Словно ничего не случилось

Еще несколько минут гомон в зале не утихал, а я продолжала сидеть, оцепенев от непонимания. Я вдруг вспомнила о Мюриэл и бросила испуганный взгляд в ее сторону. Лишь дрожание губ выдавало эмоции матери Фрейи, и мне не хотелось даже представлять, что она испытывала в эту минуту, ловя на себе осуждающие взгляды зрителей. Кажется, именно тогда я подумала, что если бы Фрейя хотела отомстить матери за все нанесенные ею обиды, то без сомнения, она не смогла бы выбрать для этого лучшего способа.

Вечер выдался пасмурный, туман тяжелым облаком навис над городом, словно ночь уже наступила, хотя часы показывали без четверти пять. Я взяла машину отца и отправилась на встречу с Джошем. На набережной дул пронизывающий ветер, море шумело, бросая на берег замасленные волны, а голодные чайки, раздраженно крича, старались разглядеть через туман и брызги воды рыбу. Я припарковала автомобиль так, чтобы смотреть не на унылый морской пейзаж, а на уютные фасады прибрежных отелей с приветливым теплым освещением, и вошла в магазин за десять минут до его закрытия.

Джош нашелся в подсобке, куда меня проводил улыбчивый сотрудник. Я заметила полки, заставленные товарами, а на стене – фотогалерею лучших работников месяца. Сам Джош сидел за столом и заполнял какие-то бумаги. Увидев меня, он вскочил и предложил мне кофе, от которого я не смогла отказаться.

– Спасибо, что заехала. Я нашел кое-что, подумал, тебе это пригодится, – сказал он, когда удостоверился, что я сделала два глотка и похвалила вкус приготовленного им напитка. Он вытащил из-под стола рюкзак, а оттуда – три тетради.

– Это то, что осталось в доме. Возможно, какие-то записи она увезла с собой, когда переехала. Я посмотрел даты, она писала это, когда училась в школе. Может, будет полезно.

– Спасибо, думаю, мне стоит взглянуть.

Тетради пахли бумажной пылью. Края пожелтели от времени, но выглядело это так, словно кто-то хотел поджечь бумагу, но так и не решился. Я взяла одну, наскоро пролистала – там нашлись стихи, аккуратно выведенные фирменным почерком с наклоном влево, и несколько картинок, выполненных от руки. Я увидела несколько знакомых строк – шутливая поэма про почтальона Пэта[31], которую Фрейя сочинила, когда нам было лет по девять. Она изобразила его с наплечной сумкой и в форменной фуражке – в руках письмо, которое он несет к дому номер восемнадцать. Я улыбнулась.

– Ты знал, что она бросила писать стихи еще в школе? Она неудачно выступила на поэтическом конкурсе, наверное, ты помнишь эту историю, тогда она зачитала стихотворение… – Я помедлила. – В котором мужчина занимается страстной любовью с женщиной. Возможно, сейчас на это посмотрели бы иначе, но тогда это произвело не лучший эффект, хотя даже теперь я не уверена, что восприняла смысл правильно. В таком возрасте многие вещи кажутся не тем, чем являются. Сама не пойму, почему я вообще вспомнила об этом, возможно потому, что именно в тот вечер я поняла, что совсем не знаю подругу. В тот вечер, когда Фрейя стояла на сцене, кроме волнения за нее, у меня возникло странное чувство. Это сложно описать словами, как будто я не вполне доросла до нее… Словно я еще не получила тот опыт, который помог бы сложить картину воедино. Я жалею, что не говорила с ней об этом больше, но мне всегда казалось, что она не доверяла мне так, как я ей. Но как вообще можно соревноваться в количестве секретов, не выдав ни одного из них?

Я принялась листать тетрадь: сплошные романтические грезы подростка, невинные наблюдения, зарисовки.

– Чьи это пометки, Джош? – спросила я, заметив, что многие из стихотворений грубо исчерканы красной пастой. Почерк явно не Фрейи, буквы стоят ровно, их грубая сила очевидна даже с первого взгляда.

Он пожал плечами.

Пролистав одну тетрадь, я принялась за другую.

– Ты ищешь то стихотворение?

Я захлопнула тетрадь и посмотрела на него. Нужно привыкнуть к этой мысли: брат Фрейи вырос, он поймет все, что я скажу, от него не нужно ничего скрывать, потому что он переживает так же, как и я, даже намного глубже, чем я. Это у меня пропала подруга детства, но он потерял сестру, а это гораздо больнее.

