Золушка
Эльза подошла к маленькой, тоже чугунной, решетчатой калитке и хотела войти, но она оказалась запертой. Она взялась за звонок и постаралась позвонить как можно скромнее. Колокольчик чуть слышно звякнул и из окошка, выходившего во двор, показалась маленькая фигурка с морщинистым лицом и седыми, коротко остриженными волосами под черной бархатной ермолкой.
– Кто там? – выговорил привратник, облокачиваясь на окно с книжкой в руке.
Присмотревшись, он прибавил:
– Что вам нужно?
– Я пришла к графине, – отозвалась Эльза.
Яркое солнце мешало просунувшемуся старичку разглядеть стоящую за решеткой фигуру. Он приблизил руку козырьком к глазам и выговорил:
– A! Газель! Я сейчас!
Через несколько мгновений маленький и худенький старичок легко и бодро вышел к калитке и отпер ее.
– У вас ничего нет? – вымолвил он, видя, что она с пустыми руками.
– Ничего, monsieur Isidore!
– Зачем же вы пришли?
– Право, точно не знаю, но графиня была вчера у матери и попросила меня прийти.
– В котором часу?
– Да просто утром.
– Ну, дитя мое, понятие «утро» у вас и у аристократов совершенно разное. Заходите, посидите у меня до тех пор, пока не начнется «утро» графини.
Изидор улыбнулся добродушно, запер калитку и двинулся в домик. Эльза последовала за ним и, войдя, с удивлением стала озираться вокруг себя. Маленькая комнатка, в которую она вошла, удивила ее. Это было что-то прелестное, что мерещилось ей, но чего она никогда не видала. В Териэле ничего подобного не было ни у кого.
Она всегда считала месье Изидора важным человеком, – такова была его слава, но теперь, маленький и худенький старичок с добродушно-важным лицом, всегда тщательно выбритым, в чистой, почти щегольской черной бархатной шапочке, которую он никогда не снимал, как бы укрывая плешь во всю голову, – показался Эльзе еще важнее.
Комната, служившая привратнику «замка» гостиной, была чрезвычайно чистая: мебель была маленького размера, как бы подобранная к его росту, на стенах висели в рамках разные гравюры с сюжетами из Священного Писания. На одной стене висели два больших портрета в золотых рамках, а между ними небольшая гравюра, изображавшая маленького мальчика лет шести-семи, но в мундире с генеральскими эполетами.
Большие портреты изображали мужчину и женщину, но в таких странных одеяниях, что Эльза долго не могла оторваться от них и, наконец, насмешливая улыбка скользнула по ее лицу.
В особенности поразила ее нарисованная дама. У нее была такая прическа, что обыкновенная лохматая шапка волос на голове Эльзы была чем-то микроскопическим сравнительно с этой горой в несколько этажей, под огромной шляпой.
В углах комнаты стояли высокие растения, а все три окна были заставлены цветами в горшках. В углу на тумбе, в большой круглой клетке, качалась в кольце диковинная красная птица, которая поразила Эльзу еще более, нежели дама с пирамидой волос на голове.
Глянув в растворенную дверь, Эльза увидела кровать с таким поразительно-чистым бельем и снежно-белым одеялом, что глаза ее заискрились от какого-то чувства, близкого к зависти. Раньше такие чистые и прелестные кровати Эльза могла только воображать.
Недалеко от двери стоял стол, а на нем кое-какие вещи, чернильница и около нее большой ангел с крыльями. На столе было много исписанной бумаги и много маленьких книг. Невдалеке, с другой стороны двери, стоял шкаф, забитый книгами самого разного размера и вида.
Эльза застыла посреди комнаты, удивленно оглядываясь вокруг. Комнатка казалась ей все прелестнее. Но вдруг она вздрогнула всем телом: месье Изидор визгливо, даже как-то безобразно вскрикнул:
– Veux-tu déjeuner, mon ami?[246]
Эльза обернулась к хозяину домика и ответила:
– Merci, я уже выпила кофе дома.
Изидор рассмеялся настолько добродушно и весело, что Эльза с удивлением пригляделась к его лицу. Она не могла понять, что может быть смешного в ее ответе.
– Ну, садитесь, дитя мое, будем с вами дожидаться утра, назначенного вам графиней.
Эльза села на маленький стульчик, который ей, так же, как и Изидору, был как раз как бы по мерке.
