобовых и пшеничных полей, и я придумала фразу о желтой глазури, способной передать глубокие насыщенные теплые цвета полей и земли, блестящих, будто покрытых лаком, но не выглядящих сырыми. Там были Мейнард, Дункан и Несса; мы заглянули в их новую студию[308 - Длинная и низкая деревянная хижина с надписью «Отверженные», нарисованной на ней предыдущими жильцами (военными), была перевезена и вновь собрана Дунканом и Ванессой за стеной сада в Чарльстоне для использования в качестве студии (см. ВВ-П-II, № 1122).], где я просидела с художниками все следующее утро, болтая без умолку до тех пор, пока, повторюсь, не пришли Броки и мы снова не превратились в интеллигентно-культурных людей. Я поехала домой через поля – это был один из тех немногих дней, которые я называю настоящими; обычная ветреная дождливая погода. Все было готово вплоть до курицы и языка, но Молли Гамильтон, разумеется, не пришла. Ее мать случайно упала с лестницы.
Открывая садовую дверь, я расширяю наш сад до самой горы Каберн. Там я гуляю до заката, а деревня, поднимающаяся на холм, имеет торжественный, защищающий вид, трогательный, в чем-то символичный, в любом случае очень мирный и человечный, будто люди искали общества друг друга и селились рядом друг с другом на холме. Старые седовласые женщины сидят на пороге до девяти вечера или около того, потом уходят в дом; в верхнем окне зажигается свет, и к десяти часам окончательно темнеет. Прошлым вечером у меня был повод понаблюдать за ночными привычками, поскольку после моей восстановительной прогулки Лотти все еще не было дома, и, когда пробило десять, Л. решил отправиться на поиски. В темноте она вполне могла свалиться с велосипеда или что-то в этом роде. Я пошла пешком к перекрестку, разминулась с мужчинами, которые возвращались из трактира, и пожелала «спокойной ночи» больше раз, чем за всю неделю, что подтверждает мои слова об общительности с наступлением ночи. К тому же они с фонарями шли из пивной мистера Малтхауса[309 - Владелец трактира «Abergavenny Arms» в Родмелле.]. По-видимому, каждый мужчина здесь проводит свои вечера в пабе, и хотела бы я хоть раз послушать их разговоры. (Джордж Стерджен, приезжавший с Флорой в воскресенье, разочаровал меня своими разговорами: все они о крикете и теннисе; это грубые очертания человечества, проступающие сквозь дымку, – все они соответствуют их положению в обществе Льюиса… Не думаю, что стоит бояться интеллигенции – ни на земле, ни на небесах – или конкуренции с этими простыми натурами, ведь глупцы, опирающиеся на всевозможные условности и предрассудки, не так гуманны, как мы, свободомыслящие.) На перекрестке сладко запахло клевером; Льюис сверкал, честно говоря, каким-то бриллиантовым блеском, а небо, усыпанное звездами, было серым, так как луна еще не взошла. Л. нашел Лотти на железнодорожном переезде с проколотой велосипедной шиной и погасшей лампой, однако она была весела и разговорчива, как сойка в лучах солнца.
19 августа, четверг.
Я оторвалась от шитья лоскутного одеяла. Это можно назвать днем месяца, ведь я откладываю в сторону штопку и другие виды рукоделия, чтобы взяться, скажем честно, за более полезные дела, чем в дни, когда ум ничем не занят. Как изменчив и непостоянен мозг! Вчера он весь день был задумчивым и сонным – писалось легко, но не очень осознанно и слишком быстро, будто под действием таблеток; сегодня у меня, по-видимому, ясная голова, но я не в состоянии сочинять предложение за предложением – просидела целый час, вычеркивая, вписывая и снова вычеркивая, а потом сравнительно легко (опять сравнительно!) читала «Трахинянок» [трагедия Софокла].
