Ступи за ограду

Потом он тоже растянулся на сене, и некоторое время они ехали молча, изредка поругиваясь от особенно сильных толчков.

– И дерьмо же эта дорога, – сказал Пико.

– Еще большее дерьмо – машина, на которой мы едем, – отозвался Рамон. – Это что, у нас выпускают теперь таких уродов?

– Да, первенец отечественного автомобилестроения. Их собирают в той же Кордове, на заводах ИАМЕ.

– Вот как, – сказал Рамон. – В мое время их еще не было. И сколько такое добро стоит?

– Сто семьдесят тысяч, если не подорожали. Впрочем, говорят, мотор у него хороший. Дизель. Немецкий, что ли, или по немецкой лицензии. Интересно, какое они пьют вино, эти гарнизонные крысы?

Он протянул руку и встряхнул торчащую из сена оплетенную бутыль.

– Меня самого давно занимает этот вопрос, – живо отозвался Рамон. – Вряд ли хорошее. Чтобы попить хорошего вина, нужно ехать в Мендосу или, еще лучше, в Сан-Луис. Но можно попробовать и это.

Они по очереди пососали из бутыли, нашли, что вино неважное, но немного согрелись и через некоторое время повторили опыт. Ехать стало немного веселее.

На исходе четвертого часа пути они добрались до моста через Рио-Гуайкираро. Машина остановилась, сразу стих ветер, и стало теплее. Лагартиха с шофером вышли из кабины, Рамон и Пико спрыгнули на землю, разминая ноги.

– Не очень я вас раструсил? – спросил шофер. – Дорога здесь… – Он покрутил головой и выругался. – Ну, за речкой начинается уже Эн-тре-Риос, здесь провинциальная граница. Через час будем в Ла-Пасе.

Пико сказал, что это, конечно, большое утешение, но их целью является по-прежнему Кордова, до которой от Ла-Паса больше пятисот километров. Потом он спросил, не в лучшем ли состоянии дороги на правобережье. Шофер ответил, что дорогу от Санта-Фе до Сан-Франциско он не знает, так как сюда ехал с юга, через Конкордию, но слышал, что там здорово развезло.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Пико, – тринадцатое есть тринадцатое.

Они развели огонь, разогрели консервы и поели, наполовину опорожнив гарнизонную «дамахуану». Потом шофер достал из-под сиденья закопченный чайничек; примащивая его над костром, он поинтересовался, имели ли сеньоры возможность пить мате «там, за границей».

– Где, в Уругвае? – удивился Рамон. – Да они там без бомбильи12 ни шагу.

– Скажи ты. – Шофер покрутил головой. – А другие гринго мате не любят.

– Так то гринго, а уругвайцы такие же креолы, как и мы с тобой.

Шофер свернул самокрутку, вытащил из огня уголек и прикурил.

– Я на той неделе ездил за удобрениями в Сальсакате, – сказал он, выпуская дым из-под усов. – Там по радио говорил Перон, так он сказал, что уругвайцы это все равно что гринго или еще хуже. Так и сказал.

– Перон? – переспросил Пико.

– Ну да, я ж говорю, Перон.

– А вы верите всему, что говорит Перон?

Шофер подумал, пожал плечами и ничего не ответил.

– Ну хорошо, – не унимался Пико, – вы видели плакаты «Земля тем, кто ее обрабатывает»?

– Кто их не видел, – кивнул водитель.

– Верно, их всюду полно. А много вы знаете случаев, чтобы арендаторы получали землю?

– У нас такого не было, – подумав, сказал шофер. – Да и в других местах я не слыхал.

Ездить-то мне приходится достаточно.

– Вот вам и Перон. Сколько лет обещает аграрную реформу…

– Ну, реформу! – Шофер усмехнулся. – Чего захотели, реформу… Никогда ее и не будет, этой реформы.

– Почему? Нужно только, чтобы пришли к власти честные люди.

– Это-то верно, – кивнул шофер. – А только где их взять? Власть для человека – это все равно что ржавчина для железа. Пока он внизу, он честный, а как прошел по выборам хоть в самый дерьмовый муниципалитет – уже через год делается хуже любой шлюхи…

Пососав мате, они снова тронулись. Лагартиха, ехавший до сих пор в кабине, предложил кому-нибудь поменяться с ним местами, если наверху холодно. Рамон отказался, сославшись на арабскую пословицу о том, что глупо стоять, когда можно сидеть, и еще глупее сидеть, когда можно лежать. Пико эту восточную мудрость не оценил, он с удовольствием забрался бы в теплую кабину, но что-то удержало его, и он тоже отказался. Немного погодя, кутаясь от ветра в плащ, он с неудовольствием понял, что отказ его был продиктован не чем иным, как нежеланием остаться один на один с шофером. Это было неприятное открытие.