– Я предполагаю, что Фрейя давно шла к своему исчезновению, – наконец произнесла я.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне нужно найти то стихотворение, потому что в нем описана встреча, которая произошла гораздо позже. В ней были детали, которые могла знать только она и … – Я помедлила. – Мне кажется, она знала, что это случится с ней, та встреча между мужчиной и женщиной, и сама сцена была написана так, словно Фрейя предчувствовала, что проживет ее спустя несколько лет.

Дверь открылась, и в комнату вошел коллега Джоша, долговязый мужчина с белоснежной шевелюрой, и с удивлением уставился на меня. Он перевел взгляд на Джоша и на кружки в наших руках, потом подошел к кофемашине, и на несколько минут комната наполнилась грохотом перемалываемых зерен. Наконец процедура приготовления завершилась, и, напоследок окинув нас двоих многозначительным взглядом и ухмыльнувшись, он молча удалился.

– Ты говоришь о Дилане?

– Ты знаешь его?

– Ну да. Фрейя съехалась с ним, как только ей исполнилось восемнадцать. Родителям она сказала, что решила уйти из дома и жить отдельно, придумала, что делит дом с двумя подругами, поэтому не хочет, чтобы ее беспокоили. Но мне сказала правду. Сказала, что переезжает к парню по имени Дилан. А ты знала его?

Я кивнула.

– Я восхищался им. Настоящий дикарь. Я хотел быть похожим на него.

– Ты должен гордиться тем, что этого не случилось.

– Он и разбился только потому, что ничего не боялся.

Комната вдруг качнулась, сердце ударилось о грудную решетку и отскочило к спине, как старый, ненужный мяч.

– Что ты сказал?

Джош бросил взгляд вправо, на стену, увенчанную вереницей фотографий, – рефлекторное, почти неосознанное движение, которое я не должна была заметить. Но я заметила и посмотрела. А потом замерла. Только теперь я увидела, что люди, изображенные на снимках, одеты в мотоциклетную форму и что в углу каждой фотографии белеют годы жизни.

Глаза Дилана смотрели на меня со стены, они пригвоздили меня к месту, заставили кровь загустеть. Дыхание вмиг стало горячим, а губы сухими. Я боялась сделать вдох, не смела подойти к глазам, что смотрели на меня, страшась того, что прочту в них, и того,что они способны во мне всколыхнуть. Опасалась услышать свой протяжный крик, рвавшийся из груди, и в нем будет не разобрать слов, хотя их так много и они способны поглотить пространство, разрушить все вокруг.

Но я зря опасалась. Из моего сердца лилась только тишина, и я понимала, что должна нарушить ее, ведь агония будет длиться столько, сколько длится это бездонное, всепоглощающее безмолвие. В то же время я не могла не осознавать, что не имею на это права: Дилан не принадлежал мне в эту минуту, больше нет.

И тогда я осмелела, сделала шаг вперед. А потом еще два. Я подошла так близко, что лицо Дилана стало таять перед глазами, смягчая смертельную остроту. Хотя, возможно, это был порыв, который требовал от меня одного – прижаться губами к незабвенному образу и стечь по нему опаленным каскадом боли, пропотеть сквозь стекло, влиться в тонкую, матовую кожу с сизой пульсирующей венкой наперерез лба. Или достаточно просто смотреть в эти пронзающие сердце глаза в ореоле грустных, совсем не мужских ресниц.

Он здесь совсем мальчишка, лучится озорством! Наверное, он победил, потому что улыбается, просто и легко, словно это ему ничего не стоит. В глазах столько радости – как я могла думать, что он не умеет улыбаться?

Я повела пальцем вдоль носа, под глаз и за ухо, привычным движением как будто убирая растрепанную прядь волос. «Откликнись на это движение, – бесшумно произнесла я, – ответь на зов ладони, склони голову в порыве неистовой нежности, которую еще помнят мои пальцы». Но он остался недвижим. Недвижим его взгляд, недвижима жилка над бровью, неподвижна улыбка. Он застывший, неживой, он не ответит.

– Эмма?

Джош достал из кармана платок и протянул его мне. Запах мыла, такой чистый, невинный. У меня не было сил утереть слезы, и Джош сделал это за меня.

– Ты знала его, – это не был вопрос, и все же это был вопрос, родившийся в неведении. Джош еще не понял. Он решил, что я была Дилану дальней знакомой или что-то в этом роде.

Я постаралась улыбнуться. Словно сделала переворот в пространстве, а потом вынырнула обратно и протянула Джошу руку, позволяя удержать меня на одном месте, чтобы меня не унес поток воспоминаний, чтобы доказать ему, себе, что я еще способна говорить.

