Ведьмины тропы
Степан воздал должное яствам и фряжскому вину, проглядел грамотки от заморских и столичных купцов, отца и – как же иначе – будущего тестя, что звал на пиршество.
– Худо, братцы, худо, – пробормотал Степан.
* * *«Святой Мина[39] – с очей пелена», – говаривал Потеха и настаивал травы, кои дарили зоркость. А Степан сейчас заливал очи вином, чтобы в пьяной мути спрятать ошибки да грехи.
Пришла старость – четыре десятка лет он топтал землю. А к чему пришел?
Бог через телесные муки дал ему семью. Пусть жил он со знахаркой греховно, да в радости и любви. Всякий день вдали от Соли Камской, от темных глаз Аксиньи, ласковых ее рук и дерзких слов казался пустым. Степан тешил себя надеждой, что знахарка простит.
А куда бабам деваться? Они всегда забывают обиды и грубость, такова их слабая природа. Небольшой дом со всем нужным, верные люди, что присмотрят за ней и дочками. Степан всегда будет спешить к тому очагу, к Аксинье и дочкам, сделает все, чтобы молодая жена и полюбовница жили в тепле и довольстве.
Он вспоминал стародавние времена, князя Владимира Святого и его наложниц без счета. Иван Грозный. Сколько жен было? Степан – не чета великим государям, но в прошлом искал примеры, утешавшие его мятущуюся душу. А церковь… Что ж, богатые дары успокоят самого гневливого митрополита, ему ли не знать.
Степан нащупал под рубахой крест и оберег – корень о пяти отростках, что дан был ему Аксиньей. От скольких бед его спас. Да может, в нем иная сила? Нашептала тайные слова, обвязала своим волосом тот корень – и его сердце.
Ведьма…
Степан плеснул вина в высокую чарку, не углядел краев, красный ручей потек по дубовому столу. Пусть течет! Не надобно мужика держать, опутывать словами…
– Обманщик! – гневно сказала Аксинья.
И как она здесь очутилась? Степан оперся о стол и попытался встать, пред глазами стоял туман. Ноги – чужие. Колени он, кажется, где-то оставил… Что за пакость?
– Какой ещ-щ-ще обманщик? Ты г-г-говори да д-д-думай, – отвечал он, вперившись глазами в угол.
Была там ведьма – и нет ее.
Степан стащил рубаху, сорвал с силой корень о пяти отростках и кинул подальше от себя.
– Степан Максимович, – лепетал кто-то рядом.
– Уйди! – страшно крикнул он, и лепет затих.
Выпил еще кубок. Да отчего-то вспомнил про скорую свадьбу, молодую невесту и ощутил во рту поганый привкус.
– Ч-ч-черт бы вас подрал, – сказал громко, скинул кубок и пузатую бутыль на пол.
* * *Хозяин, Осип Козырь, перекрестился размашисто, без размеренности, Степан последовал его примеру. Для будущего родича накрыли богатый стол: гуси румяные с вертела, осетрина в бруснике, гольцы в кислых щах, поросята молочные, икра, утки да лебеди. Последние расправляли крылья на золоченых блюдах, словно вопреки здравому смыслу собирались взлететь.
– Благодарствую за угощение. Хорош стол, и дюжина гостей накормились бы, да не убыло. – Степан подозвал слугу, обмыл в чаше жирные пальцы.
Осип махнул, чтобы подлили вина, но гость пригубил пару глотков – в горле и сейчас стояло вчерашнее фряжское пойло.
Хозяин довольно потряс бородой, но не преминул кивнуть на кубок: мол, давай еще. Гость, превозмогая себя, отпил. Глоток, другой – можно повторить. И почуял, что уже не так тошно жить.
– Про войну с ляхами что слыхать?
– Что про войну?.. – Хозяин прогнал с лица улыбку, насупился. – Будет, не будет – Бог весть. Фома Катакузин, посол османский, о конце лета приезжал в Москву да речи пел. Вместе с турками пойдем ляхов воевать… Эх.
– И что ж, быть войне? – Степан почесал культю, что всегда зудела, лишь только речь шла про сечу.
– Черт один знает. Перемирие у нас с ляхами. Сказывают, патриарх Филарет обещал помощь военную, только ежели ляхи супротив договоренностей пойдут.
– Пойдут, ежели Бог последний разум отнимет.