Беренгер дремал, завернувшись в истрепанное, щегольское когда-то пальто. Пико прятался от ветра за стенкой кабины, курил, смотрел на убегающую назад разбитую дорогу, покосившиеся телеграфные столбы, монотонное кружение серых пустых полей, и на душе у него было так же холодно и серо, как серо и холодно было вокруг – в небе и на земле, еще не сбросившей с себя зимнее оцепенение.

Он убеждал себя, что дело просто в неизбежной реакции после всех тревог и волнений, связанных с переходом границы. До сих пор он держался не хуже других, но человек же не машина! Почему обязательно его голова должна сейчас работать так же ясно и четко, как она работает за письменным столом? За столом она работает хорошо. Ведь не откинешь факта, что его, Ретондаро, статью с анализом сегодняшнего положения аргентинских синдикатов хвалил сам Фрондиси! Значит, его голова все же чего-то стоит.

Однако сейчас он побоялся сесть в кабину. Ведь так? Побоялся потому, что двое в кабине всегда начинают говорить, и они – шофер и Ретондаро – неизбежно вернулись бы к тому разговору, прерванному вскипевшим чайничком и процедурой заваривания мате. И он, – в этом-то вся и беда, – он ничего не смог бы сказать толком этому простому аргентинскому парню, потому что когда парень с такой безотрадной уверенностью изложил свой взгляд на всякую власть вообще, он не нашел в голове никакого возражения. Голова его оказалась в тот момент совершенно пустой. А ведь сколько раз приходилось ему раньше говорить и писать на эту тему…

Конечно, тогда было легче. Легко выступать перед избранным кружком единомышленников, которые понимают тебя с полуслова; еще легче нанизывать доводы и аргументы в ровные машинописные строчки, когда тебе никто не мешает и под рукой есть пачка сигарет и термос крепкого кофе…

А вот переубедить этого парня оказалось трудно. Не то чтобы он пробовал это сделать, нет, он даже не пробовал. Он просто смолчал тогда, а сейчас, когда представилась возможность продолжить разговор, он уклонился. «Ликург» Ретондаро, уже считающийся в движении довольно видным молодым теоретиком, уклонился от разговора с простым парнем из пампы. Но ведь это ради них – таких вот простых парней из пампы – затеяно все движение. Иначе ради чего другого находятся сегодня здесь они, тринадцать эмигрантов, нелегально вернувшихся на родину? Хорошо, шутить можно как угодно, можно как угодно говорить о честолюбии, о юношеском авантюризме, о желании покрасоваться в ореоле героя перед знакомыми девушками – все это, несомненно, есть, и все играет какую-то роль, если начать копаться в психологии. Но ведь не это же главное!

Сколько бы недостатков ни имел каждый из них – тот хвастун, тот юбочник, – все же есть для них ряд определенных ценностей, находящихся, так сказать, превыше всего и не подлежащих ни сравнениям, ни переоценкам. Религия, Родина, Свобода, Честь и тому подобное. Так или иначе, плохо или хорошо, но они воспитаны на этих понятиях. Все это, если вдуматься, довольно абстрактные категории, и однако ради этих нематериальных ценностей они рискуют сегодня своей жизнью. Очень материальной и очень ощутимой ценностью своего существования.

Любопытно, что большой процент молодых участников движения принадлежит к обеспеченным слоям общества. Что же они, идут на это ради увеличения семейных доходов? Глупости, хотя наши предприниматели и вопят в один голос, что Перон их душит налогами и поборами, они живут ничуть не хуже, чем жили до сорок третьего года. И вообще зачем бы, казалось, сыну землевладельца рисковать своей жизнью ради программы, предусматривающей проведение аграрной реформы?

Да ведь если рассуждать трезво, то и для него, молодого юриста Ретондаро, есть более надежные способы добиться в жизни прочного и уважаемого положения, чем участие в переворотах. Используя семейные связи, он мог бы пойти по обычному пути: поступить в солидную юридическую контору с хорошей репутацией, поработать на жалованье год-другой, перейти на проценты, потом наконец открыть собственную контору и вести дела, попутно занимаясь умеренной политикой.

