Тонкая грань

Тонкая грань

Каждый год я стараюсь хотя бы единожды выбраться в Петербург. Что за радость оказаться снова в царской столице, восхититься её размахом, величием, красотой! После суетной, тесной Москвы взгляд с восторгом скользит по широким площадям и каналам; куда ни пойдёшь, всюду чувствуешь душевный волнующий трепет. Вот и в тот раз, когда моя питерская приятельница Лена позвала меня в гости, я тут же собралась, хотя на дворе стоял ноябрь – не самое лучшее время для посещения Петербурга. Помнились мне пушкинские строки: «Над омрачённым Петроградом / Дышал ноябрь осенним хладом», но они не остановили меня. Предстоящая поездка имела своеобразный бонус: медицинский центр, в котором работала Елена, организовал в те дни экскурсию в Гатчину, и я могла присоединиться.

И вот мы уже мчимся в большом современном автобусе по шоссе в направлении Гатчины.

– Смотри, Тань, как тебе с погодой повезло! – радуется Лена.

И впрямь повезло. Чудесный выдался денёк – солнечный, яркий! С передних мест, которые мы заняли в автобусе, открываются дивные бескрайние просторы.

– А какая программа у нас в Гатчине? – уточняю я у Лены через некоторое время, предвкушая приятную прогулку.

– А… психбольница… Кащенко, – рассеянно отвечает она, глядя перед собой и думая о чём-то своём.

– Какой Кащенко? Ты смеёшься? – переспрашиваю я, оторопело уставившись на неё.

– Психбольница имени Кащенко, – повторяет Елена, на сей раз повернувшись ко мне. – Что ты так удивляешься? Разве я тебе не говорила?

– Но ты… ты говорила про какие-то гатчинские усадьбы, дачи!

– Да, мы будем проезжать их по дороге. Да и сама больница находится в бывшей усадьбе Демидовых, нам про это ещё расскажут.

Я в изумлении оглядываюсь по сторонам, надеясь найти опровержение услышанному. Двадцать медицинских работников – мужчин и женщин, едущих в автобусе, спокойно беседуют между собой. Неужели все они решили по доброй воле провести свой выходной день в психбольнице? Невероятно! Нет, Лена, должно быть, шутит. Ох уж этот чёрный медицинский юмор!

Но увы! Через час наш автобус затормозил перед шлагбаумом, преграждавшим проезд на обширную территорию, обнесённую каменным забором. После кратких переговоров водителя с охранником проезд был открыт, и автобус, миновав ворота и сделав небольшой крюк, подкатил к импозантному двухэтажному особняку в стиле классицизма. На крыльце нас уже поджидала молодая, лет тридцати, женщина с пышной копной ярко-рыжих волос, одетая в джинсы и красную куртку.

Мы высыпали из автобуса и сгрудились возле входа, над которым красовалась металлическая табличка с надписью: «Психиатрическая больница № 1 имени П.П. Кащенко».

Мой разум отказывался верить происходящему. Приехать из Москвы в выходной день за свой счёт в психбольницу!.. Всё это казалось странным, затянувшимся сном.

– Меня зовут Марина, – представилась рыжеволосая женщина. – Я буду сегодня вашим гидом. Добро пожаловать!

Она распахнула тяжёлую дверь, пропуская нас внутрь здания. На входе возникла некоторая заминка.

– Да проходите же смелее, – подбодрила она нас, – это административный корпус, здесь пациентов нет.

Пройдя вперёд, мы очутились в просторном зале с большими арочными окнами, сквозь которые открывался чудесный вид на окрестности: небольшое озеро, к которому примыкал ещё зелёный луг; лес вдали на пригорке, играющий пёстрыми красками в лучах полуденного солнца.

Марина, выйдя вперёд, начала свой рассказ о здании, в котором мы находились. В течение долгого времени, начиная с шестидесятых годов XVIII века, усадьбой владели, как выяснилось, известные промышленники Демидовы… Интересные судьбы, захватывающие истории. С большого портрета на нас пристально смотрел последний владелец из рода Демидовых – Пётр, аристократ, красавец и, как говорят, умнейший человек.

