Сынишка обхватывает меня за шею и крепко-крепко обнимает. Я обнимаю его в ответ, и мы сидим некоторое время неподвижно. Сынок, Костя – надежда родительская, вера в будущее. СЫН.
Поддаюсь нахлынувшему желанию и обнимаю всю семью. Родные мои! Хорошие! Как всё же здорово – быть вместе!
Раскатистым июльским громом во всеобщее спокойствие врывается голос:
ЖЕЛАЯ ОСТАВИТЬ НА ЗЕМЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, ДЕТСКИЕ ДУШИ ОТПРАВЛЯЮТСЯ ОБРАТНО.
Что это? Кто это?
Я верчу головой в поисках источника звука. Не вижу никого и ничего вокруг, кроме семьи в своих объятиях. Нет испуга, вместо него молодым растением быстро всходит и развивается волнение за Женю и Костю, которых обёртывает какая-то, будто стеклянная плёнка. Всё ещё находясь в наших с Варей руках, дети отдаляются, растворяясь в «жидком стекле». Я пытаюсь им крикнуть, полагая, что остановлю, верну; но ни голоса, ни сил нет. Вскоре чувство тревоги исчезает. Вижу, как спадает напряжение с Вари. Мы сидим, обнявшись, смотрим друг на друга. Я вижу в ней Любовь и Преданность. Милая Варя, жизнь моя! Она, словно слыша мысли, кладёт голову мне на грудь.
Мои глаза, подчиняясь неведомому натиску, невольно смотрят на экран. Ужас. Первобытный ужас исходит от транслируемых картинок.
Дымящиеся руины на огромной территории кое-где моргают вспышками пламени. Это бывший город. Город, в котором мы живём. На передний план выступает большая бесформенная куча обломков. Я скорее чувствую, чем понимаю, что это наш дом. Возле него должна быть роща. Конечно. Вот она. Обугленные пни – всё, что осталось от вековых дубов. Во рту ощущается отвратительный запах гниющего мяса.
Я не могу больше всего этого видеть, но взгляд не отпускают, заставляя смотреть на изувеченные взрывами поля, искуроченные скелеты металлоконструкций, руины, руины, руины… Среди всего этого смрадного, рваного, грязного неестественно белые кости животных и людей.
И сюда вернули наших детей?!
Здесь, среди обезображенного до отвращения мира, они станут жить?!
Ответ, прозвучавший в голове, был жестоким и простым:
ДА!
Какими нелюдями надо быть, чтобы натворить такое? Какое безумство допустить в свои мысли и желания? Ни оправдания, ни прощения мы не заслуживаем. Безнравственные, безрассудные тела, живущие прихотями и похотями…
Но внезапно всё исчезло. Ушли раскаяние, желание обернуть вспять, боль, горечь, страх.
Сижу, обнимая Варю. Смотрю на её уставшее лицо.
– Может к детям? – спрашивают её глаза.
– Как они там? – продолжаю мысленно я.
Мы поднимаемся с кресел и идём. Даже нет, плывём, не касаясь тверди. Исчезают стены, и перед нами открывается панорама, виденная на экране. Запахи, звуки, цвета – всё резкое, насыщенное. Но всё же мы отделены от мира пеленой, которую я воспринял, как «жидкое стекло». Это сетка. Мелкоячеистая сетка, сплетённая из времени. На ней яркими узорами вышиты идеи. Сквозь неё мы с Варей ясно видим своих любимых детей.
Евгения.
Костя.
Дом рода
Октябрь брызгал серым небом в новые пластиковые окна. За оградой стройки мотались на ветру скелеты деревьев. В глубине здания глухо стучал перфоратор. Объект планомерно приближался к сдаче. Оставались отделочные работы, но сегодняшнее ненастье не позволяло работать на лесах.
Фасадчики предавались праздности, собравшись побригадно, или занимались уборкой-стиркой. После обеда наши разбрелись по этажу, и в комнате остались лишь я, Лёха и Витёк. Из телевизора неслась двадцатка MTV, но заезженные композиции не цепляли.
Лёжа на втором ярусе металлической кровати, я пытался читать Андреева. Текст давался с трудом.
– Миха, – прервал мои читательские потуги товарищ, – помнишь дом в Ханаево на Ртищевской? Ну, заброшенный.
– Помню. Чего ты о нём?
– Да в прошлом году прятался там от дождя. Продрог до костей. А сейчас хорошо! – пружина внизу заскрипела, видимо, Лёха потянулся, – Его Серёга Хмырь купил, около недели назад.
Мы работали в Москве уже месяц и о событиях дома узнавали из телефонных разговоров. Как правило, новости у всех были о домашних делах. Мать Лёхи работала почтальоном, поэтому знала о жизни посёлка чуть больше. Поучается, что через Лёху знали и мы.
