Душевно уважающая Вас
Афанасия Лазаревская.
299. I. О. Ускова до Т. Г. Шевченка
9 вересня 1858. Форт Олександрiвський
Добрейший Тарас Григорьевич, вместе с этим я послал к Вам 5 мерлушек. Из них некоторые попорчены немного молью, но эти места можно вырезать, потому-то Вам вместо трех посылается 5-ть. Лучших достать было нельзя; их обыкновенно можно доставать только весной.
Я писал почтеннейшему Михаилу Матвеевичу, чтобы от Чернягина взять оставшие[ся] у него за камеру деньги 2 р[убля] 44 к[опейки] и, кроме того, он не достал мне 2-х стекол на цельную пластинку, стеклянных воронок 3-х и трипелю ? фунта (вместо которого прислана свинцовая окись ненужная), еще также не прислано пропускной бумаги, которой мне теперь и не нужно.
Михаил Матвеевич, вероятно, забыл сказать об этом Чернягину или не нашел его на прежней квартире. Он перешел на Литейную в Большую Морскую, в дом князя Урусова, № 29. Мне совестно более беспокоить Мих[аила] Матв[еевича], и потому прошу Вас, Тарас Григорьевич, потрудитесь зайти к мошеннику Чернягину и возьмите у него вышеозначенные вещи, т. е. 2-ва стекла, 3 воронки и вместо свинцовой окиси и пропускной бумаги – 1 фунт трипела; пересылать их обождите, только уведомьте, когда возьмете. А за 2 р. 44 к. спросите у Чернягина хоть 2 грамма полуторно-хлористого золота*,[5 - Внизу дописано: Чтобы не было хлористое золото, оно у меня есть.] а если у него этого нет, то возьмите на эти деньги у него сколько будет можно стекол на 1/1 пластинку.
Я писал прежде Чернягину, чтобы он вышепрописанные вещи и деньги передал Михаилу Матвеевичу. Следовательно, Чернягин не посмеет отказать Вам, если Вы сошлетесь на письмо к нему.
Агафья Омельяновна и дети мои – Ваши искренние друзья – Вам кланяются и желают всего лучшего для Вас на свете.
Не забывайте нас, Тарас Григорьевич, пишите, будет грех Вам забывать людей, которые всегда питали к Вам теплые искренние чувства. Не пишите часто, этого нельзя требовать при Ваших теперешних занятиях; но хоть изредка только бы знать о Вас, где Вы находитесь и как поживаете.
Остаюсь искренно преданный Вам
И. Усков.
9 сентября 1858 г.,
форт Александровский.
300. О. В. Марковича до Т. Г. Шевченка
Вересень 1858. Немирiв
Великоповажний i дуже добрий пане, батьку наш Тарас Григорович. Закохались Ви в простому та щирому писанню дружини моеi, та вже таку iй ласку показуете, що не треба й батька рiдного. Да хто його й знае – який лучче цiкавiш подарок – дару: чи золотий наручник – громадську за приводом Вашим даровизну, велика честь, немае бiльшоi! – чи Ваш власний «Сон», що й громадi не треба кращого, – коли б, Бог дав, справдився! А що вже я, то луччого не бачив, не чув – i не хочу!
Ми будемо слати Вовчковi (свого ймення вона не хоче) повiстки пану Данилу Каменецькому, яко вже й почали «Ляхом», а на тiм тижневi, як Бог благословить, пошлемо «Панночку» або й двi «Панночки». Думка, через увесь октябрь i ноябрь, коли будем живi, пересилать Вам Вовчковi оповiдання; а в декабрi сами[м] приiхать до Вас, щоб розгледiть Вас вiч-на-вiч, подякувать за зроблене i порадиться за себе надалi.
За грошi Ви радите впрям, як рiдний батько. Нехай Вас Бог на довгий вiк поздоровить i пощастить! Ми Вам полицяемо нами побiдкаться на столицi: кому хотя i за що хотя спродувать i видавать новеньке й старе. А Каменецького, сього щирого чоловiка i нашого давнього приятеля, покладаемо Вам певним у всьому пiдпомошником. Через нього вже я прохав Вас переглядiть роботи Вовчковi i до кращого пуття доводить. Прошу оце й самих Вас об тому ж; один розум, каже, добре, а два лучче.
«Козачки», «Панськоi волi» i «Одарки» «Р[усский] в[естник]» не надрюковав переводу; такая притика одбива Вовчка зовсiм од переводiв; шкода працi кривавоi i часу дорогого. Хiба вже тодi, як побачимось, усовiтуете що певне по частi переводiв. А тим часом, чи не пропустив би фон-Крузе Кулiшеве видання (грiх сказати дуже добрее) «Оповiданiй» другим виданням i руський iх перевод – iз дими трьома, що не пустив у «Руський вiсник». Може б такi двi книжечки хутче збили копiйку для нас – щоб нам змогтись з Немирова поволоктись на Рiздвянi святки, – хто жив дожде. Для Вовчка б добре свiта i людей побачить, дуже б добре! Прикладаю тут же на Вашi очi, що «Рус[ький] вiсник» винен нам за 4 листи печатних: об цiнi вiн питався, а ми дали на його волю, – да й замовк. Да Оболонський винен за «Надежу», одiсланую йому вже тижнiв коли б не три буде, тож з покладанням плати на його волю. Да Каменецький хваливсь, що крiм 100 екз[емплярiв] i 100 карб[ованцiв], перше нам засланих, ще зiб’еться карб[ованцiв| з 100 на нашу долю (65 карб[ованцiв] данi Кулiшем iще до друку).
