– При шахе к нам в школу приходила принцесса Лейла и рассказывала, что она занималась балетом с русской преподавательницей! – вспомнила я.
– Да-да, это была Инга Уразгельдеева, – подтвердила гэкээска. – Ее шах нанял для своих детей. А по четвергам и пятницам она с нашими в клубе занималась.
– А почему меня не отдали? – спросила я маму.
– Ты же приехала в 78-м, если мне не изменяет память, – ответила за нее послиха. – Тогда все это уже пошло на спад (см. сноску-3 внизу).
– Но как жаль! Наши девочки вообще возвращались в Союз прямо как выпускницы школы благородных девиц! Уж и балет, и музыка, и коллективы художественной самодеятельности! При клубе постоянно был хор, тоже из «Рудаки» педагога по вокалу нанимали.
– А все потому что в 70-е у всей посольской верхушки были дети школьного возраста, вот они и не хотели, чтобы они отставали от московских сверстников в плане кружков! – заявила начмедша, когда послиха, гкэска, атташиха и торгпредша покинули нас, отправившись поболтать с дамами из посольства Чехословакии.
– Да, было время, когда в Тегеране возможностей для развития детей было не меньше, чем в Москве! – согласилась с ней раиска. – И возможности эти были даже более, я бы сказала, изысканными, чем в Союзе. Там толпы равных, а здесь к каждому ребенку подход индивидуальный.
– Ага, – рассмеялась Шурочка. – Там равные, а здесь избранные, подход зависит от должности папы.
– При чем тут папы, если все московские балетные действительно знали тегеранских выпускниц по именам? – возразила раиска.
– Ну, положим, не всех, а только тех, чьи родители тут десятилетиями сидели, и девочки успевали пройти полный курс. А кто здесь мог десятилетиями сидеть? При шахе каждая семья была не прочь здесь две или три командировки отсидеть, поди плохо, качество жизни западное, оплата восточная! Но удавалось это только тем, у кого связи, сами знаете! – и Шурочка выразительно указала куда-то в небо.
– Но раз девочки потом поступали в советские хореографические училища, значит, у них были данные и хорошая подготовка, – не сдавалась раиска. – Папины связи на сцене не помогают. Если таланта нет, то папа разве что договорится, чтобы разрешили в углу кордебалета постоять тихонечко. Но кому это нужно? Балет тем и прекрасен, что тут, как ни наводи блат, если танцевать не умеешь, на сцену все равно не выпустят.
– Это да, – признала начмедша. – Дальше конкуренция уже среди талантливых начинается: кого в примы, а кого и за дверь! Вон как нашу Танечку, у нее поддержки не было, а ведь неплохая она была танцовщица!
– Таня талантливая, – согласилась раиска. – И молодец, поддержала у нас в бимарестане тегеранскую балетную традицию! – жена раиса кивнула в мою сторону. – У нас собственные маленькие лебеди были! Очень ее не хватает!
– Кстати, вы знаете… – начала начмедша, понизив голос.
Видимо, она собиралась поведать, как сложилась судьба тети Тани. Но, как назло, мама не дала мне дослушать. Она увидела знакомую тетю из СОДа, помахала ей и, извинившись пред остальными, потащила меня к ней навстречу.
В компании «содовских» дам тоже ностальгировали по шахским временам, вспоминая вокальные и балетные занятия при театре, в котором теперь поют исламские песни. Видимо, благодаря соседству «Рудаки-холла» до свержения шаха к высокому приобщалась вся советская колония.
– Да, при Пехлеви для детей здесь возможно было все, кроме, пожалуй, фигурного катания, – говорила одна из содовских тетенек.
– Почему это? В Ниаваране прекрасный был искусственный лед, – отвечала ей другая. – Шахская семья там каталась и спортивная секция работала. Из Канады тренеров выписывали. Правда, фигурное катание тут не очень прижилось, не их это. А вот на горных лыжах они катаются, да еще как!
Вспомнили горнолыжные курорты в непосредственной близости от Тегерана – Точаль и Дизин. Обсудили высоту, протяженность и сложность трасс, виды подъемников и длительность сезона. Видимо, до революции наши еще и вовсю катались на горных лыжах. Моя мама молчала: дальше Подрезково на лыжах она не ездила.
Когда мы вернулись к нашей бимарестанской компании, начмедша Шурочка как раз заканчивала какую-то свою мысль:
– …А еще фрукты-овощи! А в Союзе зимы-то какие тяжелые, длинные! Отвыкаешь, так тяжко потом возвращаться!
В ответ наша раиска снова вздохнула и оглянулась, не слышит ли их послиха? Назад на Родину положено было всегда хотеть.
Тут прозвенел звонок и дамы потянулись из сада назад в зрительный зал.
Во втором отделении ханумки на сцене покончили с классикой и запели произведения каких-то своих новейших исламских композиторов. Песни были однотипными, похожими на гимны, но, благодаря их бравурному звучанию, сон отступил и я не опозорила маму.
Когда мы выходили из театра, то увидели, как тети Тамарин «булгар» помогает ей сесть в лимузин болгарского посла и следом садится туда сам. Я была очень рада за тетю Тамару. Теперь ее жизнь напоминала кино: красивое платье, сверкающие бриллианты, интересный мужчина, дорогая машина – о чем еще может мечтать советская медсестра?! Если только о блеске в глазах. Но и он у нее был.
– Ну как женский день? – спросил папа, встречая нас дома.
– Осколки былой светской жизни на фундаменте нового мира, – фигурально выразилась мама. – Но Мусоргский был хорош. Ты ребенка уложил?
Братик спокойно спал. Папа с гордостью сообщил, что, «пока некоторые театральничали», в нем проснулся непревзойденный усатый нянь.