Десять лет я избегала возможности снова всмотреться в эти глаза, строила хрупкое равновесие, возводила стену за стеной. И вот в одно мгновение моя крепость рухнула, я оказалась беззащитна перед темным призраком прошлого. Я забрала руку из вспотевших от волнения ладоней Джоша, пока он смотрел на меня в молчаливом ожидании. Он пока не может знать о том, что грусть всегда прозрачна. Достаточно того, что об этом знаю я.

– Джош? – тихо проговорила я, возвращая платок. – Отвези меня на могилу Дилана.

Тысяча лет качнулась тяжелым маятником, и холод окончательно отступил. На Острове наступила вечная весна, ее ослепительное цветение ничто уже не могло остановить. Там, где простиралась когда-то неприступная белая мгла, теперь разгоралось горячее, живое солнце. Его лучи проникали сквозь пронизанную искристыми льдинками почву, добирались до потаенных, спящих ростков и окостеневших семян, пробуждая их. И они поднялись, повинуясь заложенному в них бурному импульсу, врожденной силе и могучей, неукротимой жажде жизни, потянулись ввысь и, не встречая больше препятствий, вышли из земли, беззащитные, но намеренные выстоять и никогда больше не сдаваться под натиском врага.

Остров задышал в полную силу, налились его почвы, долины заколосились высокими побегами, зашумела листва, выступили из-под земли могучие корни, на верхушках деревьев выстреливали свежие ветви, опушенные тугими золотистыми почками. Листья раскрылись, простираясь к долгожданному свету, жадно испивая капли росы, распускались навстречу полету насекомых бушующие луговые цветы.

И когда первые люди, вооруженные каменными орудиями, луками и молотами для защиты от многочисленных врагов, приплыли сюда из соседних земель в поисках новых мест обитания, увидели широкую береговую линию, отвесные горные выступы и зеленые шапки вершин, то им показалось, что Остров ждал их, первых поселенцев, человеческих существ, чье единственное чаяние заключалось в том, чтобы выжить. Их инстинкты подсказали им, что плодородность этих земель сумеет прокормить их самих и их потомство, что в глубине Острова найдутся и озеро, и бушующая река, в которой толкается рыба, и деревья со множеством сочных плодов. И тогда люди, которым открылась эта новая, не обжитая никем земля, выдохнули: путь их был окончен, они нашли новый дом и теперь могли назвать его своим.

Они не страшились Острова, как страшились раньше мест, из которых пришли, грозное дыхание голода, следовавшего за ними по пятам, теперь отступило, им не грозил и холод, убивший их соплеменников. Эта земля не желала им смерти, она приютила их, доверилась иноземцам, ведь она и сама устала от долгих битв и желала лишь одного – бережного ухода и новых ориентиров. И люди приняли ее дары и расселились по всему острову, не переставая благодарить за щедрость.

Они возвели жилища из камней и глины и стали возделывать землю, ходить на охоту и плодиться, перестали носить меховые шкуры, спасавшие от вечного холода. Постепенно радость от пения птиц, шелеста ветвей и ровного небесного тепла согрела их загрубевшую кожу. И пусть не умели они еще удивляться и не знали восхищения, но, видя красоту, с готовностью принимали ее за сытость, а радость, зревшую внутри, – за добрую усталость и, не способные пока благодарить, они могли лишь преданно исполнять возложенные на себя обязанности. Все угрозы, к которым привыкли люди: ненасытные хищники, поджидающие в засаде, хитрые птицы, не падавшие оземь после первого удара из пращи, скупые деревья, не дающие плодов, гнилостная почва, не откликающаяся на зов безжизненного солнца, – все эти страдания остались позади.

Теперь люди впервые за долгие столетия не ложились спать голодными, их дети не умирали в первые часы после рождения, женщины впервые смогли обрасти мягким жирком, потому что теперь они были подле очага и пища их не оскудевала. Реки кормили их, море делилось запасами, небо чернело стаями птиц, земля плодоносила. Теперь, засыпая, они знали, что, проснувшись, не увидят конечности потемневшими от убийственной ночной стужи, и когда сошла короста, защищавшая от мороза, их кожа стала светлее. Постепенно, сами того не осознавая, они привыкли к новым горизонтам, от которых больше не шло беды, впервые за долгое время они могли умирать не в мучениях, а от того, что время их пришло. И потекли столетия, и новые люди рождались на Острове, а старые отходили с улыбками на устах, потому что Остров научил этих людей чувствовать.