Нелли Сесил была у нас с полудня до 16:30. Каким же неопрятным и даже неприличным казалось в ее присутствии наше жилище! Комнаты съеживаются, серебро темнеет, курица сохнет, а фарфор тускнеет. Это тяжкий труд: один из нас всегда был у ее уха, а она, бедняжка, постоянно прислушивалась то к одному, то к другому собеседнику. Начав с окраин близости, мы продвигались к центру. Начнем с того, что она застенчива и постоянно извиняется за причиненные неудобства: «Я останусь на час… О, я помешала… Как, должно быть, ты меня проклинаешь за вторжение!». Но это прошло, и ее ум, натренированный справляться с политическими ситуациями, показал себя. Мы много сплетничали, в основном о миссис Асквит и ее ошибках, о том, как Теннанты разрушили старый аристократический мир[310 - Отрывки из первого тома «Автобиографии» Марго Асквит (см. 6 марта 1920 г.) появились в газете «Sunday Times» в преддверии публикации книги в октябре 1920 года. Они касались ее жизни до брака с либеральным политиком Г.Г. Асквитом, привлекли большое внимание и вызвали критику за откровенность, путаницу и даже неточность воспоминаний об известных людях.]. Потом перешли к религии. «Я не думаю об этом так много, как раньше. В молодости хочется бессмертия. А война все усложнила… О да, я по-прежнему хожу в церковь. Боб ведет хорошую, честную жизнь и продолжает верить». Боб на месяц уехал в Довиль[311 - Город и коммуна во Франции.] к Мосли[312 - Освальд Мосли (см. 11 мая 1920 г.) стал парламентским представителем Союза Лиги Наций, и в 1920 году тесно сотрудничал с лордом Робертом (Бобом) Сесилом.]. Нетрудно догадаться, насколько невыносима изоляция; ни на одном лице я не видела такого выражения одиночества, как у нее, будто она всегда вдали от жизни, вечно одинокая, вынужденная терпеть и быть благодарной за любую помощь. Ее тело невероятно уменьшилось и съежилось; глаза слегка потускнели, щеки впали…
20 августа, пятница.
Миссис Дедман уговорила нас пойти на похороны в Сассексе, пообещав, что носильщики будут одеты в смок-фроки[313 - Верхняя одежда, напоминающая женское платье, традиционная для сельских рабочих, особенно пастухов и извозчиков, в некоторых частях Англии и Уэльса в XVIII веке.]. Но в деревне нашлось только 6 штук, поэтому от них отказались; мистера Стейси[314 - Джеймс Стэйси – фермер на пенсии, сын Джеймса Стэйси из поместья Суонборо, – умер 17 августа 1920 года в возрасте пятидесяти лет и был похоронен в Кингстоне, недалеко от Льюиса, 20 августа. Он начал заниматься сельским хозяйством в Родмелле в 1894 году и стал ведущим фермером Восточного Сассекса.] хоронили чернокожие фермерские рабочие, двое из которых умудрились свалиться в могилу, когда опускали его. Однако смок-фроки до сих пор существуют, и в качестве доказательства миссис Дедман продемонстрировала нам тот, что принадлежал ее деду, – это прекрасное изделие ручной работы с типичным для Родмелла узором, отличающим его от костюмов других деревень. Ее дед, сидевший с нами на скамейке в церковном дворе, носил смок-фрок по воскресеньям. Все мужское население деревни Кингстон вышло из церкви вслед за гробом; смуглые лица, седые волосы, видневшиеся поверх угольно-черных пальто. Четыре или пять тощих девушек с белыми носовыми платками, которыми они постоянно пользовались, шли первыми; у одной бедной старушки вокруг шеи была повязана черная бархатная лента. Священник выступал с таким зловещим унынием, что даже сейчас, смею предположить, люди вряд ли уже пришли в себя. Один из них с видом мрачной горгульи сидел в своем такси, ожидая возвращения в Льюис. Было холодно; в багровом от молний небе громыхал гром. Служба, как обычно, казалось бесчувственной, неловкой, неуправляемой; каждый подавлял свои естественные эмоции и, казалось, играл роль, поскольку это делали остальные. Гроб был бледно-серого цвета; венки прикреплены веревочками. Не знаю, душевнее ли похороны у католиков, но это странный ритуал. Я видела, как один человек в нужный момент размельчил в руке кусок земли. Мы стояли под тисовым деревом у большой могилы. Никакого ощущения церемонии. Мы ни разу не вовлеклись. Затем неловкость старых воскресных пальто и шляп. Кингстон – прекрасная деревня из старых домов с эркерными окнами и тропинкой, ведущей к сердцу холма. Я чувствую, что воскресенье впиталось в мою одежду, словно запах камфоры; не могу больше писать, так как чувствую смесь стыда и удовольствия от этого.