Вместо этого он и все его единомышленники избрали политику в ее предельно неумеренной, если так можно выразиться, экстремальной форме – в форме политического насилия, открытого нарушения лояльности к власти и принудительного изменения существующего порядка вещей. Ради чего? Ведь не ради же собственного спокойствия и собственной выгоды! Значит, ради тех же высших ценностей, в их числе – едва ли не прежде всего – Родины. Но родина – это народ, а народ – этот самый парень, с которым он не сумел найти общего языка. Не о слишком ли многом говорит эта встреча накануне восстания?..

Не останавливаясь, забрызганный грязью «растрохеро» поюлил по улочкам Ла-Паса и снова выбежал на шоссе, миновав указатель «Санта-Фе—184 км». Стало еще холоднее, смеркалось. Беренгер проснулся, позевал, ухитрился закурить, прикрываясь от ветра полою пальто.

– Хороши мы будем, если ты зажжешь это чертово сено, – ворчливо сказал Пико.

– Успеем выскочить. Я сейчас думаю об этих типах, что поехали в столицу, и готов лопнуть от зависти. Наверное, они уже в Росарио. Интересно, какое там сейчас расписание поездов… При мне вечерний в столицу отходил в восемнадцать сорок пять и в полночь прибывал на Ретиро. Дневной «рапидо» ходил скорее, за четыре часа с чем-то, но я предпочитал этот вечерний… Вечерний был удобнее всего – с делами покончишь и как раз поспеваешь на вокзал. Ужинал я всегда в поезде. В то время в вагоне-ресторане подавали колоссальные бифштексы – вот такой толщины, лучших я не пробовал и в «Шортхорн-Грилл». А ты обратил внимание, какое гнусное мясо в Уругвае?

– По-моему, мясо как мясо, – рассеянно отозвался Пико.

– Что? Да там вообще нет мяса! В Монтевидео тебе в лучшем случае подадут подошву, а чаще всего – просто обжаренный кусок дерева. Иди ты, – Беренгер возмущенно взмахнул рукой, – не говори мне, что в Уругвае ты хоть раз поел мяса!

– Че, Рамон, – сказал Пико. – Ты слышал, что говорил шофер на остановке?

– Слышал. А что?

– Тебя не удивило, что я ничего ему не возразил?

– А что ты ему мог возразить?

– Но ты сам возразил бы что-нибудь, очутись ты в необходимости отвечать?

– Необходимости отвечать не бывает, Ретондаро, или бывает очень редко. Бывает необходимость удрать, ничего не ответив. Это дело другое. Я бы именно так и сделал.

– Удрал бы, ничего не ответив? И ты думаешь, это лучший способ завоевывать доверие народа?

– Скажи еще – любовь! – иронически отозвался Рамон. – Не неси чушь, Ликург, ты ведь неглупый парень.

– Ты что же, – помолчав, сухо спросил Пико, – считаешь, что народ в принципе не может нам верить?

– Не обобщай и не притягивай сюда принципы. Пока что, при нынешнем положении вещей, – да, не может. Его слишком часто надували, чтобы он теперь верил кому попало.

– Но за каким же ты тогда чертом примкнул к движению, если считаешь, что мы не можем пользоваться доверием народа? Ты ведь тоже не дурак и прекрасно понимаешь, что в таком деле, как наше, выигрывает в конечном итоге только тот, кому поверят простые люди! Такие вот, как этот водитель! А ты считаешь, что нам они никогда не поверят. За каким же тогда чертом ты едешь сейчас в Кордову?!

– Чисто личные побуждения, – с зевком ответил Беренгер. – Все дело в том, что мне не нравится перонизм. Лично мне, понимаешь? Мне тошно от этих речей, от тона газет и казенной фразеологии – словом, от всего, что составляет лицо сегодняшней Аргентины. Поэтому я и примкнул к движению. Плюс к этому, разумеется, я еще считаю, вернее – надеюсь, что те перемены, которые могут произойти в стране при нашем содействии, не изменят жизни народа в худшую сторону. Для народа более или менее все останется по-старому. А я хоть перестану видеть эти паскудные портреты и паскудные лозунги, от которых сегодня в Буэнос-Айресе хочется блевать на каждом шагу.

– С такими мыслями революций не делают, – проворчал Пико.