Собравшиеся внимательно слушали гида. Она выглядела увлечённой и артистичной, излучая всем своим видом уверенность и достоинство, что вообще свойственно людям, занимающимся любимым делом. В начале экскурсии я всё всматривалась в её лицо, силясь понять, почему оно кажется мне знакомым. И вдруг вспомнила. Эти пышные, рыжие волосы, бледная кожа, немного косящие глаза… Да, ошибки быть не могло: это она! Но какая разительная перемена произошла в ней за это время! Казалось, это был совсем другой человек.

– А теперь пройдём в так называемый Бальный зал! – Марина махнула рукой, и я заметила на её руке обручальное кольцо.

Мы проследовали за Мариной в светлый овальный зал с небольшой авансценой и расселись на красивых, обитых жаккардовой тканью стульях.

– При Демидовых здесь проводились балы, а сейчас проходят конференции, совещания, международные мероприятия. Больница имеет высокий авторитет и живёт активной научной жизнью, – не без гордости добавила Марина.

Она продолжила свой рассказ – теперь уже о знаменитом создателе больницы Петре Петровиче Кащенко, ставшем впоследствии, в начале прошлого века, её главным врачом. Кащенко в корне изменил подходы к лечению психических больных: отказался от так называемой карательной терапии и начал применять принципиально новые, гуманные способы лечения, основанные на трудотерапии и развитии творческих способностей пациентов.

– А потом была революция, – продолжила Марина, – но клинику удалось сохранить. А вот при немецкой оккупации все находившиеся здесь пациенты были убиты – около тысячи человек… После войны начались восстановительные работы, и вскоре больница вновь открылась; приехали врачи, некоторые жили прямо тут или поблизости. Персонал здесь всегда был фантастически предан своему делу!

Марина продолжала говорить, а у меня перед глазами всё более чётко всплывала наша прошлая встреча – зимой, в начале года.

Я направлялась тогда в командировку в Петербург, ехала «Сапсаном». Меня провожал брат. Мы приехали на вокзал загодя, вагон был ещё практически пуст. Забросив на полку багаж, мы вышли в тамбур и, поговорив ещё какое-то время, распрощались. До отправки поезда оставалось ещё минут пять-семь. Я сняла пальто и разместила его в багажном отсеке в проходе. Вернувшись на своё место, я увидела странную картину: рядом с моим сиденьем висела чья-то мохнатая лисья шуба, загородившая весь вид из окна. Оглянувшись по сторонам и никого не увидев, я сняла эту шубу и перевесила её на вешалку в отсеке рядом со своим пальто. Устроившись у окна, я откинула столик и собралась почитать. Не прошло, однако, и пары минут, как рядом возникла разъярённая рыжеволосая фурия.

– Кто дал вам право трогать мои вещи?! – вскричала она. – Безобразие! Как вы посмели?

– Послушайте, – возразила я, стараясь не терять самообладания, – это моё место, и ваша шуба мне мешала.

– Но вы же видите, что рядом с моим местом нет крючков, а те, что рядом с вами, – рассчитаны и на эти места, – гневно продолжила она.

Возможно, формально она была права, но её поведение показалось мне вызывающе глупым, и я продолжала возражать. Разговор всё более начинал походить на обычную склоку, и я уже не рада была, что перевесила эту злосчастную шубу. Кое-как, после взаимного обмена колкостями, наша перепалка стихла, и рыжеволосая уселась наконец на своё место – прямо передо мной.

Я попыталась читать, но тщетно: настроение было испорчено, в голове крутились обрывки услышанного, а над впереди расположенным креслом раздражающе торчала рыжая копна.

Я стала смотреть на мелькавший за окном пейзаж: тонкие белёсые стволы берёз, овраги, ели… Постепенно всё слилось в сплошную полосу; кажется, я задремала.

Очнулась я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, я, к ужасу своему, увидела рядом с собой рыжеволосую женщину.

– Выслушайте, выслушайте меня! – надрывно повторяла она.

Я с опаской воззрилась на неё, готовая к новой атаке. Но при следующем взгляде стало ясно: что-то произошло с ней за это время. Рядом находилась не злая фурия, а расстроенная женщина, из глаз которой текли слёзы.

– Простите меня! – проговорила она, всхлипывая.

Её слова и несчастный вид сбили меня с толку.