– Полдень, Газель, для всех людей одинаков, а вот утро и вечер бывают на свете разные. У вас на один лад, у меня, положим, на другой, а у важных людей утро бывает в совершенно иное время, а вечер начинается поздно и заменяет часто собой всю ночь. Так что ночей собственно у наших господ иногда совсем не бывает. Ну, да это неинтересно! Я хочу только сказать вам, что вам, моя милая Газель, придется посидеть у меня, по крайней мере, часа три, прежде чем в замке все проснутся. Сейчас пока и обслуга еще не вся поднялась. Я даже не могу доложить о вас горничной графини, потому что и она еще не поднималась, а как только мамзель Julie проснется, я скажу ей. А пока я займу вас чем-нибудь. Вы читать умеете?
– Конечно, умею.
– Хотите я вам дам книжку?
– Нет, merci, я их не люблю.
– Вот как! – раcсмеялся Изидор. – Почему же?
– Не знаю! Ужасно не люблю книжек, а уж особенно арифметику.
– Ну, так делать нечего, побеседуем!
Изидор закрыл свою книжку, которую продолжал держать в руке и положил ее на стол. Заметив глаза Эльзы, снова устремленные на портреты, он произнес совершенно иным, важным, даже как будто торжественным голосом:
– Знаете ли вы, дитя мое, на чьи портреты вы смотрите? И он, и она – это святые личности, которые святее многих святых. Это король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта. А вот этот мальчик между ними, которого теперь уже нет на свете, прожил лет пятьдесят в изгнании вне пределов Франции. А ведь он был единственный человек на свете, которому должно бы было быть властелином Франции. Это граф Шамбор, или герцог Бордосский, которому казненный король приходился, как arrière grand oncle[247]. А король и королева, которых вы видите, уже скоро сто лет, как погибли самым ужасным образом. Они взяли на себя грехи Франции и поступили почти так же, как во времена оны Спаситель Mиpa. Они пострадали и умерли за французский народ, но кровь их на нас и на детях наших есть и останется долго. И дорого мы заплатили, и дорого еще заплатим за их погибель. Вы, конечно, дитя мое, не знаете, что с ними было. Им отрезали головы.
– Как?! – воскликнула Эльза, почти привскочив на своем стуле.
– Да, дитя мое, и королю, и королеве отрезали головы.
– За что? Когда?! – воскликнула снова Эльза.
– Я вам это подробно расскажу, так как нам придется еще долго сидеть в ожидании, когда замок проснется.
Эльза встала, приблизилась ближе к стене и стала с большим вниманием разглядывать лица на портретах. Но через мгновение она снова поневоле вздрогнула всем телом, так как за спиной ее снова пронзительно раздалось:
– Veux-tu déjeuner, mon ami?[248]
Она быстро обернулась, удивленно поглядела на хозяина и снова выговорила, но уже боязливо и несколько сухо:
– Я уже сказала вам – merci, я дома напилась кофе.
Господин Изидор снова рассмеялся, но более добродушно. Он поднялся с места, взял Эльзу за руку, подвел ее к клетке, где сидела красная птица, и вымолвил:
– Это попугай! Вы таких никогда не видали?
– Нет.
– Ну, тогда полюбуйтесь.
И наклонившись к клетке, он вымолвил:
– Et toi, veux-tu déjeuner?[249]
– Oui! Oui! Oui![250] – визгливо отозвалась птица.
– Скажи что-нибудь для мамзель Газели! – произнес хозяин. – Dis: bonjour, mamzelle![251]
Птица, дернув головой, еще громче и визгливее крикнула:
– Bonjour, mamzelle!
Изидор обернулся к Эльзе и раcсмеялся. Старик давно не видел такого изумленного лица. Глаза Эльзы казались еще вдвое больше, широко раскрытый рот изображал крайнее изумление. И вдруг, обернувшись к привратнику, она вымолвила, как бы желая удостовериться, не обманул ли ее слух:
– Il parle! Il parle![252]
– Ну, да, да!
– И он может понимать?
– Многое!
– Вы с ним разговариваете?
– Да, – рассмеялся Изидор, – но немного. Нет, дитя мое, я шучу. Эта птица – самая глупая на свете. Она умеет только кричать несколько фраз, сама не зная, что кричит. Разве вы никогда не слышали – люди говорят про какого-нибудь человека, что он попугай?
– Ах, да! – воскликнула Эльза.
– Ну, вот…
– Да, да, говорят! И даже про нашего Баптиста говорят.
– Баптиста? Кто же это? A-а!.. – вспомнил Изидор. – Le bon ami[253] вашей матушки.