– Делают, и еще как. Слушай, Ретондаро, если мы – идеалисты по нашему мировоззрению, то это не значит, что нам позволено подменять действительность идеалами. В области практики мы должны быть самыми трезвыми из материалистов, только при этом условии можно теперь что-то делать. Я хочу сказать – делать с минимальными хотя бы шансами на успех. Разумеется, атаковать с копьем наперевес ветряную мельницу, о чем мечтает наш дон Освальдо, можно и с закрытыми глазами… Ну что, пососем гарнизонного винца?

Пико отказался. Рамон достал из кармана свою трубочку, продул от мусора и припал в темноте к бутыли. Потом он выкурил еще одну сигарету, завернулся в пальто и уснул.

Поздно вечером они переправились на пароме через Рио-Парана. Замелькали освещенные улицы Санта-Фе, уже малолюдные, как обычно в провинции после десяти часов, и снова поглотила машину темная пустота спящей пампы, совершенно глухая, без огонька и просвета, без луны и звезд.

В Кордову приехали ранним утром. Пико проснулся от толчка Района и первую секунду не мог сообразить, где он и откуда этот холод, это прозрачное, чистое утреннее небо над головой, этот запах бензина и мокрого от росы сена. Потом он поднялся, растирая лицо ладонями. Пикап стоял у обочины; тут же на дороге, фыркая и гогоча, умывался Лагартиха, которому шофер сливал на руки из бидона. В отдалении, местами сиреневые, местами нежно-голубые, неожиданно и неправдоподобно высились очертания гор, а внизу, куда полого сбегало шоссе, лежал город – бело-желтый в лучах утреннего солнца, очень живописный, с беспорядочным нагромождением красных и серых черепичных крыш, стеклянно-бетонной геометрией новой архитектуры и оправленным в темную зелень колониальным барокко фронтонов и колоколен.

Они помылись, кое-как привели себя в порядок, доели остатки гарнизонной провизии.

– Итак, сегодня уже среда, четырнадцатое, – сказал Пико, листая блокнот-календарь. – Хорошо, что вчера не произошло ничего существенного. Промежуточный этап, так сказать. Не хотел бы я, чтобы мы тринадцатого перешли границу или прибыли на место назначения. Кто знает, где дом профессора Гонтрана?

– Это который Гонтран? – спросил Лагартиха. – Тот, что читал международное право? Он живет на бульваре Уилрайт. Тебя что, подбросить туда?

Пико с сомнением посмотрел на часы – было без четверти восемь. Являться в чужой дом спозаранку? Он вспомнил, что Дорита Альварадо рассказывала ему когда-то о помешанной на порядке профессорше, вечно донимавшей ее нотациями.

– Нет, туда еще рано. Высадите меня в центре, я побреюсь, пока есть время…

Они въехали в город, оставив справа железнодорожные мастерские, и по улице Пенья свернули к центру. Через несколько кварталов Пико постучал по крыше кабины. Пикап затормозил, сворачивая к тротуару.

– Парни, я пошел, – сказал Пико, выпрыгнув из кузова и отряхивая с плаща приставшее сено. – Значит, встречаемся в шесть? Надеюсь, никто ничего не перепутает. Итак…

Он подмигнул и поднял правую руку с выставленными указательным и средним пальцами – старый знак победы, придуманный еще союзниками в годы войны против нацизма. Теперь в Аргентине он стал полуофициальной эмблемой движения, и на стенах его рисовали обычно в сочетании с крестом. Конечно, делать такой жест на улице, среди бела дня, было неразумно, что тотчас же отметил Беренгер, обозвавший приятеля кретином.

На улице Сан-Мартин Пико побрился в только что открывшейся парикмахерской. Когда он оттуда вышел, было около девяти и уже становилось тепло. Он обогнул площадь, зашел в собор, рассеянно помолился, потом вышел на паперть и долго смотрел на старинное здание Кабильдо. Ему никак не удавалось вспомнить фамилию архитектора, который его строил. Почти двести лет назад, повелением вице-короля Собремонте. В тысяча семьсот каком-то году. Но кто? Интересно, как все пройдет в этом городе. Если не удастся захватить власть с налета и начнутся уличные бои, такое здание – настоящая крепость. Да, в восемнадцатом веке не жалели строительных материалов. Какова толщина этих стен – метра полтора? Два? Так или иначе, за ними можно выдержать любую осаду. Без артиллерии здесь ничего не сделаешь, в случае чего. Интересно вообще, чем мы будем располагать в смысле техники. Да, но как же звали того проклятого архитектора?..

В половине десятого Пико ушел с площади и медленно побрел по Индепенденсии; к дому Гонтрана он добрался около десяти. Пожилая горничная подозрительно посмотрела на его плащ и явно удивилась, когда он спросил, здесь ли сейчас находится доктор дон Бернардо Иполито Альварадо.