25 августа, среда.
В третий раз за это лето, хотя других таких не было, я ездила в Лондон (в понедельник), где заплатила 5 шиллингов за тарелку ветчины и попрощалась с КМ. Напоследок я сказала какую-то свою фразочку о том, чтобы встретиться еще раз перед ее отъездом, но бесполезно затягивать с этими прощальными визитами. Есть в них какая-то стесненность и неестественное спокойствие; в конце концов, никакие встречи не изменят того факта, что она уезжает на два года, и бог его знает, когда мы увидимся снова. Подобные расставания заставляют как бы ущипнуть себя, чтобы убедиться в своих чувствах. Так ли они сильны, как должны быть? Не бессердечна ли я? Возражала бы она против моего отъезда? А потом, после того как я отметила собственную черствость, у меня вдруг появилось ощущение пустоты, ведь мы не сможем общаться. Выходит, мои чувства искренние. Редко встречаются такие же, как я, женщины, неравнодушные к сочинительству и чувствующие странное эхо, доносящееся до меня из ее сознания через секунду после начала разговора. И есть в ее словах какой-то намек на то, что в данный момент мы – единственные женщины (я должна скромно ограничить свое утверждение нашим кругом), обладающие достаточным даром, чтобы сделать разговор о писательстве интересным. Как же много я приписываю другим людям! Как часто я молчу, считая, что говорить бесполезно. Я сказала, что мой собственный характер как бы отбрасывает впереди меня тень. Она поняла (пример нашего взаимопонимания) и согласилась, сказав, что это плохо, потому что человек должен сливаться с вещами. Ее чувства удивительно остры – она долго описывала, как поливает растения из шланга: сначала деревья, потом кусты и наконец резеду[315 - Род травянистых растений.]. А Марри медленно произнес: «Ты все неправильно поняла, Кэтрин. В молодости было не так. По крайней мере, в моей уж точно». Марри целыми днями играет в теннис; странная отстраненная пара. Она хочет жить в итальянском городке и пить чай с доктором. Пока я пишу, меня вдруг осенило, что я хотела спросить, насколько она уверена в достоинствах своей работы. Но мы решили переписываться, и она пришлет мне свой дневник. Будем писать? Пришлет? На ее месте я бы так и сделала; из нас двоих я проще и непосредственней. Я не могу общаться с людьми, неспособными на такие очевидные вещи. Я отреклась от своего мнения по поводу книги Кэтрин и буду ее рецензировать, но, бог его знает, действительно ли она этого хотела. Странно, как плохо мы понимаем своих друзей[316 - ВВ не рецензировала «Блаженство». Кэтрин Мэнсфилд вернулась в Ментон (курортный город во Франции) 13 сентября 1920 года.].
В итоге я опоздала на поезд, хотя больше всего на свете мне хотелось успеть и ехать домой вместе Л.
Нелли сейчас лечит зубы. О ее возвращении пока речь не идет. Я совсем перестала рецензировать книги – полагаю, в «Times» считают, что это всерьез, – и продолжаю работу над «Джейкобом», которого, я уверена, закончу к Рождеству.
31 августа, вторник.