– О чём вы? – спросила я и тут же в приступе великодушия добавила: – Это вы меня простите; мне правда жаль, что так вышло.

– Нет, это я, я, – перебила она, будто испугавшись, что я не стану слушать.

Тушь с её ресниц подтекла, образуя под веками чёрные разводы, отчего её глаза казались неправдоподобно огромными.

– Со мной постоянно что-то происходит, – продолжила она, теребя свой вязаный шарф. – Я не уживаюсь с людьми, я никому не нужна!

Её рот мучительно скривился.

– Скажите, с вами бывало, к примеру, такое, что вам нравится человек, очень нравится, а вы ему не нужны – совсем, вовсе… Навязываешься, мучаешься… Я вот ездила в Москву на психологический тренинг – чтобы научиться справляться с этим, но всё это не то, не то… Что мне делать?!

Последний её вопрос, казалось, был адресован уже не мне, а пространству за окном, в которое она уставилась в крайней степени отчаяния, но я всё же попыталась ответить ей.

– Вы знаете, – сказала я, – ваши рассуждения кажутся мне странными. Что значит, никому не нужна? Это же абсурд. Всегда найдутся люди, нуждающиеся в помощи и поддержке. Просто не надо чрезмерно привязываться к кому-то, превращать человека в фетиш. К этому надо относиться спокойно.

Некоторое время мы ехали молча. Потом она тихо произнесла «спасибо» и вернулась на своё место. До самого конца пути мы не проронили больше ни слова. И вышли из поезда в разные двери.

И вот судьба снова свела нас. И где! А как она изменилась с тех пор! Вместо потерянной, мечущейся особы я видела перед собой красивую, уверенную в себе женщину, состоявшуюся личность.

– А теперь пройдём в бельведер!

Следом за Мариной мы поднялись в верхнюю часть дома. Здесь, среди развешенных по стенам старых писем и фотографий, Марина продолжила свой рассказ.

– А кем вы здесь работаете? – спросил вдруг кто-то во время наступившей паузы.

– Я значусь здесь социальным работником, – ответила Марина. – Мне поручено встречать гостей, проводить экскурсии. С полгода уже тут работаю.

– Марина, вы очень интересно рассказываете, – заметил один из мужчин. – А как вы вообще сюда попали?

– Это произошло весьма неожиданно, – ответила Марина, ничуть не смутившись переводом беседы в личное русло. – Я довольно долго искала работу, которая могла бы отвлечь и увлечь меня, и всё не находила, слонялась без дела, впадала в депрессию. А потом в какой-то момент успокоилась и возложила все свои терзания на Господа, и сразу всё устроилось – будто кто-то точным ударом кия вогнал шар в нужную лунку.

Марина улыбнулась, отчего её лицо обрело приятную мягкость.

Под конец экскурсии группа поднялась на крышу, с которой открывался обширный вид на окрестности. Всё здесь, казалось, было так же, как и при основателе клиники, Петре Кащенко.

– А почему никого не видно вокруг? – спросила подошедшая Лена.

И впрямь, на всей огромной территории не было видно ни души.

– Сейчас пациенты отдыхают, – объяснила Марина. – А потом – занятия, кто чем: живопись, музыка, театр… Да-да, даже театр у нас есть – всё как при Петре Петровиче.

– А где же больничные корпуса? – поинтересовался кто-то, озираясь по сторонам.

– Вон там, среди деревьев, видите? – указала Марина. – Восемьдесят процентов местных больных – с диагнозом «шизофрения». Но и с этим можно жить… Знаете, сам Кащенко очень осторожно относился к этому диагнозу, считая, что между безумием и гениальностью – всего лишь тонкая грань… Может, кто-то сейчас лечится у нас, а в следующем веке будет признан гением, – добавила она с улыбкой. Лицо её на мгновение приняло какое-то странное выражение, и мне опять вспомнился её отчаянный вид в поезде – и подумалось: а случайно ли она оказалась здесь? Не связана ли она с кем-то из находящихся здесь людей?

Я подошла к Марине и поблагодарила за экскурсию. Она, слегка прищурившись, внимательно всматривалась в меня – теперь настал её черёд вспоминать. Но, похоже, ей это сразу не удалось, что и понятно: внешность моя вполне заурядна, да и почти год прошёл с той встречи.