– Да, доктор Альварадо живет у нас, – сказала она, растягивая «а» с коррентинским акцентом. – А вам что угодно?

Пико достал из бумажника визитную карточку. Горничная взяла ее и ушла, бесцеремонно захлопнув двери у него перед носом. Впрочем, скоро она вернулась.

– Заходите, молодой человек, – сказала она немного более приветливо.

Почему-то он приблизительно так и представлял себе этот дом – очевидно, Дорита обладала даром художественного описания. Прохлада, затененные окна, неразличимые картины на темных стенах и какой-то совершенно особый запах добропорядочности и скуки: неповторимая смесь лаванды, старой мебели, навощенного паркета. Пико едва успел осмотреться и принюхаться к комнате, где оставила его суровая горничная, как за дверью послышались шаги и вошел доктор Альварадо – я домашней куртке, как всегда, небрежно-элегантный и, как всегда, удивляющий своим сходством с портретом президента Мануэля Кинтаны.

– Здравствуйте, мой молодой друг, – сказал он, идя к гостю с протянутыми навстречу руками. – Добро пожаловать на родину, хотя и в несколько необычных обстоятельствах…

Он обнял Пико и похлопал по спине. Пико обнял доктора в свою очередь, но похлопать не решился.

Дон Бернардо усадил гостя на диванчик и сам сел в кресло напротив, закинув ногу на ногу.

– Где и когда вы перешли границу? – спросил он.

– Позавчера, доктор, в Монте-Касерос.

– Были трудности?

– Нет… Почти никаких.

– Великолепно. О делах эмигрантских я вас расспрашивать не буду, – с эмигрантами мне приходится беседовать довольно часто. Лучше постараюсь ответить на ваши вопросы, Ретондаро. Очевидно, у вас они есть?

– Очень много, доктор.

– Говорите, – нетерпеливо сказал дон Бернардо и, приготовившись слушать, вскинул седую остроконечную бородку. Пико еще раз удивился сходству его с Кинтаной и тут же подумал, что, очевидно, именно так – повелительно вскидывая бороду – бросал когда-то дон Бернардо это слово «говорите» студенту, пришедшему сдавать зачет. Ему почему-то стало страшновато, словно он и сам почувствовал себя студентом перед экзаменационной комиссией.

– Видите ли, доктор, – пробормотал он сбивчиво, схватившись за спасительные очки и начиная старательно их протирать, – у меня столько вопросов… Не сразу можно все сформулировать, вы понимаете?..

– Можно и не сразу, – сказал доктор и добавил, словно прочитав его мысли: – Вы не на экзамене, Ретондаро, можете изъясняться как угодно. Время у нас есть.

Пико помолчал, потом сказал тихо:

– Доктор, я задам вопрос, который может показаться несколько странным, учитывая обстоятельства нашего разговора и даже сам характер нашей встречи здесь, в этом городе. Вы действительно считаете, что революция нужна всему нашему народу, а не только группе интеллигентов, не приемлющих нынешний режим по соображениям иногда даже этическим? Нельзя забывать, что – помимо нас – в деле участвует армия… Не знаю, понятно ли я выражаю свою мысль, доктор… Вы понимаете, с одной стороны – армия и всякого рода реакционеры, с другой – мы, убежденные в том, что действуем только во имя и для блага народа. Ради этого мы ломаем установившийся в стране порядок. Но сам-то народ в этом не участвует, не так ли? Доктор, а что, если мы ошибаемся в нашем представлении о том, что нужно для народа? Вас не удивляет, что я приехал сюда с такими мыслями? Дело в том, что у меня в пути было два любопытных разговора…

Пико коротко пересказал вчерашний разговор с шофером и слова Района о «чисто личных побуждениях». Дон Бернардо слушал с непроницаемым выражением, прикрыв глаза.

– Иными словами, Ретондаро, вы сомневаетесь в правоте дела, во имя которого приехали рисковать жизнью? – спросил он, когда Пико замолчал.

