Примерно через полчаса, сделав крутой поворот, очередь приблизилась к раке. Друзья отошли, и я теперь мог, не спеша, в тишине, нарушаемой только негромким потрескиванием свечей, разглядеть иконостас и Царские врата, справа от которых приглушенно сиял точный список «Троицы» Рублева.
Я видел, как верующие, поднимаются на солею, ставят свечи, подходят к иконостасу, прикладываются к одной из потемневших от времени икон, и затем, перекрестившись, благоговейно припадают к раке с мощами преподобного Сергия. Вблизи раки очередь пошла быстрее, и уже была готова, как река, вынести меня на солею, от которой меня отделял только толстый канат из бардового бархата. Вот передо мной осталось двадцать, пятнадцать, десять человек…
Я шел вдоль каната и с каждым шагом все более отчетливо понимал, что не могу через него переступить. Не имею права подняться на солею, зажечь свечу, перекреститься и приложиться к святыне. Научиться этому было несложно, и я уже выучил всю последовательность действий. Только, в моем случае, все это будет неправдой. Потому что я не крещен. Я – не христианин или, как говорили в старину, «нехристь». Поэтому и «Троица» Рублева, и преподобный Сергий, и храм, и горящие свечи, и монах, и все верующие находятся для меня за бархатным канатом, словно по другую сторону государственной границы, и я не имею права ее пересечь. Там, у раки преподобного Сергия – мой народ, но я не с ним. Мое место с иностранцами, охочими до всего необычного и улыбчивыми, но непробиваемо чужими. По крайней мере, сегодня.
Позже я не раз бывал в Лавре – один и с семьей, друзьями, учениками, прихожанами, но день, в который мне довелось ощутить присутствие Неба на земле, не забуду никогда. В тот памятный день границей между двумя мирами – горним и дольним стал для меня бархатный канат у раки преподобного Сергия. Граница была условной и, одновременно, такой реальной, что перейти ее я не смог.
Сжимая в руке свечу, я вышел из очереди и направился к выходу их храма, зная, что обязательно вернусь, но уже христианином. Так и произошло. Не сразу, а примерно через год. Потому что, как оказалось, чтобы Бог вошел в мое сердце, его было нужно освободить от идолов и хорошенько в нем прибраться.
19. Когда это началось?
– Вы сказали, что были пионером и комсомольцем?
– Был.
– И затем стали верующим?
– Да.
– А как к этому отнеслись Ваши родители?
Спросив об этом студентка, скорее всего, первокурсница, смущается и краснеет. Как будто спросила о том, о чем спрашивать неприлично, но я, наоборот, рад ее вопросу. Поскольку сам недавно вспоминал тот день, когда, прочитав одну из работ Энгельса о вреде религии и с ним не согласившись, пришел в комнату мамы и застал ее сидящей на кровати за чтением очередного детектива, которые, будучи врачом-невропатологом, она щелкала как орешки.
– А ведь Энгельс ошибался! – начал я свой рассказ и, не дав маме опомниться, вывалил на нее все свои сомнения и вопросы.
Мама отложила детектив и села повыше, навалившись на спинку кровати. Словно к ней пришел не сын, а очередной больной, и профессиональный долг требует выслушать его до конца, каким бы туманом не была полна его голова.
– И что было потом? – спросила студентка.
– Когда я закончил свою пламенную речь, мама какое-то время помолчала, затем смерила меня взглядом и спросила: «И когда у тебя это началось?».
По студенческой аудитории прокатились смешки.
– А что Вы ответили? Расскажите! – раздались голоса.
– Ничего не ответил. Просто улыбнулся, попросил, чтобы она понапрасну не переживала и вышел из комнаты.
– Неужели не было обидно?
– Конечно, обидно. Ведь я сам пришел к ней поделиться. Только, что поделаешь? Есть вопросы, в которых слова бессильны, и вопрос веры – один из них.
– Зачем же Вы тогда улыбнулись?
– Просто я знаю, что, когда человек сходит с ума, он теряет чувство юмора и перестает улыбаться. Поэтому улыбка – верный сигнал о том, ты здоров, и с головой все в порядке. Вот мне и захотелось послать маме такой сигнал.
– И как? Помогло? – пробасил кто-то с последнего ряда.
На этот раз уже вся аудитория залилась смехом. Люблю студентов. Особенно дерзких и смелых, у которых, что на уме, то и на языке.
– Вижу, что и Вас с головой тоже все в порядке, – ответил я и, услышав, как с новым гулом смешков слилась трель звонка, подитожил. – Не сразу, но помогло. Ведь, даже для того чтобы вырастить газон, необходимы годы. Тем более когда речь идет о вере. А раз так, надо научиться ждать.
– И как? Дождались? – спросил все тот же остряк.
– Дождался. Со временем мама стала ходить в храм, исповедовалась и причащалась. Так что для нас обоих тот разговор не прошел даром. Спасибо, что о нем напомнили.
