Собрание сочинений. Том 1. Голоса
ОНА (показывает и называет разные предметы). Тарелка. Белый фаянс. Круглая. Орудие для ласки. Пучок сухого ковыля. Ничем не пахнет. Легко щекочет будто муха. Орудие для ласки. Монашеская ряса. Грубая. Дырявая. Орудие для ласки. Обида. Жгучая. Тяжелая. Орудие для ласки.
Радость. Внезапная. Головокружительная. Орудие для ласки.
Рыба. Скользкая. Противная. Орудие для ласки.
Толпа. Вся разгоряченная. Разная. Орудие для ласки.
Дождь. Кино. Чужая чья-то жизнь. Все это – орудие для ласки.
Пятки обжигающий песок. Волосы хватающий ветер. Обнимающая воду волна. И в крови текущее море.
ЗРИТЕЛЬТворится что-то странное вокругс предметами: то все разобщены —бра отчужденно смотрят на портретыи занавес от рампы убегает.«Я» мыслями куда-то отвернулсяи свет разъят – присутствует – и все…то жадно все слипается кругом,свет слипся с темнотой и позолотой,ее лицо, и груди, и кулисаи весь театр течет как пастила…ОНАНо дальше, дальше – от себя к себетебя уносит теплый полумрак.Он снизу постепенно затопляет.Ты смутно виден, как из-под воды —и быстрые русалочьи касаньязатягивают дальше в глубину.ЗРИТЕЛЬРука чужая. Ногу не согну.ОНАЗдесь люди и предметы изнутрикак будто светятся пушистым светом.Пушистые олени и фазаны,пушистые постели, телефоны,пушистая луна, как одуванчик,и женщина в пушистой наготе.И все это пушистое тебякасается, почти что не касаясь.И пробегают огненные волны,так быстро и почти неуловимо,что все в тебе от холода зашлось.ЗРИТЕЛЬПронизывает ток меня насквозь!ОНАНо это я тебя насквозь пронизываю!Нанизываю на себя тебя!Пронизываю огненными стрелами!Нанизываю огненными кольцами!Где ты где я – уже не различить.Я начинаюсь где-то за пределами.Я не кончаюсь пятками и пальцами.Я излучаюсь радостными птицами.Я солнцами и криком исхожу —криками щекочущими, мятнымисиними, оранжевыми пятнами…ЗРИТЕЛЬСебя ищу – тебя лишь нахожу.РОМЕТТА
В полусвете-полумраке склепа среди обрывков парчи и шелка возникает прекрасное юное лицо.
Но если ночь темна, как юный полдень,то щебетом, как ранний соловей.Пора расстаться… Нет, еще помедли.Прижмись ко мне. Плотнее. Крепче. Ну!Предутренняя хмарь – цветы, и небо,и соловей сливаются в одно.В восторге наступающего дняты вся во мне – и мы нерасторжимы.Не разлепить, как десять тысяч братьев.И если вам придет такая мысль,нас разлучить разнять, то не иначе,вам действовать придется топором.Рометта – я! Мой девичий румянеци юношеский над губой пушок,присущая мне женская стыдливость,движенья угловатые подростка,мальчишеская пылкость, легкий шаг —когда бегу по улицам Вероны,я царственно ступаю по земле —все! – двойственность и зыбкая слиянность,ромашки в колокольчики вплетая,свидетельствует миру об одном,что вместе мы, что сплетены и слитыдва существа, две сущности, две ветви.Не скажет вам ученый садовод,искусствовед вам даже не докажет,хоть будь он трижды кандидат наук —привит к Джульетте черенок Ромеоили к нему Джульетты черенок.Двоящееся вечно колдовство,то юноша, то девушка, то нечто,встречая, говорят: – Привет, Ромео.