– То-то и оно. А еще ведомо, – Осип заговорил тише, – дворян созывали. Только с западных уездов конницу не собрали… Скудность да нерадение!
– Да как же это! Мы, Строгановы, целое войско созовем, ежели надобно.
– Дворяне-то не мы, – усмехнулся в бороду Осип.
И то правда. С давних времен заведено, что Россию защищают служилые люди по Отечеству, коих дворянами зовут. Дело купеческое – торговать и казне царевой давать долю от своего богатства. Только времена недавние, когда самозванцы да иноземцы наводнили Русь, иное показали. Всякий купец гордился Кузьмой Мининым, что вместе с князем выгнал ворогов. Знай наших!
Долго еще говорили про государя Михаила Федоровича, про землю русскую, про наглецов из Речи Посполитой, что смеют Владислава по-прежнему именовать царем. Козырь знал обо всем, что происходило в Москве, был мужиком сметливым да разумным, Степан проникался к нему все большим уважением.
– Да что мы про дела государственные, точно некому про них думать! Давай о хорошем, зятек! – Будущий родич приобнял Степана да смачно, по традиции, расцеловал.
И не ведал мужик, сколь отвратен Степану этот разговор: приданое в четырех сундуках, солеварни, девица, что заждалась жениха. Он наконец запомнил имя, чудное, дикое… Перпетуя – есть от чего испугаться.
– А как зовете дочку дома, меж своих?
– Туя, – ответил Осип с гордостью.
Степан представил в постели девчонку, коей надобно шептать на ухо «Туя», чуть не застонал, чуть не ударил кулаком по столу. Так просто – сказать Козырю, мол, произошла ошибка, отдать все подарки и вернуться в родной дом.
Просто?
Он вспомнил все унижения. Окрики мачехи, свист плети, свою злость и желание выбить зубы всякому, кто скалится на вымеска. Долго притворялся, что не надобно ему наследство отцово, уважение его и людские согнутые спины. Да только оказалось иначе…
«Ежели волю мою исполнишь, наследство поделю меж вами троими, да тебе лучшее достанется», – повторил отец. Словно диавол, искушал.
Степан ушел посреди беседы. Резко встал из-за стола, попрощался с будущим тестем со всей любезностью, на кою доставало сил. В сенях пред ним мелькнуло девичье лицо – Перпетуя разглядывала жениха.
Дома он велел слуге облазить всякий угол горницы и найти оберег. Тот исполнил волю хозяйскую, отряхнул мешочек от пыли и тенет. И корень с пятью отростками вернулся на законное место – шею Степана Строганова.
3. Плевела
Анна вытащила на снег огромный ковер, которым застилали хозяйскую опочивальню. Кто бы сказал худое слово, ежели бы она за всю зиму того не сделала?
Анна следила за большим домом, точно за своим: мыла, чистила, скребла углы, стирала перед всяким праздником занавеси, отчищала донца горшков, – всякий день находила новое занятие. И ежели бы хозяева без упрежденья приехали сюда, не нашли, чем укорить.
Однако ж Аксинья и Степан Максимович давно не являлись на заимку. Дом, казалось, ждал своих хозяев, тоскливо скрипел ночами, жаловался Анне, вгонял в испуг малого Антошку.
Она била по ярко-красным цветам и синим птицам, по ягодам, что в обилии украшали зеленое поле. Хлопушка, сплетенная из лозы, мелькала в ее руках, точно заколдованная.
Анна с довольным вздохом разогнула спину. Что-то жгло меж лопаток, пекло огнем. Оправила подол – кто-то любопытный мог увидеть больше, чем надобно.
– Худые вести из Соли Камской, – резко сказал Витька Кудымов.
– А что ж стоял да молчал? – Анна не могла сдержать раздражения. Отчего ее в покое не оставит?
– На тебя глядел. – Кудымов подошел ближе, бросил взгляд на старую душегрею, что плотно обтягивала налитую грудь.
Анна крепче сжала в руке хлопушку. Как бы выбить из Витьки дерзость да похоть неумеренную!
– Что за худые вести? – Она перебирала в памяти измученную Аксинью, вредную Сусанну, потешную, не по годам спокойную Феодорушку.
Какая беда пришла, прилетела на темных крыльях?
– О том не ведаю. Велено передать тебе: поедешь с сыном в город.