– Так Хмырь в Бекове же работал! – удивился я, – Что это вдруг решил переехать?
– Пёс его знает. Но то, что дом купил – однозначно. Тёща его говорила.
Больше об этом не разговаривали, но я решительно настроился по возвращении домой пообщаться с Серёгой Лариным. В юности меня особо интересовали необъяснимые ситуации и события, связанные чем-либо непознанным. Один из случаев относился к дому в посёлке Ханаево на пересечении Ртищевской и Зелёной улиц.
Умерла в нём старая одинокая женщина. Казалось бы, что в этом странного? Ежедневно кто-нибудь умирает, да и одиноких людей немало. Верно, вот только не все трупы, пролежав десять дней в майской жаре без внимания, остаются не тронутыми разложением.
– Словно молодая, – рассказывал отец моей бабушке, – Даже морщины разгладились. И совершенно никакого запаха.
Отчего-то эти слова запомнились мне, девятилетнему пацану. А впоследствии много раз новости о доме доходили до меня. Ханаево от Беково отделяют пятьдесят километров, поэтому сообщения сдабривались надуманными подробностями, но небылицы легко отделялись от не менее интригующей реальности.
– Отопление монтировали у Сомовых (очередных хозяев дома), – делился сосед в девяносто четвёртом, – Дядь Петя ключ разводной искал полдня. Говорит, весь инструмент у него в сарае. Знаешь, где нашёл? В спальне. Вот тебе и хозяин. Ей богу, домовой. Он и нам не давал работать. Костылей пять погнули, словно в бетон забивали.
– Съехали Сомовы, каким-то москвичам дом продали, – продолжала через два года одногруппница по училищу, – По ночам толи крысы, толи слоны по чердаку гуляли. Да и скрип какой-то был даже в тихую погоду среди дня.
– С ума сойти.
– Вот, чтобы не сойти, москвичи и съехали, – это уже в девяносто седьмом, – Сектанты там живут. По ночам свечи во всех окнах. Ребятишек в садик не водят.
– А я ночью гулял рядом, – в девяносто девятом, – слышал, как вздыхает кто-то. Врать не буду, но практически уверен, что это сам дом.
Так из года в год дом в Ханаево рассказывал мне о себе. Не то, чтобы я специально расспрашивал о нём. Нет. Из бесед со знакомыми вычленялись сведения и складывались в папку, находящуюся «под рукой».
Дом выходил из рассказов живым. Причём люди, живущие в нём, были менее деятельны, чем само строение. Дом разговаривал, шутил, но чаще пугал и вредил. Он умел притворяться и затихать, а в конце мая впадал в такой раж, что святых выноси. Дом противился и не принимал новых людей, оттого-то они часто и менялись.
Упустить случай самому засвидетельствовать странности я не мог. Вернувшись из Москвы, тут же созвонился с Сергеем Лариным и напросился в гости.
Серёга славный малый: невысокий, коренастый с непослушными кучерявыми волосами над скуластым лицом. Глаза буравчиками смотрят на собеседника из-под надвинутых густых чёрных бровей, оттого и Хмырь. Он добродушен и неразговорчив.
Меня всегда привлекали люди со странностями. Главным Серёгиным «тараканом» была техника. Чтобы Ларин спокойно прошёл мимо какой-нибудь железки! Такого не припомнит никто. Обязательно придумает ей назначение и тщательно приладит мастеровыми здоровенными руками.
Серёга словно мальчишеское увлечение машинками впихнул в себя и нёс на протяжении жизни. Бог механики поцеловал этого парня, так что, если вам потребуется квалифицированная техническая помощь в окрестностях Ханаева, не ищите никого – сразу отправляйтесь к Сергею Ларину на угол Ртищевской и Зелёной.
Срубовой дом с причудливыми наличниками за оградой из штакетника и в окружении побеленных инеем яблонь встретил меня декабрьским утром металлическим звоном из глубины двора. Серёга, конечно же, был в мастерской, пытал на наковальне очередную железку. Полукувалда заглушала ударами горланящий радиоприёмник. Кричать что-то «молотобойцу» было бессмысленно. Я пристроился у двери на ящике.
Всё верно, наблюдать за работой других приятно, а если работник увлечён, то и интересно. Как игрушка, молоток в руке Серёги. «Раз. Два-два». Ловко и метко. Железка приобретает необходимую форму. Мастер весь в процессе, и отвлечь его – непоправимо разрушить сакральное таинство творчества. Поддавшись уютной неге, я прищурился, и за ресницами уже не Хмырь, а сам Сварог со всей соответствующей атрибутикой.
«Остановись мгновенье! Ты прекрасно!..» Но… Звон оборвался, и Сварог повернулся ко мне.
– Заскучал, меня ожидаючи, – сухой бас прозвучал, словно ковка продолжалась внутри мастера.