Смотри, Парис идет к своей невесте…И тут же обернувшись: – Синьорина,простите, здесь был, кажется, Ромео…Ромео! Слушай, что за наважденье.Мне показалось только, что Джульеттуя видел здесь… Простите, синьорина,вы часом не Ромео?.. Мама миа!Допустим, у меня в глазах двоится.Но не настолько все же я набрался,чтобы о д н о из них мужчиной было,д р у г о е – женщина… Так говорятБенволио, Бальтазар и все другиеВлюбленные, я – тайна ваших грез.Любовники, я – цель желаний ваших.Ромбаба – я, а может быть Джульбарс.Для чуда, для чудовища такогони прошлого, ни будущего нет,лишь вечное блаженство в настоящем.Но вечно невозможно продолжатьсяблаженству У меня есть враг – семья,вернее две – два тигропоппотама.Враждуя, Капулетти и Монтеккитак резво ненавидели друг друга,что все передрались, перепились,перееблись, затем переженились.Меркуцио женился на Тибальде,Сеньора на кормилице женилась.Ночной горшок сеньора Капулеттиженился на исподнице Монтекки,а супница Монтекки вышла замужза бронзовый подсвечник Капулетти.Ха-ха-ха, смешно! Сегодня ночьюон вставит ей претолстую свечу.А в результате – страшная семья,чудовищный мой недруг Монтолетти,всей гидрою – драконом стоголовым,все эти Капунтекки! Обступили,испанскими клинками мне грозят.И в мысль еще совсем не приходило:меня хотят зарезать, как ягненка,на площади Вероны у фонтана.За что вы ненавидите меня?Мне говорят: «Ты кашлял у стеныи кашлем разбудил собаку нашу.У нас – глаза орехового цвета,а ты орехи щелкала вчера».Мне говорят: «Ты – наша дочь, племянник,племянница, троюродный кузен,сестра и брат! Ну разве это непричина, чтоб тебя возненавидеть?!»Вы правы все: я – чудище, я – монстр.Но ты не меньший монстр – семья Контекки.Родня Молетти – в неопрятной злобе,ты вся срослась, как новый Лаокоон:кормилица, но с головой Бенволио,Тибальд, но с бородою фра Лоренцо,Меркуцио с турнюром Розалины,а у тщедушного Монтекки – грудьи томный голос мамы Капулетти:«О-о мадонна бедное дитя!»Все прыгают, визжат и шпаги тычут.Жабо, лохмотья, ржавые колеты,смешливые глаза, гнилые зубы,сквозь жирный грим бездарные гримасы,грифоны, львы, знамена цеховые —блевотиной, цветами разложеньявоняет эта рыжая парча.За что? – За то! Им ведомо за что,за то, что их слепили кое-как,за то, что душу в глину не вдохнули —забыл вдохнуть забывчивый Создательи глиняные толстые обрубкипо улицам Вероны разбросал.Да что – обрубки! кажется, клинкикинжалы всюду прыгают – не люди!Словами ранят, мыслью убивают.Здесь обоюдоостро слово «здравствуй»,а слово «ласка» сизое как сталь.Не я – себя! меня, меня убили.В клоаки моя изорвана рубаха.Смотрите все: на теле сорок ран.И здесь. И тут. И Кассир. И Брут.Любая бездарь воет: «Аве Цезарь!»И тычут прямо в раны будто дети:«Нет повести печальнее на свете».БЕДНЫЙ ЙОРИК
(почти диалог)
Есть многое на небе и земле,
что и во сне, Горацио, не снилось
Твоей учености.
ГАМЛЕТВ классической позе, став одной ногой на могильный камень, ГАМЛЕТ разглядывает ЧЕРЕП, который держит в руке.
ГАМЛЕТ. Бедный Йорик…Здесь и далее ЧЕРЕП говорит устами ГАМЛЕТА.