Эльза тотчас опустила глаза и отозвалась едва слышно:
– Oui, monsieur![254]
Они уселись вновь и привратник начал раcсказывать про казненных короля и королеву. Это длилось, пока у окна не появилась какая-то расфранченная дама с бойкими глазами и улыбкой.
– Господин Изидор, – сказала она, заглядывая в окно… – Не у вас ли…
И увидя Эльзу, она прибавила:
– Вы, вероятно, mademoiselle Caradol?
– Да-с, – отозвалась Эльза.
– Графиня давно уже вас ожидает, уже спрашивала. А господин Монклер волнуется, всем говорит неприятности, даже чашку с кофе разбил.
Девочка вышла из домика. Женщина, оказавшаяся горничной графини, оглядела девочку, ее прилизанные волосы, нелепо скрученные на затылке, с пучком волос, торчавшими почти на темени, ее неуклюжее и нелепое голубое платьице. И франтиха Julie слегка повела бровью и едва не пожала плечом.
Она знала, что друг графини – капризник и прихотник Монклер ожидает себе модель, о которой уже более суток болтает от зари до зари, восхищаясь и восторгаясь. А между тем эта девочка, неуклюже затянутая в какой-то голубой, слегка полинявший халатик, намного некрасивее многих молодых девушек и девочек, которых Julie знает. Уж если понадобилась модель для артиста, то она – Julie могла бы скорее подойти к этой роли.
Идя тихо по двору рядом с девочкой, горничная не спускала с нее глаз и все мысленно повторяла: «И что он в ней нашел? Ну и чудаки же эти художники!»
Глава 19
Идя за горничной, Эльза поднялась по маленькой винтовой лестнице на второй этаж. Это был особый ход для прислуги к той части дома, где были комнаты графини и ее детей.
Эльза, пройдя две, три комнаты, была поражена обстановкой и всем тем, что бросалось в глаза: от шкафчика с инкрустацией до канделябров, от золотых цепей на занавесках до больших картин, больших портретов, которые, как живые, глядели на нее из золотых рам и провожали ее глазами, когда она проходила через комнаты.
Julie велела ей остаться и подождать, а сама скрылась. Волнение девочки снова усилилось. Она хорошо знала графиню, но видела ее всегда на дороге, в поле или в городке.
Julie появилась вновь и вымолвила, растворяя дверь:
– Passez s’il vous plait[255].
Эльза, не чувствуя под собой ног, ясно чувствуя головокружение, через силу миновала порог и оказалась в небольшой комнате. Здесь было так пестро, было столько всяких предметов и самых разнообразных, что Эльза почувствовала себя в положении насекомого, попавшего в муравьиную кучу. Вся эта пестрота окружающего будто набросилась на нее и придавила ее. Девочка даже оживилась, когда услышала из угла комнаты знакомый голос:
– Подойдите, дитя мое!
Графиня сидела, полулежа на кушетке, и была такой, какой девочка знала ее давно. И Эльза обрадовалась. Она как будто ожидала, что среди этого замка и сама графиня окажется чем-нибудь другим: или чудовищем, или какой-нибудь сиреной.
Девочка подошла ближе. Графиня смерила ее с головы до пят, улыбнулась и закрыла рот кружевным носовым платком, чтобы скрыть смех, который на нее напал при виде костюма и смущенной фигуры девочки. Но глаза ее так явно рассмеялись, глядя в лицо Эльзы, что она потупилась, обиделась и сразу осмелела.
Характерная черта Эльзы была именно та, что, оскорбляясь, она под влиянием гнева как бы преображалась и становилась тем, чем была от природы: смелой до дерзости и оригинально умной.
– Напрасно вы не оделись в ваше обычное платье! – вымолвила графиня, отнимая платок, от все еще смеющихся губ. – Оно вам больше идет. И затем, mon enfant, надо распустить ваши прелестные локоны. Эта прическа, очень… Она вам меньше идет.
– Как прикажете! – несколько сухо отозвалась Эльза.
– Не правда ли, лучше распустить волосы? – обернулась графиня в сторону.
Эльза, сделав то же самое, теперь только заметила, что в нескольких шагах направо сидит на низеньком кресле развалясь, вытянув ноги и закинув обе руки, скрещенные на затылке, молодой человек с несколько знакомым ей лицом. Это был виконт Камилл. Он упорно, дерзко, не стесняясь, почти нахальными глазами разглядывал Эльзу с головы до пят. На вопрос графини он, промолчав несколько секунд, ответил:
– Разумеется, это первое, что сделает Монклер!