Последний день августа – зато какой! Ноябрь в городе без огней. Да еще школьники поют, а Лотти болтает без умолку, пока я пишу, поэтому я не в настроении. Отвратительное серое небо. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее вот так. Мне стоит выплеснуть свой гнев и прогуляться по холмам. Но сначала надо разобраться с Партриджем и Кэррингтон. Еще одно решение принято: теперь у нас есть партнер и секретарь за ?100 в год. Безрассудство, я полагаю, но зачем тогда жить, если не быть безрассудным? Так или иначе, мы смело шагаем вперед, и если хотим сохранить издательство, то пару раз можно и рискнуть. Партридж – молодой человек двадцати шести лет, только что окончивший Оксфорд, с превосходным телосложением, крепкими как дуб плечами, так и пышущий здоровьем. Задорный проницательный взгляд. Со времен Джорджа Стерджена я сторонюсь глупых молодых людей, но у П. нет этой глупости. Он был религиозен, а теперь стал социалистом; полагаю, литература ему не особо интересна; он написал эссе о Мильтоне[317 - Джон Мильтон (1608–1674) – английский поэт, политический деятель и мыслитель, автор политических памфлетов и религиозных трактатов.], но Кэррингтон это не впечатлило. К счастью, погода была хорошая; мы сидели на лугу и смотрели, как Сквайр и Сассун[318 - Зигфрид Лорейн Сассун (1886–1967) – английский писатель и поэт, участник Первой мировой войны. Он служил офицером на протяжении всей войны, опыт в которой побудил его на публичный протест против неэффективности ведения ее политиками с последующим затягиванием. Сассун опубликовал два сборника стихов и стал литературным редактором социалистической газеты «Daily Herald».] играют в крикет – последние люди, которых я бы хотела видеть… Каким-то образом то, что на холмы нужно смотреть культурным, сознательным взглядом, портит их для меня. Я бы хотела, чтобы в мире не было никого, кроме Дедманов, Боттенов[319 - Джаспер Боттен – фермер из Родмелла.] и Стэйси, ведь только они населяют кладбища[320 - Д.К. Сквайр (см. 17 января 1920 г.), будучи страстным игроком в крикет, собрал особую команду (под названием «Инвалиды») из друзей и коллег-литераторов, бросавших вызов деревенским командам и обычно проигрывавших им. Родмелл был популярным местом проведения матчей благодаря щедрому гостеприимству австралийского друга Сквайра – Д.М. Эллисона (см. 15 сентября 1920 г.), местного землевладельца.]. Кэррингтон – пылкая, энергичная, рассеянная, благодарная, очень скромная ученица, но ее характера достаточно, чтобы не допустить безвкусицы. Мне показалось, что ей немного стыдно за П. Зато какие плечи! Какая кость! Он поклонник Леонарда. Что из этого выйдет? Что мы будем публиковать?
Уэллс[321 - Герберт Джордж Уэллс (1866–1946) – английский писатель и публицист, представитель критического реализма.] пригласил нас в гости. Какие еще новости? Дни, разбитые надвое почтой, пролетают быстро, а у меня так много книг для чтения, но ни одной на рецензию. Холодное разочаровывающее лето. Сегодня утром закончила Софокла[322 - Софокл (около 496–406 до н.э.) – афинский драматург, трагик.]; читала в основном в Эшеме.
8 сентября, среда.