20. Нужные слова
В декабре 1986 года я получил краткий отпуск и приехал из воинской части в родной Киров. Всего на десять дней, но как много они вместили! Навестил родителей и друзей. Прошелся по любимым кварталам. Вспомнил жизнь на гражданке. Даже немного потемпературил и во время болезни прочитал роман «Мастера и Маргарита», который тогда был впервые опубликован. И все же среди этих встреч, была одна, о которой хочется рассказать подробнее.
В те дни в кинотеатре «Мир» на улице Ленина шла ретроспектива фильмов Андрея Тарковского. Сам режиссер тяжело болел и медленно угасал от рака в Парижской клинике. Жить ему оставалось несколько дней. Однако об этом я не знал и как оказался на фильме «Андрей Рублев», не помню. Скорее всего, случайно.
Помню, фильм показывали не в основном, а в малом зале, который в начале сеанса был полон. Мне досталось место в последнем ряду, около двери, через которую периодически выходили зрители, не осилившие картины без привычного линейного сюжета и щедро рассыпанных по нему подсказок.
Признаюсь, мне тоже было непривычно, и все же я досмотрел фильм до конца. И правильно сделал. Потому что в одной из центральных сцен прозвучали слова, которые меня потрясли. Тогда, по своей непросвещенности, я приписал их автору сценария, и лишь через несколько лет узнал, что это были слова апостола Павла из первого послания к коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13:1—3).
В фильме после этих слов убийцы, посланные великим князем, ослепляют мастеров, приглашенных в Звенигород, чтобы построить там еще более красивый храм.
Идет XV век. Монголы терзают русские земли. Горят города и села. Льется кровь. Князья предают друг друга и, прикрываясь Церковью, мучают свой народ, который бежит от всех – монголов, князей и их веры. И вдруг посреди всей этой крови и грязи неожиданно звучит гимн любви!
Однако способны ли люди его услышать, если все, к чему прикасаются, они портят и губят? Как это произошло с мечтами о свободе и братстве, гуманизме и просвещении, правах человека и другими прекрасными идеями, которые все, казалось бы, уже безнадежно испорчены, и поэтому остается одно – признать эксперимент неудачным и закрыть лабораторию?
И все же не будем спешить. Ведь послание к коринфянам также было написано человеком. Как были созданы людьми иконы Рублева и фильм Тарковского. Значит, человек все же не безнадежен?
Думаю, что именно поиски ответа на эти вопросы, в итоге, привели меня в Церковь. А началось все с фильма, который тогда я досмотрел до конца. Как все-таки важно вовремя услышать нужные слова!
21. Они мешали строить социализм
– Дети свободны, а учителя я попрошу остаться! – звучат с последней парты слова, которые я уже давно приготовился услышать.
Восьмиклассники выходят из кабинета, а я остаюсь. Потому что учитель – это я. Точнее практикант, которому довелось вести урок в родной школе, надеясь, что никто из посторонних на него не придет, но эта надежда не сбылась.
Да еще как! Сегодня на мой урок пришла сама Елена Ивановна, заведующая кафедрой, одна из легенд нашего пединститута, который в этом году я заканчиваю и теперь, еще не факт, что благополучно закончу. Поскольку тема мне попалась непростая «Революции в Европе 1848—1849 годов. Возникновение марксизма», а там на каждом шагу ямы и ловушки. Особенно, когда накануне всю ночь ты читал сборник «Вехи», авторы которого громят тот самый марксизм, а журнал «Огонек», который ты выписываешь, регулярно печатает статьи о жертвах сталинских репрессий. Но я вроде бы справился и не сказал об этом ни слова. Хотя так хотелось!
Закрываю дверь за последним учеником и сажусь за соседнюю парту. Елена Ивановна какое-то время молчит, деловито листая лежащую перед ней тетрадь, и затем, по-прежнему не поднимая глаз, совершенно спокойно, с интонацией хирурга, который в сотый готовится отрезать воспалившийся аппендикс, спрашивает:
– Скажите, за что Вы так не любите марксизм?
Я теряюсь, поскольку никак не ожидал, что разбор моего урока проверяющий начнет именно с такого вопроса.
– Простите, о чем Вы спросили?
– За что Вы не любите марксизм? – повторяет Елена Ивановна.
За пару секунд я мысленно прокручиваю в уме весь урок. Как она догадалась? Ведь я не сказал о Марксе ни одного плохого слова, а о Ленине и большевиках тем более. Казалось бы, обошел все ямы и ловушки. К тому же за окном «перестройка», и любить марксизм уже никто не обязан. Хотя впереди нас, выпускников, еще ждет экзамен по марксизму-ленинизму, на котором тебя могут легко завалить. Было бы желание!
Смотрю на проверяющую и неожиданно для самого себя отвечаю:
– А за что его любить? Вон сколько людей погибло!