ЧЕРЕП. Я… Не бойся, Гамлет.Воспользовался я твоей гортанью,а также позаимствовал язык.Живой и красный плещет, будто рыбка,свистит, хлопочет, будто птичка в клетке.Отвык от плоти. Тесно, горячо…Поговорим? Тем более что зубысвои, как видишь. Зубы – не прошу.ГАМЛЕТ. Ты шутишь, череп.ЧЕРЕП. Череп – вечный шут.Скажи-ка мне, ты можешь отличитьодно зерно пшеницы от другого?ГАМЛЕТ. Пожалуй, нет.ЧЕРЕП. А как же ты берешьсямой череп отличить от своего?Я вправду «бедный Йорик», угадал.Ты угадал, а мог бы промахнуться,попасть не в куропатку, а в соседа.Я той же формы, благородной лепкии, как у всех датчан, крутой и крепкий,хоть мой хозяин карлик был – и шут.ГАМЛЕТ. Ты прав, мой драгоценный белый ларчик,ты мог принадлежать кому угодно.пощелкай крышкой.ЧЕРЕП. Вместе – и потом.Меня Шекспир тебе подсунул, Гамлет,чтоб мог ты разразиться монологомо знатной даме, что ее лицо,каким бы толстым слоем ни лежалина нем румяна, вроде моего…Другую тему мы с тобой поищем.ГАМЛЕТ. А разве есть другая?ЧЕРЕП. Видно, есть.ГАМЛЕТ. Меня одна лишь занимает – месть!ЧЕРЕП. Не долго ждать козленку. В пятом актевсех забодаешь: петушка Лаэрта,куницу Клавдио и кошку королеву —и тут же в тронном зале на закате —как мне живописать картину эту? —разорванная белая рубаха,растрепанные волосы до плеч…ГАМЛЕТ. Мне кажется, ты чересчур увлекся, маляр.Так я нетерпелив?ЧЕРЕП. Потому что – влюблен.ГАМЛЕТ. Значит, я глуп?ЧЕРЕП. Как все влюбленные.ГАМЛЕТ. В кого же, шут, я, по-твоему, врезался?ЧЕРЕП. Ты втюрился в смерть, дураку ясно.ГАМЛЕТ. Как же можно втрескаться в такой предмет, дурак?ЧЕРЕП. А так что даже покончить с собой из‐за безнадежной любви, умник. Смерть – известная кокетка. Она и привлекает, и отталкивает в одно и то же время, и не открывается никому. Вспомни, с каким упоением ты слушал, что нашептывает тень твоего отца… А когда ты проткнул шпагой портьеру и острие вошло в живую плоть… И разве ты не полюбил утопленницу?.. Лучше брось все, ложись на этот могильный холмик и усни, дурачок. Сон – репетиция смерти. Кто – спит, разучивает свою роль. А раньше или позже будет премьера.
ГАМЛЕТ. Кроме шуток, шут, что – т а м ?ЧЕРЕП. З д е с ь ?ГАМЛЕТ. Т а м.ЧЕРЕП. Прежде всего расскажи, что видишь вокруг.ГАМЛЕТ. Пожалуйста, философствующая кость. Вот, разрытая мокрая яма, из которой торчат гнилые доски. На дне ее – два могильщика в капюшонах, видны только носы и взъерошенные бороды. Свежая глина в отвале. Вокруг – кресты, надгробия, склепы. Поодаль кладбищенская часовня. Дальше на пустоши пасется стадо свиней. Все в веерных и бурых пятнах, худые, как кошки, разбредаются между могил, похрюкивая. Из часовни вышел бородатый монах, бранит свинопаса. Свинопас палкой гонит свиней с кладбища. Свинцовое небо, несколько мазков белилами сверху – вот и вся картина. Недаром у художника-итальянца я учился новейшим законам перспективы.
ЧЕРЕП. А теперь, художник, посмотри сквозь мои очки.
Гамлет подносит череп к своим глазам.
ГАМЛЕТ. Пространство заполнено разнообразными плотными формами. Яма. Налита до краев клеем, в котором лениво шевелятся фигуры, поднимаются и опускаются заступы. Между могилами разлеглось зеленое… как бы это назвать?.. межмогилье! Между крестами расположились красивые междукрестья. Между бегающими свиньями – междусвинье то вытягивается, то сжимается. А между монахом и свинопасом ворочается толстое, как змей, монахосвинопасье. Над равниной простирается бледное надравнинье, как засохший сыр. А река вся серебрится и течет навстречу себе… Ergo, обычно мы видим не все яблоко, а ровно половину.
ЧЕРЕП. Меньше, принц, крошечный огрызочек, даже не откусить. Поднеси меня ближе и посмотри в мои окна снова.
Гамлет смотрит через глазницы черепа.
ГАМЛЕТ. На дне глубокой ямы – могильщики. А это что?.. Над капюшонами плавает полупризрачное, сдвоенное, колышется, как медуза… отсвечивает лиловым, красным, почти пурпуром…
ЧЕРЕП. Это э р р о е. Оно всюду, где люди. Только всюду разное. Над тобой, как сине-желтый колпак. Над монахом ясное, как серп полумесяца. У свинопаса – тоже серп, багровеющий, кверху рожками.
ГАМЛЕТ. А этот кристалл, светящийся у корней ивы?
ЧЕРЕП. Этот сам по себе. М е с т а к р и з.
ГАМЛЕТ. А эти, плавающие над водой, как волосы Офелии! И еще – похожие, мохнатые клубки! Катаются всюду. И эти – длинные бледные полосы! Черные мельтешащие точки! Они пронизывают меня – и какая-то неуловимая часть моего существа испытывает неизъяснимое блаженство, тогда как остальное замирает от ужаса.