Анна увязывала пожитки, ловила за подол рубахи сынка, что развеселился, услышав о поездке в Соль Камскую. Он бегал по теплым половицам возле печи, скакал, точно решил довести мать до ярости. А с ней сейчас подобное случалось быстро. Как смоляной факел вспыхивала…
– Утихомирься, сын! Сядь да помолчи, как ополоумел! – прикрикнула Анна.
– Ты гляди, дитя пугать не след, – проворчал Витька Кудымов. Он не ушел, сел на лавке и глядел на ее сборы. – Йома[40] придет да заберет!
Хотел еще что-то сказать, но поймал ее злой взгляд и умолк. Анну подмывало спросить, что за ёма, о чем таком говорит пермяк, но удержала дурацкое любопытство.
Посидел еще – не молвила ему больше ни слова. Ушел не попрощавшись, не подмигнув Антошке.
Наконец услышал ее настойчивое «прочь»? Анна сразу подумала: видно, не так нужна, ежели быстро отступился. И тут же устыдилась – негоже честной вдове о таком думать.
* * *Тощий плешивый дьяк откашлялся, взял свиток и заскрипел пером. Писал он так быстро и размашисто, что стол – деревянный, неказистый – ходил ходуном.
Георгий Заяц притулился на узкой скамье. Зад его свешивался с обеих сторон, щелястая сидёлка кусалась, точно наказывала его неведомо за что. Дьяк писал, кашлял и не глядел на того, кому задавал вопросы. Молоденький помощник изредка косил темным глазом, молчал, но казалось, что страх деревенского мужика его забавлял.
– Заяц Федотов. – Голос тощего дьяка оказался громким. Поневоле вздрогнешь да убоишься. – Знаешь ты женку Аксиньку Ветер, ныне живущую в доме Степана Строганова?
Георгий таращил глаза на дьяка, и тот постучал по столу.
– Георгий Заяц, должен ты сказать, замешана ли сия женка в колдовских делах? Знаешь ли, что людей до смерти доводила? Иль еще о чем?
– В колдовских? – Заяц понял, губа его тряслась от волнения. Он прикрыл рот и продолжил: – Неведомо мне…
– Ежели сейчас ты будешь сидеть да на меня глазами лупить, я тебя в острог отправлю. Посидишь – вспомнишь. Огнем прижгу…
– Погоди, погоди! От пьянства она меня излечила. И детей моих на свет принимала.
– Колдовство?!
– Ничего не ведаю. Травы она знает, помогает людям… Худого не скажу.
– А слыхали мы, что на могиле твоей первой жены, – дьяк поглядел на грамотку, – соорудил заслон ты из хвойных деревьев. И тайные слова шептал по наущению женки Аксиньки. Сие делают, чтобы умерший не приходил к живому. Так?
Георгий сглотнул слюну. Отчего она такая тягучая да соленая… Водицы бы чистой.
– Сказывай, да помни, что поклялся перед Богом правду говорить.
– Ульянка приходила в снах, пугала меня, да и вот… А потом перестала, – путано говорил допрашивае- мый.
Дьяк одобрительно кивал.
Георгий уже понесся дальше рассказывать про заговор, что твердил, бродя вокруг дома, про мелочи, да только повторял всякий раз: «Аксинье-то худого не сделаете?»
* * *В хоромах поселилась тревога.
Жизнь будто текла все той же неспешной речкой. Еремеевна растапливала ранним утром печь, суетились Маня с Дуней, громко позевывая и крестя рот. Звенела ключами Аксинья, давала поручения, готовила, проверяла запасы, ворчала, оказывалась сразу в нескольких местах. Гомонили казачки, забирая большой чан с похлебкой. Бегали дети, шипели кошки, вновь не поделив рыбьи головы.
Но всякий из них порой бросал осторожный взгляд на Аксинью, словно задавал по дюжине раз на дню вопрос, и, не находя ответа на ее спокойном лице, изумлялся еще больше.
Лишь один человек в огромном доме не чурался резких слов, взывал к разуму и требовал действий.
– Аксинья, да не молчи ты! – Анна Рыжая схватила подругу за руку, да так цепко, что сама поразилась.
– Что тебе надобно? Я тебя отправила на заимку за домом глядеть. Отчего приехала? – Аксинья говорила сухо, недовольно, точно малому ребенку.
– Отчего приехала?! Послали за мной, сказали, беда в доме.
– Еремеевна надумала, да без моего разрешения. Какая ж беда? Молодуха в горести великой, дитя потеряла, оттого наговаривает на меня.