И затем с усмешкой оглядывая девочку, он выговорил как бы себе самому:
– Pas mal! Pas mal![256] Оригинальна! Какой-то странный тип! Ваш отец француз? – с сомнением в голосе обратился он к Эльзе.
– Француз.
– Точно?
– Да-с.
– Странно! У вас тип не француженки.
– Да. Но она квартеронка! – вступилась графиня.
– А-а… – протянул молодой человек, перестал насмешливо улыбаться и более снисходительно поглядел на девочку.
Эльза при этом слове слегка двинулась, вскинула на графиню уже не смущенные, а отчасти досадой искрящиеся глаза.
– Так говорят, графиня, но это неправда. Если так считать, то все люди, живущие на свете, произошли не только от негров, но даже от обезьян…
– Ба! ба! ба! – громко воскликнул молодой человек. – Где вы такое подцепили? Кто мог вам это сказать? Tiens, tiens, tiens! Ou le darwinisme va se nicher![257] – прибавил он, обращаясь к графине и громко рассмеявшись.
Между тем Эльза стояла, уже переменившись немного в лице, и руки ее слегка дрожали. Она хорошо понимала, что молодой человек ведет себя по отношению к ней совершенно невежливо. Одна его поза была такова, какие, изредка проходя по Териэлю, Эльза видела в местном кафе. Но ведь то были буржуа и горожане, вдобавок часто нетрезвые, а этот молодой человек – аристократ.
– В самом деле, Газель, откуда вы и где могли слышать такую фразу, что люди происходят от обезьян?
Девочка хотела ответить правду, что слышала это от отца и именно по поводу их происхождения от негритянки, как бы в утешение себе самим, но она постеснялась и промолчала. Вдруг этот наглый молодой человек поднимет на смех ее отца, даже не зная, что он на том свете.
– Случалось слышать! – выговорила Эльза тихо.
– А вы сами, Газель, верите в это?
Девочка не знала, что отвечать, но в то же время молодой человек воскликнул:
– Что такое вы все говорите, maman, Газель, да Газель? Что это значит?
– Это ее прозвище.
– Ба! Почему? C’est drole! Однако… Однако… – потянул он, снова оглядывая девочку, – однако… c’est peut-etife vrai, повернитесь, Газель, я хочу вас оглядеть со всех сторон. Вы слышите? Повернитесь! Ну, сначала в профиль… потом спиной… потом опять в профиль…
Девочка опустила глаза, едва заметный румянец загорелся на ее вечно-смуглых щеках и она не двигалась.
– Вы меня слышите?
Эльза стояла, не шелохнувшись, не отвечала ни слова, но знала, что если даже сию минуту ее прогонят вон из замка, то все-таки она не станет вертеться перед этим нахалом.
Виконт Камилл понял и, чтобы выйти из несколько неприятного положения, начал смеяться.
– Вы, стало быть, умеете хорошо прыгать, Газель?
– Замечательно! – воскликнула графиня. – Я сама была свидетельницей, как она перескочила через ров в конце нашего парка, чтобы достать мне фиалку. А по деревьям она лазает, как белка!
– Пари держу, Газель, что вы уже влюблены в кого-нибудь? – вымолвил Камилл.
– Quel idée! – воскликнула графиня[258].
– Пари! Пари! Отвечайте, Газель, вы любите кого-нибудь?
Эльза вспыхнула сильнее, подняла глаза на него и вымолвила слегка неровным голосом из-за боязни за собственные слова:
– Да, люблю. Люблю многих молодых людей, но более всего…
И она запнулась…
– Кого?! – воскликнул он, как бы торжествуя.
– Вежливых…
Простое слово упало, как бомба. Графиня вытаращила глаза. Молодой человек на секунду стал конфузливо серьезен так же, как если бы получил почти пощечину. Но вдруг он расхохотался, вскочил со своего места и замахал руками, как если б услыхал или увидал что-нибудь чрезвычайное.
– Charmante! Charmante! Charmante![259] – воскликнул он нараспев, – побегу к Монклеру, скажу ему, что его модель появилась, но для Психеи не годится, а скорее что-нибудь другое. Quelle Psyché? Plutôt un Lutin[260].
И он быстро исчез, почти выбежал из комнаты. Эльза ясно почуяла, что в голосе его и в движениях была фальшь, игра… Стало быть, ее слово угодило в цель.
– Однако, вы из обидчивых, Газель! – выговорила графиня.
Девочка промолчала.
– Ну, вот что: прежде всего я займусь вашим туалетом.