Щирозичливий Вам Опанас Маркович.
Коли вдасться виданне уповнi переводних повiсток, та й настоящих – малоросiйських – друге видання, то чи не назвать би «Панськоi волi» – «Горпиною», а «Знай, ляше!» – «Отцем Андрiем», з спразненням останнiх строчок двох. Будьте ласкавi, одписуйте кожен раз, як одберете кожну повiстку, або намовляйте Каменецького одписувать.
301. А. І. Толстоi до Т. Г. Шевченка
1 жовтня 1858. С.-Петербург
Сегодня от 6 до 8 часов вечера хотел быть Плетенев. Если желаете с ним переговорить лично, то приходите. Пишу к Вам, Тарас Григорьевич, с утра, с тем, чтобы Вы знали и чтобы застать Вас дома.
Толстая.
Середа, 1 октября.
302. Т. Г. Шевченка до А. О. Лазаревськоi
9 жовтня 1858. С.-Петербург
Чтимая и глубокоуважаемая
Афанасия Алексеевна!
Ради самого Бога и всех святых его, простите мне непростительную мою вину перед вами. Уже прошел месяц, как я получил от сына вашего Ивана ваше дорогое для меня письмо и, я просто одичал меж киргизами и только по этому случаю простите мне, что я сегодня только отвечаю вам. Другой причины я не знаю.
После долгого и тяжкого испытания (нехай воно i ворогам нашим не сниться) я не освоился еще с радостию свободы, не вошел еще в нормальную колiю жизни, мне все еще кажется, что я в гостях, и на этом основании ничего не делаю, и даже не отвечаю друзьям моим. Это другая и столько же уважительная причина моего запоздалого ответа. Простите мне великодушно, глубокоуважаемая Афанасия Алексеевна.
Благородных сыновей ваших я привык называть моими родными братьями, позвольте же вас называть моею родною, невиданною и искренне любимою матерью и примите сердечный сыновний поцелуй от глубоко любящего вас
Т. Шевченка.
Поздравляю вас с днем вашего святого ангела.
9 октября
1858
С.-Петербург
На зворотi:
Высокоблагородной
Афанасии Алексеевне
Лазаревской.
303. Т. Г. Шевченка до начальника III вiддiлу В. А. Долгорукова
27 жовтня 1858. С.-Петербург
Милостивый государь,
князь Василий Андреевич!
Вашему сиятельству известно, что в 1847 году я был присужден к продолжительному наказанию за неосторожные стихи, написанные мною в минуты душевного огорчения такими явлениями, о которых я не имел права судить публично, по существующим постановлениям, и не имел возможности судить основательно, по удалению моему от центра правительствующей власти. Вполне сознаю свои заблуждения и желал бы, чтобы преступные стихи мои покрылись вечным забвением. Десять лет прошло с того времени. В такой продолжительный период и дети становятся людьми, мыслящими основательно. Поэтому надобно предположить, что и в моей бедной голове больше установилось порядка, если не прибавилось ума. На основании этого естественного предположения покорно прошу ваше сиятельство как представителя верховной власти в известной сфере дел смотреть на меня как на человека нового и не смешивать меня с тем Шевченком, который имел несчастие навлечь на себя своими рукописями праведный гнев в Бозе почившего государя императора.
Возвращенный в столицу великодушием августейшего его сына, я увидел во многом перемены необыкновенные, истинно благодетельные для отечества и, между прочим (что лично для меня особенно важно), нашел людей, которые подверглись гневу правительства в одно время со мною, действующими ныне на литературном поприще для общей пользы. Таковы Н. И. Костомаров и П. А. Кулиш, которым в 1847 году было запрещено печатать свои сочинения. Мало того: даже сочинения эмигранта Мицкевича, по высочайшей благодетельной воле, позволено печатать в пределах империи. Согласитесь, ваше сиятельство, что эти отрадные явления должны внушить и мне надежду на милость нашего великого монарха. Я потерпел наказание собственно за мои рукописи, которых никогда не пожелаю видеть в печати. Что же касается до печатных моих сочинений, то они и во время моей солдатской службы продолжали ходить по рукам и продаваться тайком букинистами, а запрещение наложено было на них, так сказать, зауряд, для усиления моего наказания. Возвратясь теперь в Академию художеств, я подвергаюсь естественному следствию десятилетнего моего отсутствия – бедности, из которой не могут извлечь меня отсталые труды мои по части живописи, – тем более, что мне уже 48 лет и что мое зрение с каждым месяцем ослабевает. Если вашему сиятельству угодно будет обратить благосклонное внимание на все мною изложенное, то вы согласитесь, что, прося вас снять с моих книг запрещение, я прошу только дозволить мне пользоваться литературными правами предшествовавшего царствования и постановлениями тогдашней цензуры, которая, как известно, была гораздо строже нынешней, – я прошу дозволить мне на старости иметь кусок насущного хлеба от моих молодых трудов, признанных цензурой безвредными даже и до благодетельного воцарения нашего великого монарха. Осмеливаюсь прибавить, что просьба моя кажется мне уважительною по одному тому уже, что ее исполнение будет соответствовать характеру всех милостей царских, которые изливаются на его подданных от полноты его благодушия, в смысле божественных слов: прощу и не помяну, и что в моем положении не будет противоречия с понятием о великодушии монаршем.
С глубоким почтением имею честь быть