– В горести… Да она сжить тебя с белого света решила! Аксинья, да проснись же ты!
Анна пыталась пробиться сквозь равнодушие, что окружало Аксинью слюдяным колпаком. Знахарка не возмущалась, не рыдала, не писала Степану с мольбой о заступничестве. Не бежала подальше от Солекамской епархии и губной избы, от зловредной Лизаветы, от всех недругов, что могли сейчас уничтожить ее.
Вела себя, словно не вызывали ее, не обвиняли в непотребном… «Глупая, отчего не чует опасности?» – шептала Анна и молилась за подругу, что лишилась разума посреди тягостного жизненного пути.
* * *Угли, вспыхивая черно-рыжим, катились по белому снегу, обращали его в водицу. Аксинья вспомнила старый обычай, что сулил спасение на Трифонов день[41]. Проснулась раньше всех, протопила печь и сгребла горячее в горшок.
– Нечисть пугаешь, – улыбнулась Еремеевна.
Черныш прыгал вокруг лужиц, лаял, тыкался носом в угольки и взвизгивал, точно щенок.
– Испугаешь ее. Прежде сама страхом изойдешь, – тихо ответила Аксинья и вернулась в дом.
«Жди погибели», – повторяла странница вновь и вновь во снах и яви. Ждать недолго осталось.
Все казалось Аксинье нелепым и суетным. А еще нелепее выглядела Софья. До обеда она явилась, запыхавшаяся и покрытая инеем. Долго отряхивала снег, молвила: «Поговорить с тобою надобно». Аксинья провела ее в горницу, взяла из корзины бесконечную вышивку и приготовилась слушать пустое.
– Спасибо тебе. Не надеялась я… И благодарить так не привыкла, а все ж чувствует сердце, надо. – Невестка бухнулась на пол, застеленный сукном. Колени ее стукнули так громко, что Аксинья поморщилась.
– Встань, Софья. Да что ты… – Ей пришлось отложить рукоделие и попытаться изобразить хоть какие-то чувства.
Неужели бы она позволила племяннику, озорному Ваське, похожему на Феденьку, жить в нищете? Неужели бы не использовала власть, что дарована полюбовнице Строганова?
Пара словечек Третьяку, и казаки наведались в Боровое. Не понадобилось ни кнута, ни пряника – мельница вернулась к достопочтенной вдове и трем ее детям. А братец Порфирия слезно обещал сюда не являться, оставил мешки с молотым зерном и саврасого мерина.
– Я… Мы… Сказать надобно. – Темное пятно на пухлой щеке – как проталина на снегу. – Я в избе была… той, что на площади. О многом спрашивали. Дьяк худой, нудный. А боле всего спрашивал про знахарку из Еловой.
– И что ж ты ему отвечала?
Софья до обеда ревела, божилась, в десятый раз благодарила за помощь «сирой» вдове.
Сколько раз обзывала ведьмой да знахаркой, сулила наказание. Много что было меж ними в прошлом. Родичи, а грызли друг друга знатно. Теперь – ой да забавница-судьба! – Софья предупреждала об опасности. Ничего нового сказано не было. Аксинья знала, какой острый топор занесен над ее шеей.
– Я за языком следила. Говорила как есть, ничего худого ты не совершала, только исцеляешь с молитвою. И пытку мне сулили, да потом с Божьей помощью отпустили миром.
Аксинье виделся в том нелепый торг – за помощь, за кусок хлеба и жернова мельничные Софья внезапно стала другом, рассыпала ворох сочувственных слов, точно действительно боялась за нее.
Но что-то дрогнуло. На прощание обняла невестку, прижалась к грузному телу, так мало напоминавшему о ловкой Мышке. Как слабы мы становимся во дни испытаний, как жаждем доброго слова даже от тех, кого забыли.
* * *Степан устал.
Бесконечно кланяться. Вести муторные, витиеватые разговоры с дьяками государевыми, кои надобны были Строгановым для всяческих дел, с боярами в высоких шапках, что чванились перед худородным сыном именитого Максима Яковлевича; с гостями да купцами московскими – те принимали за ровню.