* * *
Наше лето началось с того, что под Багдадом разбомбили строящийся ядерный реактор и к нам по небу приплыли еще более вонючие тучи. Глядя на них, я вспоминала «приграничный» ирано-иракский барьер Загрос и представляла, как они плывут над ним, словно зловещие корабли-призраки.
Произошло это 8-го июня, мы уже переехали в Зарганде и рассчитывали отдохнуть от гари, которая весь май висела в центре города, смешиваясь с привычным для Тегерана смогом. Но ядерный реактор взорвался так, что черные облака не только перевалили через Загрос, но и поползли над нами вверх, к Точалю.
– Израильская авиация нанесла удар по Озираку,– сказал папа маме, когда она стала возмущаться, что теперь и в Зарганде дышать нечем.
– Что такое Озирак? – спросила она.
– Ядерный реактор. Он был в процессе строительства.
– Боже мой! – схватилась за голову мама. – А мы тут самые крайние! Иракцы бомбят Иран, дышим этим мы. Израиль бомбит Ирак, дышим тоже мы. Теперь иракцы нанесут ответный удар и мы вообще задохнемся!
– Пока Ирак отказывается применить ответную военную силу, – успокоил ее папа. – У Саддама какие-то свои соображения.
– У меня тоже свои соображения! – взорвалась мама не хуже реактора. – Я не понимаю, почему я живу и ращу детей в эпицентре чужих войн?! Ради чего? Ради твоей копеечной зарплаты? Или ради вот этой вонючей в самом прямом смысле «заграницы»? Пошел бы вон таксистом, как Наташин муж, там хоть чаевые. А я бы вернулась в свое конструкторско-технологическое бюро, у нас там заказы и льготные путевки в пионерлагерь!
– Началось! – схватился за голову и папа.
– А про нас в Москве еще говорят «за длинным рублем поехали»! – оседлала своего конька мама. – Какой уж здесь длинный рубль! Если только длинный туман! Но только не этот, местный, который после инфляции впору в мусорном мешке носить, а не в кошельке. А вот этот, – мама указала вверх, – длинный, черный, бесконечный, который всех нас отравит! Для этого тебе нужно было три высших образования получать?! – грозно обратилась она к папе. – Столько учиться и доучиваться, чтобы дочь фактически без тебя выросла?! Чтобы в 40 лет привезти нас всех в этот ад и родить здесь еще одного мученика?!
Папа погрустнел.
Я знала, что для него это больная тема. Как любой нормальный мужчина, тем более, восточный, он хотел гордиться тем, что сделал для своей семьи. Ему бы хотелось думать, что его жена и дети довольны, сыты, одеты и обуты, благодаря тому, что он много учился и честно работает. Ему хотелось думать, что он вывез свою семью в зарубежную командировку, что престижно и доступно далеко не каждому советскому человеку. Но мама постоянно указывала ему на иное. В свои десять лет я смутно догадывалась, что такое обесценивание заслуг может быть очень неприятно. Папа же действительно старался, много учился, выбрался из своего Чарджоу в Ашхабад, потом из Ашхабада в Москву, а из Москвы в Тегеран. Да, ему уже 40 и он не в Париже, но ведь и карьера не делается быстро, если только ты не сын важного человека. В посольстве была одна молодая пара, с которой моя мама дружила и все время тыкала ими папе. Дяде Сереже и его жене Ирочке не было и 30, но он уже занимал очень высокий пост в посольстве. Но и папу его знала не только моя мама, но и весь Советский Союз. Мама не могла не понимать, что дело тут не только в личных заслугах дяди Сережи, хотя он был очень интеллигентный приятный молодой человек со знанием нескольких языков и в посольстве его очень хвалили. И все равно мама без конца ставила дядю Сережу папе в пример, как будто он мог «родиться обратно» у бабушки Базаргуль и появиться на свет заново во влиятельной номенклатурной семье!
Папа обычно отшучивался, но иногда, когда мама добавляла свои «пять копеек» к куче проблем извне, он терял над собой контроль и искренне расстраивался. Не знаю, замечала ли это мама, но я замечала, обычно стараясь исподволь папу поддержать.
– Надо же, – говорила я про дядю Сережу. – Такой важный у него отец, а сына на войну отправил! Мог бы куда-нибудь в Париж или в Берн.
Именно Париж с Берном верно служили моей маме притчей во языцех и символом иной, лучшей жизни.
– Если у человека основной фарси, то Париж он увидит только если перед пенсией! – оправдывался папа. – И никакие родители тут не помогут. А Сережа менее избалованный, чем некоторые без важных отцов. Учился, старался… Но на европейское отделение иди поступи! Я поэтому и говорю, – тут он кивал на меня, – учи язык! В любую свободную минутку учи инглиш!
– Из-за тебя у нее все минутки свободные, – огрызалась мама. – В Москве дети ходят в кружки, в секции, в школу ходят, в конце концов! А наша, благодаря тебе, шляется в палаты к иностранным больным!
– Ирина, всё, кто старое помянет, тому глаз вон!
Папа не одобрял ударов ниже пояса и в этих случаях маму всегда одергивал. В ответ я тоже всегда старалась прийти ему на помощь, когда наша мамочка в очередной раз «выходила из берегов», мы это так называли.
– Я и перед пенсией Парижа не дождусь, – бурчала мама. – Мне бы дождаться возвращения на Родину! Я ее буду вдвое больше ценить!
Под ядерным облаком мама снова вспомнила о своих извечных претензиях. Родительский спор на эту тему протекал всегда примерно одинаково, сигналом о его начале обычно служили мамины причитания на повышенных тонах. Услышав «сигнал к атаке», даже баятик перестал улыбаться и разорался.
