МАТВЕЙ. Почему ты решила?
ИНГА. Не шалава же она какая-нибудь, чтобы просто так с одуваном жить – за бабло, например.
ИРИНА. А ты что, всерьёз веришь, что не просто так?
ИНГА (пожимает плечами). Думаю, что всё же не просто. Ларька не такая. Что мы её, не знаем?
ИРИНА. А ты считаешь, знаем? Ну, правильная на вид вся из себя, принципы свои всюду показушно выпячивала. Так может она делала это, лишь дожидаясь подходящего случая. А дождалась – и побоку все её принципы. А что, такое разве не бывает?
ИНГА (уныло). Да нет, что ты, бывает. И очень даже часто.
ИРИНА. И вот наша праведница наткнулась на золотую жилу – и поступила, как многие, а именно все. Меня это почему-то не удивляет.
МАТВЕЙ. А меня удивляет. Не мог я так в ней ошибиться!
ИРИНА (насмешливо). Ты женщин, Матюха, не знаешь – телёнок ещё. Думаешь, первый и последний раз они с тобой так обошлись? Да всю жизнь так и будет. Ты ей доверие – она тебе рога. Кто больше предложит, на того тебя и поменяет.
МАТВЕЙ. По себе-то не суди!
ИРИНА. А я тебе рога, мой дорогой, не наставляла. Так что отвянь, будь любезен, на фиг.
Картина 4-я.
Комната в квартире Доброрадова. Посередине – стол с грязной посудой, остатками закусок, салатов, вокруг которого теснятся, едва не налезая друг на друга, разномастные стулья, табуреты, скамейки.
Входит Иллария в чёрном платье и чёрном гипюровом платке. Начинает снимать с двух картин на стенах, забранных под стекло, куски тёмной ткани, которой они занавешены.
Из-за стены слышится пронзительно-скандальный женский возглас: «Как только вымоешь всё, чтобы духу твоего тут не было больше! Ключ оставишь консьержке!» Затем громко хлопает входная дверь.
Входят Инга с Ириной. Следом за ними – Алёна.
АЛЁНА (Илларии). Погоди, Ларенька, не снимай! Ещё же трёх дней не прошло, как…
ИРИНА (недоумённо, наблюдая за тем, что делает Иллария). А зачем их было вообще занавешивать, если деда даже в дом не привозили – сразу на кладбище?
ИЛЛАРИЯ. Сказали, что так полагается. Будто душа три дня находится в доме, где жил умерший, а для неё же, мне бабушка говорила, нет преград.
Алёна согласно кивает. И Иллария поправляет сдвинутые ею было занавески на картинах, возвращая прежний вид.
АЛЁНА. А на зеркале в спальне занавеску вообще сорок дней не стоит снимать.
ИНГА. А то что будет?
АЛЁНА. Все рядят по-разному. Но традицию лучше не нарушать.
ИЛЛАРИЯ. Ну, это уж они пусть снимают без меня – когда захотят. Слышали же, как доченька бедного Сидора мне кричала, чтобы убиралась отсюда, как только порядок наведу. А значит это будет нынче вечером. Поможете?
ИРИНА. Да какой разговор! Эти стулья откуда? Какие-то колченогие, словно ими дрались в салуне… И табуретки тоже доисторические.
ИЛЛАРИЯ. По соседям собирали – у Сидора-то стульев вообще нет, он их не любил.
ИРИНА. Но у кого что именно брали, конечно, никто не знает?
Иллария молча виновато кивает.
ИРИНА. Тогда я беру это на себя. Обойду соседей, спрошу где чьё – и разнесу потом.
Уходит с самым раздрызганным стулом наперевес.
АЛЁНА (оставшимся). А мы, девочки, давайте сначала посуду на кухню снесём.
ИНГА. А я бы тут её и оставила. Пусть эти наследнички свои тарелки сами моют. Вон, в одну аж наблевали – словно не поминали человека, а орден обмывали.
АЛЁНА (укоризненно). Нехорошо это – так оставлять… Да и чтобы потом Илларию за глаза поливали?
ИНГА. Да всё равно ведь будут поливать. Вы же видели, что за народ. Я теперь понимаю дедулю, отчего он жил так уединённо. От таких родственничков в лес убежишь, не то что в отдельную квартиру.
ИЛЛАРИЯ. Вот это меня как раз меньше всего колышет! Но вымыть надо – это же пока Сидора дом, а он так любил чистоту… Родня пусть потом хоть костры тут на полу разводит, но уже без меня. А пока я тут и душа Сидора здесь же – будет всё как при нём.
Она составляет тарелки в стопку и уносит на кухню.
ИНГА (Алёне, собираю вторую стопку тарелок). Хорошо держится. А на кладбище, я боялась, за гробом в могилу спрыгнет.
Алёна только вздыхает.
ИНГА. Как же это его угораздило? Такой крепкий дедок был…
АЛЁНА. Хорошая смерть.
ИНГА (поражённо). Хорошая?!
АЛЁНА. Ещё бы – мне б такую! Вы только подумай, человек накануне договорился с издательством подписать назавтра договор на новую книгу. Это ж какие положительные эмоции! Утром встал радостный, Иллария ему свежую рубашку приготовила, парфюмом брызнула на дорожку, проводила до лифта – и он поехал вниз на этом их поезде пятьсот-весёлом, предвкушая встречу с издателем. И тут сердце прямо в лифте остановилось: он и осознать не успел, что закончился его земной путь – так и умер с улыбкой на губах, как говорила Иллария. Да и в гробу, ты же видела, лежал словно улыбающийся. Нет, что ни говори, девочка, а завидная смерть!
ИНГА (передёргивает плечами). «Завидная смерть» – словосочетание-то какое ужасное!
АЛЁНА. Это ты от молодости так чувствуешь. А к старости к смерти привыкаешь – ну, к тому, что её не миновать, что она придёт, как ни изворачивайся. И тогда начинаешь мечтать, чтобы досталась такая, как у Сидора Изотовича – раз уж вовсе избежать нельзя.
ИНГА. Не хочу даже и думать об этом!
АЛЁНА. И не надо. Всему своё время. А пока давай-ка хозяйством займёмся как следует, а то Иллария обидится, что оставили её без подмоги.
Возвращается Иллария и слышит слова Алёны.
ИЛЛАРИЯ. Это точно! Я уже вон сколько тарелок и салатников перемыла, да ещё и ту посуду, что на кухне там-сям побросали курильщики, которых я туда дымить прогоняла, а у вас тут и конь, я гляжу, не валялся.
Входит Ирина.
ИРИНА (зачем-то ощупывая один стул за другим, словно их отличие – в консистенции). Это венские стулья? Мне в соседней квартире сказали, что у них брали четыре венских. А какие они, не объяснили.