Пожалуй, можно позволить себе немного авторского эгоизма – просто я приняла решение отказаться от рецензий для «Times» и выставила им условие на будущее: только статьи на передовице или книги по моему выбору. Ответа от [Брюса] Ричмонда нет, так что я не знаю его мнения на этот счет. Разумеется, он не отверг меня, а с уважением отнесся к моему отпуску и предложил список жертв, среди которых были Марри и Лоуренс[323 - Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – один из ключевых английских писателей начала XX века. Его наиболее известный роман «Любовник леди Чаттерлей» был долгое время запрещен из-за непристойности.], при мысли об этом я вздрогнула и поежилась, но в конце концов решила рискнуть. В данный момент я чувствую, что это более рискованно, чем позавчера, поскольку Литтон, Мэри и Клайв, приехавшие сюда вчера вечером, обсуждали бессмертие, и я вдруг поняла, что мой единственный шанс на это – письма. А как же бедный «Джейкоб»? И не лучше ли тогда, в перерывах между письмами, водить пером по бумаге, за которую платят? О тщеславие, тщеславие! Как оно растет во мне! Как отвратительно! Клянусь раздавить его. Выучить французский – единственное, что я могу сейчас придумать. Потом мне не понравилась Мэри, надушенная, накрашенная, с распутными губами и затуманенным в взором; не понравилось осознание подлости, которая вынуждает меня общаться со всякими отбросами, и обиды на нее за то, что она заставляет меня довольствоваться этим. Мэри говорит резкие и даже жесткие вещи, а я не могу сказать вслух: «Зачем тогда приходить и сидеть на моей лужайке?». Зачем она приходит? Еще я всегда перебиваю «бедняжку» – в ее случае я не вполне великодушна. За чаем Л. поправил меня, когда я сказала, что Мэри Хатчинсон – одна из немногих, которых я недолюбливаю. «Нет, – ответил он, – одна из тех, кто тебе то нравится, то не нравится…». Хлеб не поднялся; сегодня утром меня беспокоил шум школьников, но я ненавижу, когда люди сравнивают недостатки этого дома с Эшемом – опять-таки М.Х. Литтон учит меня быть проще. Если кто и имеет право говорить о бессмертии, так это он со своими девятью переизданиями и т.д. И все же, когда Л. сурово сказал Литтону, что у него нет никаких шансов войти в историю, он не прищурился, не развел руками и вообще ничего не сделал, оставаясь спокойным и воодушевленным. Забавный был разговор. Насколько наши решения оправдывают себя? Литтон утверждает, что мы сами по себе столь же замечательны, как и современники Джонсона[324 - Сэмюэл Джонсон (1709–1784) – английский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения, страдавший синдромом Туретта. После получения докторской степени в Оксфорде его стали называть «доктором Джонсоном».], хотя наши произведения могут погибнуть, но ведь мы еще в начале пути. Потом речь зашла о мадам де Севинье[325 - Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626–1696), – французская писательница, автор «Писем» – самого знаменитого в истории французской литературы эпистолярия.]; затем о шансах Дункана; я сравнила «Выдающихся викторианцев» с Маколеем[326 - Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский государственный деятель, историк, поэт и прозаик викторианской эпохи.], и мне показалось, что Литтон сомневается по поводу книги о Виктории. Мейнард, однако, считает, что она будет иметь даже больший успех. Мы много говорили о журнале «Athenaeum», о леди Блессингтон[327 - Маргарита Гардинер, графиня Блессингтон (1789–1849) – ирландская писательница, хозяйка литературного салона, мемуаристка, чье остроумие и богатство принесли ей известность в обществе. Ее путешествия с мужем и любовником (графом д’Орсэ) послужили материалом для нескольких томов, включая самый известный – «Беседы с лордом Байроном» (1834).], о перспективах нашего издательства, а потом они ушли. Литтон приедет в пятницу. В конце концов, не он ли лучший из нас? А теперь я могу выйти и полюбоваться холмами… Куда?
15 сентября, среда.
Кстати говоря, у Нелли уже обследовали, кажется, все органы, и она полностью здорова, за исключением зубов. Выходит, я была права и, признаюсь, нет у меня особых надежд на зиму. Дело в том, что низшие классы отвратительны.
Кое-чем из этих размышлений я обязана Литтону, который был у нас с пятницы по вторник, а теперь, когда пошел дождь – злорадствую, – он с Хатчинсонами в Виттеринге[328 - У Сент-Джона и Мэри Хатчинсон был небольшой загородный дом (ферма Элеонор) в деревне Вест-Виттеринг в Западном Сассексе.]. (Никогда больше Мэри не осквернит мою дверь и лужайку.) И это тоже от Литтона – результат одной нашей с ним вечерней прогулки по равнине и мимо фермы Нортхиз вверх на холмы. Его восхищение этим местом компенсировало мое пренебрежение. Но посмотрите, сколько мелких фактов, высказываний, точек зрения он мне дал: Мэри «чисто по-женски» не любит меня; Клайв – шут; низшие классы вульгарны и глупы; Селби-Бигджи[329 - Сэр Льюис Амхерст Селби-Бигдж (1860–1951) – британский госслужащий, барристер, ученый, постоянный секретарь Министерства образования (1911–1925). Прогулка по холмам привела Литтона и ВВ в Кингстон, где жил Амхерст и где они встретили его невестку (см. ВВ-П-II, № 1145).] бесполезны и претенциозны; нам мало что остается; мир очень забавный и приятный, да и общество в целом тоже; «без женщин никуда». А еще у него, кажется, есть некоторые сомнения в ценности своих биографий, по сравнению с созданием собственного мира.