Графиня позвонила и приказала появившейся Julie позвать какую-то Луизу, а в ожидании пересела на другое место к столу, перед зеркалом, тоже утопавшим в кружевах на розовом чехле. Женщина стала поправлять свою и без того безукоризненную прическу.
– Да, если бы у меня были ваши волосы, – проговорила она, не оборачиваясь и глядя на себя в зеркало. – Только ваши волосы! Pour le reste[261] я не завидую.
Через минуту полного молчания в комнате снова появилась Julie, а за ней другая женщина, тоже показавшаяся девочке чересчур разодетой.
– Снимите мерку и сшейте мне скорей два платья! – приказала графиня. – Julie выдаст вам два отреза. Из котонет сделайте простой фасон, самый простой, а из фуляра сделайте нечто вроде того, что я надевала зимой на bal costumé. Помните – пастушка…
– A la bergère?[262] Помню, графиня.
– И прекрасно! Ну-с, ступайте, дитя мое, Луиза снимет с вас мерку. А затем приходите прямо в столовую, я вас представлю господину Монклеру и графу.
– Merci, madame! – смущенно вымолвила Эльза.
И когда девочка двинулась за обеими женщинами, графиня проводила ее глазами и выговорила:
– Посмотрим… Может быть, мне так кажется… Но в этом accoutrement[263] она ужасна… Elle est franchement laide[264].
И подумав, она прибавила усмехаясь:
– И все-таки придется эту Газель сторожить от моих волков!
Портниха увела Эльзу к себе и аккуратно сняла с нее мерку. В то же время горничная принесла два отреза материи и сразу приступила к кройке платьев. Эльза не верила своим глазам, что из этих двух прелестных кусков ткани будут быстро пошиты два платья. Портниха говорила о том, чтобы Эльза пришла померить одно из них, розоватое, в тот же вечер. И что завтра оно будет уже готово.
Теперь только девочке пришло на ум новое соображение, и в ней возникла легкая борьба. По какому праву чужая женщина дарит ей два платья? Если она вычтет их из обещанных ста франков, то Этьен ничего не получит. Если графиня не вычтет их, а по всей вероятности это и будет подарком, то может ли она это принять? А если не принимать, то, как же отказаться? Ее только на смех поднимут! Это будет, по их мнению, не что иное, как des grimaces[265]. А это-то именно Эльза и ненавидела.
Пока она раздумывала, субретка, фаворитка графини, без умолку болтала с портнихой. Эльза невольно прислушивалась, и до нее долетело несколько слов, заставивших ее навострить уши.
Женщины разговаривали между собой, не стесняясь о том, что, несмотря на года Эльзы, за ней непременно тотчас же начнут ухаживать три человека: старый граф, виконт и художник, а, пожалуй, еще и monsieur d’Atalin.
Второе, что удивило Эльзу, было несколько раз повторившееся слово: le Russe. Эльза поняла, что в замке живет русский, уехавший в Париж и обещавший вскоре вернуться. Эльза, которая уже давно интересовалась станцией «la Russie» и все собиралась съездить туда, не выдержала и спросила:
– У вас в замке есть русский?
– Да, – отозвалась Жюли. – Настоящий русский. Вы его увидите.
– Я очень рада буду! Никогда их не видела…
И оживясь, девочка прибавила:
– Скажите, какие они?
– Кто?
– Да, вот pyccкиe… Этот русский какой? Он такой же, как и мы французы?
Обе женщины рассмеялись. Портниха хотела что-то начать говорить, но Жюли подмигнула ей и, перебивая, объяснила Эльзе.
– Этот русский, как и все они, добрый и смирный, но дразнить его не надо… Рассердится – укусит.
– А на вид все-таки такой же, как все иностранцы, такой же человек?
– Да, пожалуй! – улыбаясь, отозвалась Жюли, – более или менее человек. Да сами увидите!
Глава 20
В комнате появился лакей и объяснил, что графиня зовет девочку в столовую. Эльза, смущаясь, двинулась за ним и прошла в большую комнату, где за накрытым столом завтракала семья Отвилей.
Bce сидевшие были уже знакомы ей. Помимо графа, которого Эльза видела несколько раз, и скульптора, с которым она виделась лишь один раз – ночью, за столом сидела еще незнакомая ей дама. Это была новая гувернантка двух маленьких мальчиков – мисс Эдвин – англичанка по происхождению, но по внешности чистая француженка, отлично говорившая по-французски и не имевшая никаких черт дочерей Альбиона.