Гуськом спустились мы вниз по крутой деревянной лестнице и оказались на улице. Вдоль однотипных невысоких корпусов возвращались мы в полной тишине к воротам клиники, за которыми нас ждал автобус.

Я немного приотстала, шла не спеша, думая о Марине. Взгляд скользил по зарешечённым окнам – за ними, в глубине, колыхались безмолвные тени. И тут совсем рядом выплыло из полутьмы мужское лицо – серое, с жидкими патлами спадавших на лоб волос. Встретившись взглядом, мы замерли. Сквозь стекло на меня смотрели светлые неподвижные глаза. Кто этот человек? Как он попал сюда? Кем был прежде? Тень улыбки скользнула по его лицу, и из приоткрытого рта к подбородку потянулась тонкая бороздка слюны. Мне сделалось жутко. Какая-то сила будто отбросила меня в сторону, и я поспешила догнать нашу группу, продвигавшуюся по берёзовой аллее к выходу.

Ко мне подошла Елена:

– Куда ты пропала? Я потеряла тебя.

Я взяла её под руку.

– С тобой всё в порядке? – спросила она, вглядываясь в меня.

– Да, – ответила я, – слава Богу!

Я чувствовала облегчение и усталость, как после сложного похода. В течение нескольких часов я словно шла по грани, разделявшей прошлое и настоящее, самоотверженность и боль, отчаяние и воскресение к жизни. Это была очень тонкая, почти невидимая грань. Она не заканчивалась у ворот, а простиралась вдаль, в бесконечность.

Безвременники

За окном моросил дождь. Небо затянуло тучами, ветки деревьев с остатками рыжей листвы зябко покачивались на ветру. Подумать только: октябрь едва начался, а уже так холодно и хмуро! Лена потянулась в постели. Вставать не хотелось, но и откладывать запланированную поездку на дачу было неразумно: надо собрать яблоки, уложить оставшиеся вещи, словом, закрыть сезон окончательно. Можно, конечно, дождаться мужа из командировки и поехать вместе на машине, но она уже отвезла дочку к бабушке, да и вскоре обещали заморозки… Нет, надо ехать!

Быстро собравшись, Лена надела рюкзак и отправилась на вокзал. В свои неполные сорок она была легка на подъём, и ей обычно не составляло труда отправиться в путь – будь то в жару или стужу, только вот осеннюю сырость она недолюбливала, поэтому и настроение в то утро было у неё поначалу не слишком бодрым. Однако пока она ехала в электричке, погода разгулялась, и лес, тянувшийся с обеих сторон, заиграл яркими красками в лучах проглянувшего солнца. Сразу стало веселее и на душе.

Выйдя на своем полустанке, Лена вздохнула полной грудью: загородный воздух обдал её приятной прохладой, терпкими запахами хвои и прелой листвы. Лесная дорожка вскоре вывела её к дачным участкам. Деревянные домики стояли притихшие, аккуратные, в обрамлении золотистой листвы. Похоже, почти все дачники уже разъехались – не было видно ни машин, ни людей. Посёлок словно накрыло тихой грустью. Такой контраст с летней суматохой!

Проходя мимо знакомых участков, Лена вдруг услышала плач. От неожиданности она остановилась и прислушалась. Плач раздавался со стороны дома Екатерины Глуховой, неподалёку от Лениной дачи. Екатерина была женщиной в возрасте, однако, в каком именно, никто толком не знал. Рослая, физически крепкая, она никогда не сидела без дел: всё время находилась у неё какая-то работа в саду, огороде, в доме. Жила она одна, была по натуре не слишком общительной, но и отшельницей её не назовёшь: когда соседи обращались к ней за помощью или советом, она всегда с готовностью откликалась. Екатерина производила впечатление человека сильного и уверенного в себе, так что представить её плачущей было крайне сложно.

Тем временем плач становился всё громче, переходя в рыдание. Подойдя ближе, Лена открыла калитку и, помедлив с минуту, прошла к дому. Екатерина сидела на ступеньках крыльца, уткнувшись лицом в ладони. Плечи её подрагивали.

– Катя, что с тобой? – спросила Лена, приблизившись.