Один из них, по прозванию Лешка Лоший, пришелся ему по душе. Молодой, невысокий, верткий, с большими бородавками на шее, он был как раз тем, кто мог увести от дурных мыслей. Охота, сладкое вино, кабаки…
Накануне Филиппова поста стольный град закрутил Степана, опоил, запутал, выплеснул стыд вместе с пойлом. Лишь от девок, смешливых, с бирюзой во рту[42], Степан бежал словно от чумы. Приятель издевался, да понимал причуду: жених бережет себя для молодой голубки.
Во время одной из попоек Степан, стосковавшийся по доброй дружеской беседе, рассказал Лошему про желанную полюбовницу да постылую невесту.
– Ну ты, брат, учудил! – тряс лохматой головой купец, смеялся, оголяя лошадиные зубы. – Развел бабье царство.
– Я ж, понимаешь, день и ночь о том думаю…
– А ежели я тебе подсказу дам? – пьяно обещал Лешка, и оба заливались дурным смехом. – Я ж ее, невестушку твою-то… И это.
Степан ругался, лез ему кулаком в морду, потом оба мирились и признавались друг другу в вечной дружбе, осушали чарки, смеялись над скоморошьими прибаутками.
С наступлением поста оба угомонились. Чинная Москва не терпела богохульства.
* * *– Елизавета, жена Артемия Щербины, и мать ее, и служанки обвиняют тебя в чародействе. Сказывают, что ты навела порчу по злобе. Дала испить снадобье горькое нашептывала неясное… Оттого дитя появилось на свет мертвым. И другие называют ведьмой.
Дьяк повторял одно и то же, точно ему доставляло сие несказанное удовольствие. Третий раз Аксинья сидела здесь, отвечала на глупые вопросы и надеялась, скоро мука закончится.
Сколько лет назад страх впервые вполз в сердце? Когда старая Глафира рассказывала о злобе людской долгими вечерами, перебирая целебные коренья? Когда на площади жгли старого киргиза, хозяина лавчонки с травами и зельями? Когда слышала за спиной своей шепотки: «Ишь, ведьма! Худого от нее жди, сглазит иль порчу наведет»? Когда выгнали ее из деревушки да поселили в лесной хибаре?
Словно смрад за гнойной раной, тянулась за ней молва. Она принимала детей, исцеляла, утешала. А слышала одно: «Ведьма! Бес на плече сидит».
Ведьма…
Когда Аксинья впервые услышала злобные обвинения, что возвела на нее дочкина подруга, Лизавета Щербина, только головой качнула. Надо ж было выдумать такую нелепицу?
Дитя умерло в утробе матери еще до рождения. Чудом молодуха выжила, крепкая плоть поборола смерть, очистилась сама собою. Но разум Лизаветы оказался во тьме…
Дьяк писал, оставив Аксинью на блаженный миг в покое, а она зачем-то принялась вспоминать, как впервые оказалась здесь, рассказывая о своем «злодеянии чародейском».
* * *Впервые вызвали ее в губную избу на Никона Сухого[43]. Выла, бесновалась метель, лошади ржали, отворачивали морды от снега, норовившего залепить глаза и ноздри. Пристав, плотный мужичонка лет сорока, с опаской залез в возок, сел подальше от Аксиньи. Видно, боялся сглаза.
Третьяк запрыгнул в сани, хоть и знал, что присутствия его Аксинья не желает. «Хозяин спросит с меня», – проворчал он и подсел к приставу. Всю дорогу они обсуждали недород, злых иноверцев и близкую войну с ляхами.
– Ишь, бесы лютуют[44]. – Худой дьяк встретил ее с лукавой усмешкой: мол, ждал тебя давно. – Оттого злятся, что ты с ним в одной упряжи!
Аксинья пожалела, что черные очи ее не могут навлечь болезнь. Сглаз, порча, сухота – много слов и страхов, а за ними лишь глупость человеческая.
Догорела свеча, дьячонок зажег новую, а вопросы не кончались. Откуда знакома с Лизаветой? Хотела ли ей зла? Отчего позвали к роженице? Кто еще принимал дитя? Отчего умерло?
Кашляющие вопросы, докучливые, однообразные. Тяжесть на сердце и стылая изба… Аксинья вновь и вновь говорила о том, что Лизавета дружила с дочкой, что она не хотела зла, пожалела молодуху, которая не могла разродиться. Говорила, что в Бога верует и молится, тут же крестилась, чтобы уразумели: не живет в ней бесовская сила.