Едва только Эльза вошла в комнату, как Монклер обернулся к ней и, разинув рот, глядел несколько секунд, не сморгнув, а затем выговорил серьезно недовольным голосом:
– Что же это такое? Или я ошибся?
– Нисколько, повторяю вам! – рассмеялась графиня.
– Что это вы с собой сделали? – произнес Монклер, не слушая графини и обращаясь к Эльзе.
Девочка смутилась. Монклер встал из-за стола, подошел к Эльзе и протянул руку. Эльза сделала то же, но осталась с рукой в воздухе, так как артист положил свою руку ей на плечо, вовсе не предполагая здороваться. Эльза смутилась, почувствовав свой промах.
– Vous allez me défaire tout cela![266] – выговорил Монклер строго и повертел пальцами над головой Эльзы. – Ступайте, сделайте это и приходите.
Эльза не поняла, а только догадывалась, и графиня, заметив это, вымолвила:
– Ступайте к Жюли, снимите эту ленту, распустите волосы, как вы их носите всегда и приходите сюда!
Эльза снова вернулась в комнату Жюли и думала: «Как странно! Этьен был того же мнения, что не надо было прилизывать волосы и городить какой-то нелепый хвост на затылке».
Когда она снова вернулась в столовую, Монклер обернулся со своего места, встал и вымолвили:
– А! Вот! Нет, я не ошибся! Diable![267] … Вот глядите, – прибавил он, обращаясь ко всем, – это подтверждает то, что я говорил вам вчера, как много значит для женщин прическа и как глупо делают наши дамы, что причесываются по моде, а не так, как диктуют им их лица. Ведь ее узнать нельзя!
Эльза, стоя шагах в трех от графини и от стола, невольно обвела всех глазами. Начав с двух детей, которых она знала давно, двух избалованных, дерзких, совершенно невежливых мальчиков, глаза ее перешли на гувернантку с красивым личиком, благодаря цвету лица, с крошечным вздернутым носиком и большими голубыми глазами, лукаво и насмешливо глядевшими на Эльзу. В этом взгляде была большая доля презрительной насмешки.
Не выдержав этого взгляда, девочка перевела глаза на молодого виконта Камилла. Он глядел еще хуже. Его взгляд напоминал взгляд дерзкого Филиппа. Она посмотрела на графа и быстро снова перевела их на Монклера, потому что лицо шестидесятилетнего графа стало моментально ей противно. Граф показался Эльзе какой-то отвратительной куклой. В нем было что-то особенное, чего она сразу не могла понять.
Между тем, графиня положила на поданную ей вторую тарелку кусок пирожного, нечто вроде слоеного пирога с вареньем.
– Вы, наверное, голодны? – обратилась она к Эльзе.
– Нет! – ответила Эльза, хотя, конечно, чувствовала себя проголодавшейся.
Графиня приказала лакею подать блюдо, уже снятое со стола и положила на ту же тарелку котлету и несколько картофелин. А затем она поднесла тарелку к девочке.
– Я, право, не голодна! – отозвалась Эльза.
– Vous mentez, mon enfant![268] – вымолвила графиня, держа тарелку в протянутой руке перед Эльзой. – Говорите, ведь вы лжете?
– Да! – отозвалась Эльза резко, как бы под влиянием насилия.
Все за столом слегка рассмеялись, настолько был резок переход и тон голоса девочки.
– Ну, вот берите!
И видя, что Эльза не знает, что делать с тарелкой в руках, графиня прибавила:
– Садитесь вон там!
Эльза слегка вспыхнула и отошла к тому столу, где отставлялись уже поданные блюда и, усевшись на стул, она сидела, не глядя ни на кого. Ей показалось все произошедшее обидным.
К ним в домик изредка заходил слепой нищий с больными глазами, всегда грязный, даже с каким-то неприятным запахом в одежде. Они с матерью всегда сажали его в углу в первой комнате, а в хорошую погоду на крыльце, и кормили его, кладя ему на одну тарелку, что случится.
Теперь с ней случилось совершенно то же. Девочка понимала всю разницу положения между ней и семейством Отвилей, но, тем не менее, ей было от этого не легче и все происходящее все-таки казалось ей унизительным. Вдобавок ей не дали прибора. Кусок пирога еще можно было взять в руки, но котлету надо было чем-то резать. Двое озорных мальчишек уже давно оглядывались на сидящую за ними Эльзу и, наконец, один из них, перебивая общий разговор, заметил матери, что у гостьи нет ни ножа, ни вилки.