Екатерина подняла голову, взглянула на Лену и снова заплакала.

Лена замерла в нерешительности. Помимо странного поведения соседки её поразила произошедшая в той перемена: на крыльце сидела вроде бы и Екатерина, но в то же время – совершенно незнакомая женщина. Вглядевшись, Лена поняла, что та сделала себе новую причёску: вместо привычного седого пучка у неё теперь была аккуратная стрижка-каре на манер корейских, которая очень шла к её широким скулам и раскосым глазам. Поменялся и цвет волос – они приобрели насыщенно-шоколадный оттенок, а некоторые удлинённые пряди отливали зрелым гранатом. На Кате был новый синий свитер с пологим вырезом, открывавшим белую шею с ниткой сине-зелёных бус. В ушах, в такт всхлипываниям, покачивались такого же цвета серьги. Чудеса, да и только! Обычно Екатерина расхаживала по своему участку в сером комбинезоне или линялом сарафане. Лена с изумлением разглядывала соседку, и вдруг ей пришло в голову, что столь изысканный вид может быть только у актрисы, что вся эта сцена подстроена и, возможно, она присутствует на съёмках какого-то шоу. Она даже оглянулась по сторонам: не прячутся ли где киношники? Но никого рядом не было, а Екатерина продолжала плакать.

– Катюш, да что случилось? – Лена сняла рюкзак и, присев рядом на ступеньку, приобняла соседку за плечо.

Та посмотрела на неё заплаканными глазами и, вынув платок, громко высморкалась.

– Лен, – начала она срывающимся голосом, – ты только подумай, что в жизни бывает!

– Ну что, что такое? – мягко спросила Лена.

– Ты только посмотри на меня! – всхлипнула Екатерина. – И надо же мне было послушаться Соньку и пойти к этому стилисту! Ещё и такие деньги заплатила!

У Лены отлегло от сердца: так вот оно что! Новый имидж пришёлся не по вкусу – и всех-то дел! Уф! Она рассмеялась:

– Катюш, ты совершенно напрасно расстраиваешься! Ты стала просто красавицей, честно говорю! Тебе всё ну о-очень идёт!

– Так в том-то и дело! – в сердцах воскликнула Екатерина. – «Красивая, элегантная» – от всех теперь только и слышу. На меня теперь и мужики на улице заглядываются… Этот стилист, Феликс, он, конечно, ас! Говорят, он сразу видит в человеке его уникальную сущность и вытаскивает её наружу. Вот и мою вытащил.

– Ну так это ж прекрасно! – не поняла Лена.

– Да, но почему так поздно?! – с отчаянием воскликнула Екатерина. – Мне ведь уже пятьдесят шесть лет! Жизнь прожита – ты можешь это понять?! А ведь я всегда считала себя некрасивой – долговязая, уродливая дылда. Даже мать родная меня в детстве «страшком» звала. Я всю жизнь комплексовала, старалась быть в тени – только б меня не заметили, не посмеялись надо мной. Если б я только знала, что я ТАКАЯ! Вся жизнь могла пойти по-другому!

И она снова заплакала, на этот раз беззвучно, но слёзы так и струились у неё из глаз.

– Вот, я как эти безвременники, – немного успокоившись, Екатерина утёрла нос рукавом и сердито указала на невысокие цветы, фиолетовыми стопочками сгрудившиеся у крыльца. – Никому не нужная красота. Выскочили, когда все уже разъехались, и никто их не видит.

– Ладно, хватит страдать! – сказала Лена строго. – Напугала меня… – и, подумав, добавила: – Красота всегда к месту и ко времени… Вот, возьми шоколадку, – она достала из рюкзака и протянула соседке «Алёнку». – Иди приведи себя в порядок. Через час приду чай пить.

Лена дошла до своего участка, чувствуя на ходу, как её охватывает некоторое смятение. Зайдя в дом, она погрузилась в полутьму безлюдной комнаты и, подойдя к зеркалу, внимательно посмотрела на себя. Провела пальцем вдоль морщинки на лбу, подняла вверх волосы, оголив шею. Вздохнула – и дом словно отозвался тихим вздохом. Холодный сумрак таил в себе невысказанные мысли, неслышные шорохи, неясные страхи.