ЧЕРЕП. Спокойно принц. Такое всегда бывает в сумерках. А точки – атомы темноты, мы их зовем м е т ч о т ы.
ГАМЛЕТ. Над нашим унылым Эльсинором обозначаются зыбкие длинные дворцы, однообразно уходящие ввысь и сливающиеся с темным небом. И там вверху и здесь вокруг зажигаются миллионы звезд и светильников…
ЧЕРЕП. Призраки, кочующее будущее… Хотя далекое, близкое, большое и малое – все человеческое, слишком человеческое Гамлет… Вот подул ветер, заколыхались, исчезли… Закрой глаза и посмотри опять.
ГАМЛЕТ (смотрит). Постой, сквозь расплывчатые контуры одного могильщика проступает какая-то жуткая сцена: растерзанная мегера душит его самого, пьяного! забавно! А другой копает заступом глину и в то же время бьется в конвульсиях, на соломенной подстилке, чадящий факел. Чума! Это чума! А кругом кусты, памятники – тоже шевелятся, меняют свое обличье. Мраморный ангел превратился в белую глыбу. Всюду хрюкают толстые свиньи, разрешаясь от бремени. Из них сыплются горохом поросята, которых кормят, ловят, насаживают на вертел, поджаривают на огне и пожирают одновременно. А монах, который вышел из часовни, его обнимает голая девка, и он уже истлевает! А свинопас не успел родиться, уже сгорбленный старик! А сколько кругом процессий! Как людно на этом заброшенном кладбище! Пищат дудки, гудят волынки! Сверху валятся синие… внизу просвечивают зеленые… Розовые проходят сквозь лиловых… Время ускорило свой бег… Вихрем кружатся стрелки и показывают: нет, нет, нет небытия! (Закрывает лицо руками.) Вар, Вар, верни мне мою скудную реальность!
ЧЕРЕП. Что, струсил, принц?ГАМЛЕТ. Не струсил, а страшусь.ЧЕРЕП. Чем дальше, тем забавней, дурачок.Показывать?ГАМЛЕТ. Показывай.ЧЕРЕП. Смотри.ГАМЛЕТ (с закрытыми глазами).Боюсь открыть глаза, а вдруг увижу,что видит червь со дна глубокой ямыили что видят звезды с высоты.Положим, входишь в комнату своюи зришь: неизъяснимо все вокруг,а комната твоя полна существи лиц, тебе доселе неизвестных…ЧЕРЕП. Открой глаза. Что видишь, говори.Гамлет открывает глаза, видит нас.
АМАДЕЙ И ВОЛЬФГАНГ
Перед нами появляется МОЦАРТ АМАДЕЙ, легонький сухой старичок, одетый по моде тридцатых годов прошлого столетия: серая пуховая шляпа, пышный галстук, фрак, узкие панталоны.
Я – Моцарт, Амадей. С Вольфгангом – моим двойником, близнецом, если хотите, вообще не имею ничего общего. Тот был законопослушный сын, обожал своего папочку: «обожаемый папочка», целовал перед сном свою мамочку: «милая мамочка», играл в четыре руки на клавесине со своей сестричкой: «моя любезная сестричка».
Всемогущий творец был моим отцом, гармония – моей матерью. Еще в младенчестве мой дух напрягал божественные мышцы, как Геракл, играя с числами и звездами.
Нет, не Амадей. Это маленький Вольфганг, наряженная и завитая куколка, выступал перед императорскими особами, танцевал с Марией-Антуанеттой – своей ровесницей, тоже – кукольная головка на тонкой шейке. Это его, Вольфганга принимала в доме старого переписчика нот Фридолина Вебера ловкая лиса фрау Вебер с целым выводком дочерей – невест. Это Вольфгангу натянули там нос. Это Вольфганга выкинули из дома архиепископа пинком под зад.
Нет, со мной, с Амадеем, не могло случиться ничего подобного. Со мной всегда происходило другое – грандиозное… За городской стеной на ольхе пробовал, распевался ранний соловей. Мягко лиловели горы. От всех лиц веяло какой-то необычной свежестью, новизной. ВДРУГ МИР СТАЛ РАСКАЛЫВАТЬСЯ, КАК ПЕРЕСПЕЛЫЙ ТУРЕЦКИЙ АРБУЗ… ФОРТЕ! ФОРТЕ! ФОРТИССИМО!..