Вопрос был задан таким тоном, что Пико приготовился к худшему. Но кривить душой было уже поздно, и поэтому он ответил:

– Я не то что сомневаюсь, доктор, Я боюсь, что могу начать сомневаться в любой момент…

В полутемной комнате, пахнущей воском и лавандой, повисло молчание. Потом доктор Альварадо оказал совершенно неожиданным, почти веселым тоном:

– Это великолепно, Ретондаро, что вы можете начать сомневаться, и еще лучше было бы, если бы вы уже сомневались. От сомнений свободны только идиоты или фанатики, впрочем это категории равнозначные, а нормальный человек сомневается всегда и во всем. Простите, вы католик, прошу не относить вышесказанного к вопросам религии. Это, пожалуй, единственная область человеческого духа, где сомнение противопоказано. В политике, Ретондаро, нужно сомневаться во всем и ничего не принимать на веру. И даже когда вы что-то выбрали – какой-то путь, какую-то систему, – вы не имеете права отказаться полностью от сомнения, от постоянной самопроверки. Теперь относительно вашего вопроса. Да, я считаю эту революцию необходимой, Ретондаро. При этом я учитываю все: и всех этих генералов, и господ из «Сосьедад Рураль», и… Словом, все реакционное крыло коалиции. Но, Ретондаро, положение в стране таково, что ждать дольше нельзя. Любым способом, но с диктатурой должно быть покончено. Диктатура страшна не тем, что она физически уничтожает несогласных, – моральное уничтожение подчинившихся гораздо страшнее. Ваш приятель, несомненно, прав в том, что народ не верит нам сейчас и не поверит еще долгое время. Но положение от этого не меняется. Бывают моменты, Ретондаро, когда всякий честный человек может сказать только одно: «Я восстаю против существующего порядка потому, что в противном случае он превратит меня в подлеца и сделает подлецами моих детей». Это даже не вопрос мировоззрения, Ретондаро. Это вопрос элементарной порядочности.

Дон Бернардо замолчал, и в комнате снова стало тихо. Где-то послышался шум поезда, паровозный гудок. «Здесь недалеко должен быть вокзал», – вспомнил Пико, и перед ним возник затрепанный план Кордовы, весь в карандашных и чернильных пометках. Это было еще там, в Монтевидео.

– Да… – неопределенно пробормотал он, глядя в пол. – Вы не знаете, доктор, когда начало?

– Нет. – Дон Бернардо пожал плечами. – Это зависит не от нас, мой молодой друг. То есть, разумеется, в какой-то степени это зависит и от степени нашей готовности – в числе прочих факторов. Но начинать будет флот. Контр-адмирал дон Исаак Рохас.

– В Пуэрто-Бельграно?

– Да, и в столице тоже. Не бойтесь, шестнадцатое июня не повторится. Вы уже завтракали, Ретондаро?

Пико поднял голову и посмотрел на него непонимающе.

– Да, уже, – спохватился он, – пожалуйста, не беспокойтесь, доктор…

Они поднялись одновременно. Аудиенция была окончена. Дон Бернардо проводил гостя к выходной двери, рассказывая о какой-то недавней стычке между Рохасом и руководителем армейского сектора заговора, генералом Лонарди; позже Пико обнаружил, что ничего не запомнил из этого рассказа.

Теперь до самого вечера ему нечего было делать. Прошатавшись по улицам около часа, он почувствовал голод и пожалел, что отказался ог предложения позавтракать с доном Бернардо: для подпольщика, только позавчера нелегально перешедшего границу, таскаться по ресторанам – определенно не самое разумное времяпрепровождение. Но делать было нечего, они договорились, что явочными адресами будут пользоваться только в самых крайних случаях, а день проведут по возможности где-нибудь в толпе.

Выбрав одну из наиболее оживленных закусочных, Пико вошел и сел за свободный столик в углу. Через минуту мосо поставил перед ним большую чашку кофе с молоком и тарелочку рогаликов.

– Получите с меня, я тороплюсь, – сказал Пико.

– Сеньор никого не ждет? – спросил мосо.

– А в чем дело?

– Я просто хотел – если вы не возражаете, конечно, – посадить за ваш столик еще одного сеньора. В этот час у нас всегда не хватает мест…

– О, пожалуйста, – буркнул Пико, принимаясь размазывать по свежему рогалику твердое замороженное масло.

Новый посетитель сел напротив него и заказал пиво и сандвичи. Пико, не поднимая глаз от развернутой газеты, пил свой кофе и думал о том, что голос неожиданного соседа кажется ему очень знакомым. Конечно, вполне возможно, что именно вот так – совершенно случайно – и нарвешься на кого-нибудь, знающего тебя в лицо. Из десяти провалившихся конспираторов семеро как минимум срываются как раз на таких случайностях. Черт, недаром ему так не хотелось идти в это кафе.