«Жизнь очень сложна», – пробормотал он в порыве близости, как бы имея в виду собственные трудности, о которых я узнала на римской дороге[330 - Дорожная сеть, созданная римлянами для быстрого передвижения войск, торговых караванов и курьеров. Вероятно, так Вулфы называли прямую дорогу вдоль вершины холма.]. История Ника и Барбары [Багеналь] повторяется[331 - Историю Ника-Барбары-Саксона см. в книге ВВ-Д-I.]: Кэррингтон будет жить с Партриджем до Рождества, а затем примет решение. Мы разговаривали всю дорогу до Кингстона и на обратном пути тоже. За исключением моментов, когда тени накрывают Литтона, делая его раздраженным, он теперь неизменно приветлив и старается поддерживать беседу за столом, так что не соскучишься. Вечером мы прочли две или три главы «Виктории»; стыдно признаться, но я дважды засыпала у нашего дровяного камина, однако живость повествования такова, что забываешь о его качестве. Я не знаю, как охарактеризовать книгу. Подозреваю, что она слишком сильно зависит от забавных цитат, а сам автор ужасно боится показаться занудным и сказать что-нибудь необычное. Совсем не медитативная или глубокая, но при этом удивительно составленная и однородная книга. Сомневаюсь, правдивы ли образы Литтона – не слишком ли банальный способ изложения истории? Но, вероятно, это я плену собственных желаний и настроения поэкспериментировать. Думаю, насыщенность и композиция текста удивительны, но нам еще предстоит читать его в готовом виде. В хорошую погоду я сидела у окна и видела сквозь виноградные листья, как Литтон в шезлонге читает Альфьери[332 - Граф Витторио Альфьери (1749–1803) – итальянский поэт и драматург.] – прекрасный экземпляр на пергаментной бумаге, – старательно выискивая интересные выражения. На Литтоне была белая фетровая шляпа и обычный серый наряд; он, как обычно, выглядел длинным и заостренным, очень кротким и ироничным; его борода коротко подстрижена. А у меня, как всегда, были противоречивые впечатления о нем: ощущение доброты, мягкости, но непреклонной честности; молниеносной скорости; какой-то раздраженности и требовательности; какой-то непрерывной живости и страданий, отражающих настроение. И все же Литтон может отстраниться в своей высокомерной манере, которая раньше меня раздражала; он до сих пор демонстрирует свое превосходство, презирая меня, то есть мою мораль, а не ум. Порадую себя и отмечу, что Литтон добровольно похвалил «По морю прочь»; при перечитывании роман показался ему «чрезвычайно хорошим», особенно сатира на Дэллоуэев. В целом он считает, что «День и ночь» лучше. Что ж, я могу гулять и беседовать с ним часами.