И в этом не было ничего смешного, потому что, едва удерживаясь на куда-то ухнувшей подо мной земле, надо было раскланиваться, говорить комплименты и вообще поддерживать беседу… Меня куда-то вели, о чем-то расспрашивали… Одну сестру звали Алозия, помладше – Констанция… А я дирижировал, дирижировал неизвестно откуда взявшимся оркестром…
Казалось, я – шекспировский Просперои палочкой волшебной вызвал бурюв самом себе… Я с места не сойду,пущу я корни здесь у вас в гостиной,где шелест платьев, розы и тюльпаны,где дышат итальянские глаза.С какой воздушной флорентийской фрескисошли вы обе? Две сестры – две темы.И обе темы, будто две сестры,дурачатся, ласкаются друг к другу.Ревнивый взгляд, посыпались упрекии слезы: «Злая! Не люблю сестру!»«Дождешься, дура, у меня пощечин».Перемежаясь, на траве холмов —и тени облаков и дождь и солнце…и в небе – ястреб, птицечеловек…Сто зальцбургских блаженных колоколен!Дилижансы и кареты увозили нас из маленьких старогерманских городков, из нашего детства, колыхаясь по-утиному на разбитых дорогах, надолго бросали якорь у придорожных трактиров, где пиликали дешевые скрипки. На столах, залитых пивом, глиняные кружки: кружка в виде гнома, высокая – в виде средневекового города, кружка-бочка, на бочке – лягушка, пей, птичка, пей! Хлопни по круглому задику эту голопузую кружку!
В Вене ночами я подстерегал Вольфганга на пустынных улицах, подхватив его под мышки, помогал добраться домой. Мертвенно белели лепные особняки, облитые белым светом луны – этой светской бесстыдницы середины восемнадцатого века. И далеко отбрасывая длинные ломаные трагические тени, тащились по брусчатой мостовой две фигурки с одинаковыми белыми лицами – Вольфганг и Амадей.
Я заботливо укладывал в постель бесчувственного двойника сам, чтобы не тревожить служанку, убирал на паркете его блевотину. Гасил все свечи кроме одной, вставал за конторку и писал, писал до рассвета. Я слышал, как братец мой легко дышит и по временам что-то быстро бормочет. И ломались, брызгая чернилами на линованную бумагу, гусиные перья…
Нет, без Вольфганга, без него я не мог – ничего бы у меня не получилось. Мне нужна была его нежная душа, его простодушие и некоторый педантизм. На мир между тем он смотрел прохладно. Я БЫЛ ГЕНИЙ, НО ОН БЫЛ ИСТИННЫЙ МУЗЫКАНТ.
Я погибал без него, погребенный под грузом нерожденных созданий. Бесформенной массой недоносков они ворочались у меня в душе и, не находя выхода, порождали картины дантова ада.
Но вот являлся Вольфганг, он что-то насвистывал, вот это (напевает): «Дай руку мне, красотка!», или это: (напевает), нет еще такое: (напевает), нет, это – великолепное, потом это пела вся Италия: (напевает) «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный».
Вот! Вот она – тема! Поскорей записать, не рассуждая, не думая!
Я творил в уединении, а вся слава доставалась ему. С нищими собутыльниками, с потаскушками, стоило поглядеть, красавец. Лицо востроносенькое, слегка побитое оспой – печеное яблоко; тщедушное, с огоньком тело; тонкие, кривоватые ножки и ручки, которые никогда не оставались в покое. Глаза – голубые, быстрые, как ласточки. Нет, я не просто завидовал.
Когда Вольфганг играл на клавесине,играл волной и солнцем Амадей.Когда Вольфганг болтал и улыбался,молчал и замыкался Амадей.Когда Вольфганг гулял в коляске с женушкой,нередко им встречался Амадей.Когда Вольфганг его окликнул громко,ушел – не обернулся Амадей.Когда Вольфганг легко царил в оркестре,был самой жалкой скрипкой Амадей.Когда ж я «Дон Жуаном» дирижировал,он восхищался – слезы на глазах!Это было невыносимо. Этого нельзя было больше терпеть.
Все было режиссировано мной заранее. «Знаешь, Вольфганг, – сказал я ему, – посидим, как бывало, ты да я». Он принял приглашение охотно, даже обрадовался.