Лена поспешила выйти на веранду, с которой просматривался весь сад – прибранный, полупрозрачный, торжественный. Земля казалась рыхлой, насыщенно-бурой; на фоне тёмной изгороди чётко прорисовывались побелённые стволы деревьев – прямо-таки раскрытый садовый рояль, готовый к исполнению осенней сонаты. Всё дышало покоем и … предчувствием скорой зимы. И тут Лена заметила возле сарая безвременники. Как и у соседки, они росли тесной группкой – фарфоровые рюмочки, прямо торчащие из земли на тугих стеблях. Лёгкое фиолетовое облако, прощальный вздох угасающего сада. Сколько изящества и красоты в этом последнем привете! Лена подошла и склонилась к цветам.

– И даже если только птицы будут видеть вашу позднюю красоту, всё равно это не зря! – сказала она, касаясь рукой тонких лепестков. – Красота нужна не зачем-то, не для чего-то – она нужна просто так, сама по себе, как воздух и как любовь – всегда и везде.

На станции

Пассажирский поезд медленно набирал скорость, готовясь к долгому монотонному путешествию. Катя и Марина находились в купе вдвоём – других попутчиков пока не было. Мысли Кати были в основном устремлены к предстоящей конференции, а Марина, хоть и ехала на ту же конференцию, вся была во власти только что пережитого: к поезду она приехала прямо из гостей – можно сказать, «с бала – на корабль» – с дня рождения Оли, их общей знакомой, и ей не терпелось поделиться с Катей своими восторженными впечатлениями. Катя слушала её невнимательно, но с нарастающей досадой: она была удивлена и огорчена тем, что Оля пригласила Марину на свой день рождения, а её, Катю, нет. Она почувствовала себя вдруг ужасно одинокой и никому не нужной. К тому моменту, когда Марина, закончив наконец свой рассказ, вышла из купе, настроение у Кати вконец испортилось.

За окном в догорающих красках дня мелькали однообразные картины – поля, перелески, иногда – маленькие деревушки, и опять – бесконечные полосы зелёного леса с фиолетовыми зарослями иван-чая вдоль дороги. Открывающийся взору пейзаж был Кате хорошо знаком: по этой дороге, в двух часах от Москвы, находилась её дача. Когда-то, когда были ещё живы родители, Катя с братом проводили там почти всё лето. Теперь же она ездила туда гораздо реже, и на даче в основном жил её брат с женой и маленькими детьми.

Марина всё не возвращалась, и Катя подумала, что та, должно быть, пошла в вагон-ресторан. «Наверное, уже познакомилась там с кем-нибудь. А я никому неинтересна. Даже Оля не пригласила меня».

В вагоне зажёгся свет, и Катя смотрела теперь на потемневший пейзаж за окном сквозь своё отражение. Вскоре пошёл мелкий дождь, превратив всю картину в одну размытую тусклую полосу. Читать не хотелось, спать ещё рано. Через какое-то время Катя вышла в коридор, чтобы размять ноги и потом пойти умыться.

Марина стояла чуть поодаль, глядя с безмятежной улыбкой в приоткрытое окно, и ветер трепал её русые волосы. Она показалась Кате красивой и счастливой, и Катя ещё острее почувствовала свою ущербность. Она молча встала рядом и вгляделась в проплывающий за окном полустанок. «“Глинское”, – успела прочесть она. – Да ведь скоро наша дача!»

Она вдруг вспомнила, что пару недель назад она в разговоре с братом обмолвилась о предстоящей командировке и о том, что будет здесь проезжать. Брат весело ответил, что вот здорово – они придут помахать ей и пожелать счастливого пути. Но теперь она поняла всю тщетность этого разговора: они не учли, что к этому времени уже стемнеет, что скорый поезд идёт слишком быстро и что к тому же зарядит дождь. Однако по мере приближения к своей станции сердце её учащенно забилось, радостно отзываясь на знакомые вехи. Вот развилка, вот колодец, сторожка… Вдруг на дороге, ведущей к станции, взгляд её выхватил на мгновенье из темноты четыре фигуры в дождевиках – две высокие и две маленькие. Катя высунулась, насколько могла, из окна и стала неистово размахивать полотенцем – до тех пор, пока не осталось надежды, что её могут видеть.