Выступивший из воды Остров долгое время был надежно скрыт от иноземных вторжений, словно невидимая небесная рука заслоняла его от глаз захватчиков, но однажды до них докатилась весть, что стоит в далеком море прекрасный плодоносный камень, изобилующий жизнью, и лишь небольшая группа избранных живет на нем, не ведая ни страха, ни печали. И тогда простерлись, изрезая водную гладь, морские пути, ведущие прямиком к Острову, почти там же, где когда-то прошел смертоносный ледник. И прибыли и высадились на Остров люди в железных одеяниях с головами, украшенными рогатыми шлемами, и беспощадными руками, обагренными кровью. И вновь Остров, однажды переживший белое забвение, стоял перед лицом теперь уже красной смерти, грозящей затопить его берега кровью павших. И длились бои между пришлыми и оседлыми так долго, что испившая крови земля стала захлебываться и взмолила она о пощаде, о конце кровавой битвы.

Текли столетия, и новые завоеватели пришли на Остров, новая кровь окропила землю, носы других лодок толкнули песчаный берег, и новые ноги принялись топтать почву. И их предводитель полюбил этот Остров, как только увидел его. Он пожелал, чтобы Остров принадлежал лишь ему, и, объезжая новые владения, надолго останавливался перед скалами, спрашивая подданных, отчего так далеко стоят камни от воды, что за сила сдвинула с места эту неприступную громаду, не ведая, что то был ледник, наступивший на Остров и толкнувший прибрежную твердь.

И что, уходя, он оставил утекающие в море берега.

Бежали века, и море, этот невольный соучастник, не ведающий собственного предательства, все накатывало и накрывало берег и отступало в вечном своем дыхании, в вечной попытке сближения, словно влюбленный, не решавшийся прикоснуться к объекту вожделения.

Вода не знает времени, и она не заметила, как состарилась, послушно исполняя навязанную ей волю. Она была рядом, пока под прессом бегущих столетий уходили под землю жертвенные алтари, пока сменялись правители, утверждались и низвергались законы, водружались на башни флаги, а на церкви – кресты. Все тише звучал лязг железных копий, затупились наконечники стрел, поблек блеск щитов. Теперь люди говорили больше, чем бились. Теперь соприкасались их руки, а не сверкающие мечи, и от этих прикосновений рождались чувства. Воздух стал мягче, и больше смеха слышалось в нем. Вечерами горели на пристани приветливые огни, серебристыми змейками бежали по Острову дороги, сначала из камня, а потом из асфальта, вырастали светлые дома с просторными комнатами, а люди, что жили в них, умели радоваться привольному воздуху родного берега. Они выросли в любви к Острову, каждый день ощущая ее во всей полноте, и никогда не возникало у них мысли покинуть место, приносящее им столько радости.

И конечно, их глазам была неведома сила, что все это время лишь продолжала то, что не закончил ледник, – тихо шелестели у берега струйки песка, желтая вода сочилась из расщелин, катились вниз мелкие камни. Вода то и дело проступала на камнях, похожая на испарину, казалось, что это гигантский фильтр, через который Остров теряет влагу, будто громадная ладонь давила на него, выжимая драгоценную жизнь.

Море, которое люди считали союзником, точило их дом, крохотными шажками подбиралось к Острову и осыпало тонким кружевом линию прибрежных скал. Это был деликатный и в то же время смертоносный план, растянутый забег времени, невидимый глазу, ведь одни свидетели этого процесса умирали, а другие уже не помнили старых очертаний.

И все же год за годом, столетие за столетием Остров таял.

Высота прибрежных скал манила влюбленных в море. Это были особые люди, не похожие на других жители Острова. Они не искали иной компании, кроме шума ветра, рокота волн и открытого простора. Их спутником всегда была вода, и только ее голос хотели они слышать в сердце, с ней рядом хотели существовать, только солнце, заходящее за морскую линию горизонта, могло обогреть их романтичные сердца. И они поселились на краю Острова, чтобы каждый день слышать, как море говорит с ними, чтобы, глядя вниз с высокого обрыва, ощущать себя свободными, чтобы море могло тоже видеть их, как видели его они, чтобы считало их своими детьми, а не узниками.

И когда море ласкало песчаный берег, они давали волнам имена, ведь всему остальному находилось чувство. Они так мечтали о том, чтобы шорох прибрежных волн никогда не стихал, так жаждали слиться с серебристой пучиной, что море однажды услышало их мольбы и в одну из ночей исполнило их желание.