До сих пор многие считают, Моцарта травил коварный Сальери из низкой зависти. Русский гений Пушкин – тоже. Ошибаетесь, господин Пушкин, Вольфганга убил я – Амадей. У меня был железный перстень с большим зеленым камнем, «последний дар Изоры». Я всыпал ему яду в вино.
Если вы пройдете от чугунных ворот старого венского кладбища вправо и вглубь, и дальше по дорожке, усыпанной красным толченым кирпичом, в самый угол, там у дальней стены вы сможете обнаружить маленький холмик без ограды. Могила для бедных.
Потом я прожил долгую жизнь. Виски мои поседели, я стал тяжелей опираться на мою толстую трость.
И ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ В ПУСТЫННОЙ ДУШЕ МОЕЙ, ВСПУХАЯ, КАК ТЕМНЫЕ НАСЫЩЕННЫЕ ВЛАГОЙ ОБЛАКА, НЕОХОТНО ВОРОЧАЛИСЬ МОИ НЕДОНОСКИ, МОИ НЕРОЖДЕННЫЕ СОЗДАНИЯ. И ЭТО БЫЛ АД ВТРОЙНЕ.
Как позднее писал Стендаль своему другу Леи де Леку: «Мой друг, Гайдн, которого вы любите, этот редкостный человек, его имя излучает такой ослепительный блеск в храме гармонии, еще жив, но как художник уже более не существует».
СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 1
Из темноты на пустой сцене высвечивается пустой стол, стул, лампочка с железной тарелкой. Поодаль неподвижно стоит ЧЕЛОВЕК в квадратном коричневом пальто, квадратное лицо, квадратные веки, квадратная челюсть, шарф повязан небрежно. Говорит хрипловато, сипловато, как бы поскрипывает.
Хоть не витал, но Гоголь в чем-то прав.Жена как сядет, как раздвинет чресла,не человек – панбархатное кресло,а я попроще, я – славянский шкаф,как был изображен в журнале НИВА,весь в деревянных яблоках, красивый,на дверцах розы – тонкая резьба,и ящичек – посередине лба.НОВЫЙ ВСЕМИРНЫЙ АТТРАКЦИОН!ЧЕЛОВЕК – ШКАФ!Хоть не смотрел, но Чехов в чем-то прав.А шкаф – он тоже уваженья хочет.Тут, спину – древесину кто-то точит —отчаянный какой-то червячок.Хоть я не пью, но изнутри печет…Здесь в верхнем левом ящике – посуда.(Из левого грудного кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)
Закуску достаю всегда отсюда.(Из другого кармана достает яблоко и конфету, яблоко обтирает, конфету обдувает.)
Классическое яблоко. Конфетка.Внизу – в белье крахмальная салфетка.(Роется в карманах, достает не очень чистый носовой платок, расстилает на столе, ставит посуду, еще раз обтирает яблоко, помещает его в центре натюрморта, любуется.)
Буль-буль-буль-буль!(Выпивает и закусывает, пауза.)
А на дворе – июль…Там задирает ветер занавескии небо голое во всем бесстыдном блеске!Скулит кобель – его кусает сука…А где-то этажерка из бамбука…(Выпивает и закусывает, пауза.)
Денатурель!.. Ехидна!..Но, однако —пользительно для крепости, для лака.Блестит лачок – сучки мои, жучки,все это – ордена мои, значки.Я славный, я державный, я славянский,да! С надписью на спинке хулиганской.Не веруешь? Вот бог, а вот порог —и раздавлю, кто станет поперек!(Выпивает и занюхивает.)
Сам поперек дверей стою в конторе.Гуляют хилоножки в коридоре.Торопится коленками… Ну что?Ушибся больно?.. Бедный – чуть не плачет.Я, говорю, поставлен здесь на то,чтоб чувствовали, понимали, значит.(Выпивает, может быть, закусывает.)
Слышь, где-то про проскрипции скрипят,пора, мол, разломать на щепки ящик,меня на дровяной отправить склад?Я, может, палисандр настоящий!А если, предположим, АлександрСвет-батюшка, царь Александр Третийв меня гляделся, точно, палисандр.В прихожей Куприна я как-то встретил.Один чиновник, брал кузнечик взяткиоткрыли утром, а оттуда – пятки…(Показывает, вздыхает.)
Эсера, помню, прятал я в себеи рыжего из РСДРП…Идейные бородки и усы…и Мозера карманные часы…(Выпивает и не закусывает.)