Мне следовало лучше распорядиться своей свободой от рецензирования. Отправив письмо Ричмонду, я почувствовала себя так, словно вышла на свежий воздух. В том же настрое я написала и Марри, возвращая ему Мэллока[333 - Уильям Харрелл Мэллок (1849–1923) – английский писатель. ВВ возвращала его книгу «Мемуары о жизни и литературе», опубликованную в 1920 году.], и думаю, это последняя книга от какого бы то ни было редактора. То, что я вырвалась на свободу в 38 лет, кажется большой удачей, случившейся как нельзя вовремя и, конечно, благодаря Л., без которого я бы не смогла бросить свои рецензии. Успокаиваю, однако, совесть убеждением, будто иностранная статья раз в неделю имеет большую ценность, требует меньше сил и оплачивается лучше, чем моя работа, и если повезет, если я смогу закончить роман, то мы в конце концов начнем зарабатывать деньги. Посмотрим правде в глаза: книжная публика гораздо суровей газетной, так что я не избегаю ответственности. Сейчас уже с трудом верится, что я когда-то писала рецензии еженедельно, да и литературные журналы потеряли для меня всякий интерес. Слава богу, мне удалось выбраться из мира «Athenaeum» с его рецензиями, выпусками, обедами и болтовней; хотела бы я никогда больше не встречаться с писателями. Мне достаточно близости мистера Эллисона[334 - Джеймс Мюррей Эллисон (1877–1929) – австралиец, который последовательно становился менеджером по рекламе изданий «Times», «Daily Telegraph» и компании «Allied Newspapers Ltd.». Он владел домом Хилл-Фарм-хаус и большим участком земли в Родмелле, а во время войны получил контроль над еженедельником «Land and Water», который впоследствии был включен в состав издания «Field». Эллисон являлся другом Д.К. Сквайра и членом его литературно-крикетного кружка (см. 31 августа 1920 г.).] – известного редактора журнала «Field[335 - Британский ежемесячный журнал о сельском хозяйстве и полевых видах спорта, основанный в 1853 году.]». Я бы предпочла познакомиться с массой чувствительных, обладающих богатым воображением, неосознанных людей, не читавших ни одной книги… Сейчас пойду под дождем к Дину[336 - Кристофер Дин был местным строителем, колесным мастером и кузнецом в Родмелле.], чтобы обсудить дверь для угольного погреба.
17 сентября, пятница.
Ох, все еще идет дождь, и зелень, которую я вижу через окно, имеет сернистый оттенок; возможно, в Фалмере[337 - Деревня и гражданский приход в округе Льюис в Восточном Сассексе.] виден закат, но здесь льет так, что астры прибиты к земле, а Л. промок насквозь, пока ходил туда-обратно в туалет. Несмотря на погоду, мы поехали в Льюис на поезде, а домой шли пешком с рюкзаками. Я купила две пары чулок, а Л. – щетку для волос. Встретили мистера Томаса на полустанке.
– Суровая погода! – сказал Л.
– Да! Так и есть. Но вы же понимаете, что пришла осень, а море всего в трех с половиной милях.
Мистер Томас произнес это нервно и нетерпеливо, как ребенок, а потом сказал о своих замерах, слава о которых дошла уже до Родмелла: якобы прошлой ночью выпало 250 тонн осадков. Но урожай-то собран. Какие еще новости? Л. поймал летучую мышь в нашей спальне и убил ее полотенцем. Прошлой ночью мне показалось, что рухнула липа. Нас разбудил раскат грома. Лотти провела ночь в Чарльстоне. Я пишу как в последний раз. Завтра приедет Элиот. Не сказать, что мы в предвкушении, но он интересный, а это всегда важно. Я добралась до вечеринки в «Джейкобе» и пишу с большим удовольствием[338 - Вечеринка миссис Даррант в седьмой главе «Комнаты Джейкоба», то есть примерно в середине книги.].
19 сентября, воскресенье.
Элиот сейчас на нижнем этаже, прямо подо мной. Ничто в мужском или женском облике не способно больше меня расстроить. Самое странное в Элиоте то, что его глаза живые и юные, а черты лица и построение предложений формальны и даже тяжеловесны. Оно скорее похоже на лицо скульптуры без верхней губы: грозное, мощное, бледное. А потом эти ореховые глаза, выбивающиеся из общей картины. Мы говорили об Америке, Оттолин, аристократии, книгопечатании, Сквайре, Марри, критике. «И я вел себя как напыщенный маленький осел», – так Элиот прокомментировал свою манеру поведения в Гарсингтоне. Он явно принадлежит к следующему поколению, осмелюсь сказать, превосходящему нас, хотя и более молодому.