Зимою восемнадцатого годав расход чуть не пустили – на дрова.Я помню гибель красного комодав «буржуйке». Революция права! —стреляли звонко из печурки чурки…На стенке – лозунг, на полу – окурки…А позже – перемены, переезды…меха и рыба, тресты и аресты…(Рассматривает пустую бутылку.)
Так дожил я до нынешних времен.Рассохся, правда, но не поврежден.Я, может быть, в редакции ИЗВЕСТИЙ —герой труда стою на видном месте.Ты погоди архив сдавать в утиль.«Дела» мои достанут, сдунут пыль…всем этим дурачкам высоколобымя стану обвинителем и гробом.Недаром говорил столяр Бугров:«Шкаф есть буфет и человеку гроб».СЛАВЯНСКИЙ ШКАФ – 2
Сцена представляет собой комнату, заставленную разностильной мебелью. Справа – кожаный диван. Посередине стол и стулья с высокими спинками. В глубине тяжелый буфет начала века с горельефами – фавнами и ангелочками. Слева неподвижно стоит высокий квадратный мрачноватого вида человек с квадратным подбородком, в темно-коричневом пальто. В петлице – восковая желтая роза.
Мы все лишь притворяемся людьми.А стоит по-особому вглядеться,почувствуешь: не человек, а лошадь,и ржет по лошадиному. Другой —валун в долине где-нибудь, не сдвинуть.Тот – валенок. А тот – вчерашний день.Есть девушки – не девушки, а блюдцафарфоровые и на свет сквозят.Есть женщины – не женщины, а летона даче, как смородина поспела,висит гамак и некуда спешить.Есть люди – самолеты, люди – рыбы.Есть люди-поезда и люди-рельсы.Есть люди-недомолвки, люди-пена.И есть чудак – почти что человек.А я? Мне говорят всегда: – Подвинься,загородил проход. Не видно света.Опять ушибла об тебя коленку!Какой упрямый, деревянный просто!Всегда скрипишь, всем вечно недоволен…Ты что у нас, для мебели? Послушай,откройся нам, нельзя так замыкаться…Мне кажется, что я – тяжелый шкаф.Да, уж не тот… Скрипят все сочлененьяот ревматизма… Старые комоды,кровати, кресла, даже жардиньеркиразохаются ночью, расскрипятся…Да не от боли больше, от хандры.Нам чудится, так сладко ноет «прежде»,когда гляделись в наши зеркалалюбовники с усами кверху стрелкой,любовницы в тяжелых платьях с треном…А может, отраженья были мы?Или сосед мой старина – буфет…Спать не дает – стучит гремит всю ночь.Мечи и крылья – там! рога и лозы!Там фавны с ангелочками дерутся.А утром – из ореха горельеф.Одно от ипохондрии – лекарство.Здесь у меня всегда стоит посуда.(Из кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)
Закуску я отсюда достаю.(Из другого – половинку огурца.)
В белье лежит крахмальная салфетка.(Из кармана брюк извлекает не очень чистый носовой платок.)
Я не любитель напиваться в доску,а так, чтоб только – отлакировать.(Выпивает, закусывает.)
Теперь мы выпьем, как протрем бархоткой.(Выпивает, не закусывает.)
А третью выпьем в стиле рококо!(Выпивает.)
Не люди, а карельская береза —Разводами, разводами пошло…(Ищет в карманах.)
Где бутерброд?..(Достает мертвую ласточку.)
А! Ласточка?.. Мертва…А я когда-то думал: кто там бьется?Какой весной в меня она влетела —и не заметил. Верно, испугалась,затрепыхалась в темноте, забиласьо стенки… долго путалась в одежде…Разинут клюв, от страха умерла.От страха даже кони умирают…(Плачет.)
Чувствительнейший дуб! сентиментальныйсарай! сырая глупая осина!(Утирает слезы.)
Но все же – гостья… Может быть, онаменя дискредитирует как личность.Я – не поэт, не музыкант, не ветер,чтобы весною бабочки и птицыв мою грудную клетку залетали.А тумбочкой я был давным-давно.Взять за крыло и выкинуть в окно?..Нет, нет, оставлю лучше, чтоб о н и …когда придут разламывать на доскименя, как старый дом, в морозный день,пошарив, обнаружили шкатулкуиз темного ореха с музыкальнымсекретом. И когда откинут крышку,пусть скажут: все же было что-то в нем…(Бережно прячет птицу.)