Верила, что наветы воеводиной дочки рассыплются в прах. Верила, что имя Степана Строганова, огненными буквами написанное на груди ее, убережет от обвинений. Кто ж захочет связываться с…
– Гошка Заяц сказывал, что заклинаниями ты спасла жизнь его ребенку. – Дьяк перебил мутный поток мыслей. – А ежели с того света вытянуть можешь, то и загубить. И жену его, Ульянку, что померла да приходила к нему, ты угомонила… Рассказывай.
Дьяк глядел на знахарку, и неприкрытое ехидство сквозило в его взоре. Язык Аксиньи заплетался, а разговор все тек и тек. Ушел страх, еще на первом допросе улетел в печную трубу. На смену ему пришло равнодушие. Аксинья словно забыла, чем может грозить каждое из обвинений, срывавшихся с острого языка худого дьяка. Неохотно отвечала, мечтала о теплой постели и, кажется, тем еще боле раздражала.
Да, есть от чего прийти в ярость. День за днем проводить в плохо топленной избе, вопрошать, ловить за хвост татей, громко кашлять, тереть об кафтан озябшие пальцы… Представилось Аксинье, что может она покорить человека да волю ему свою навязать. Была б ведьмой – и разговор окончили бы еще до полудня. И дьяк бы давно забыл о ней…
Но он вгрызался в прошлое, перетряхивал через мелкое сито, находил плевела снадобий, исцелений и наветов тех, кто был чрезмерно благодарен еловской знахарке.
Аксинья ушла из губной избы, когда тьма уже гуляла по солекамским улицам. Третьяк насмешливо глядел на нее, но сказать дерзкое не решился. Видно, грезит уже о том дне, когда Аксинью на веревке уведут из хором.
4. Острастка
Степан накричал на слугу, в который раз забыв его имя. Запнулся о порог и три раза помянул черта. Потерял письмецо, которое надобно было отправить в Соль Вычегодскую. Отчего-то вспомнил свою мать – ни лица, ни голоса, ни слов, только мягкость и добрая улыбка.
Что бы она сказала о таком сынке?
Но тот, кто единожды выбрал темное, к свету не поворотится. И старый жених засовывал культю в красный кафтан, натягивал высокие сапоги и раздражал самого себя необыкновенно.
Лешка Лоший вызвался сопровождать его к будущему тестю, явился спозаранку в шубе, подбитой соболями.
– Ишь, вырядился, – проворчал Степан, но тот и ухом не повел.
Осип Козырь приболел. Он жаловался на «стариковские кости», но гостей принял честь по чести, велел накрыть постный стол и налить кваса в высокие ендовы.
Разговор тек вяло, неохотно. Каждый из собеседников занят был своими думами. За окном вечерело, свечи не могли разогнать зимнюю тьму. Козырь скоро захрапел, откинувшись на спинку стула, заведенного по иноземному образцу.
– Пора и честь знать, – тихо сказал Степан, но Лешка возмущенно замотал головой.
– Вишь, спит он, да крепким сном. Ты с невестушкой-то своей и поговори.
– Чего удумал!
– Гляди!
В трапезной появились две девки – та, что шла впереди, одета победнее, служанка, а за ней осторожно, точно по скользкому, укатанному насту, шла обряженная в лучший наряд невеста.
Степан сморщил лоб, вспоминая чудное имя: Претуя, Перетуя…Тьфу!
– Здравствуй, – прошептал он.
Девка подняла круглые детские глаза, переступила с ноги на ногу. Белое-белое, точно присыпанное снегом лицо, румяна на щеках – будто свои краски потеряла. Умыть бы девку-негодницу. Что в Москве за похабство – молодые девки намазаны, будто гулящие?
– Перпетуя… – Степан хотел сказать что-то еще, приличествующее жениху, но так и не сыскал слов.
О чем с ней, скудоумной, говорить? Такой о нежности шептать надобно, петушка на палочке дарить, а он, старик, привык к иному. Темным глазам, что насмешливо глядят, рукам проворным, запаху трав, впитавшемуся в волосы…
– Туя, – вновь позвал ее по имени, точно ярмарочной идиот, а девка потупила взор.
Служанка хихикнула, что-то шепнула молодой хозяйке, та закраснелась еще пуще. Видно, хвалит задорного жениха. Степан здесь же вспомнил смешливую Нютку, дочку синеглазую. Ее сверстницу – и в жены берет, старый хрыч. Тоска прокралась в сердце и злость на себя…
Перпетуя глянула вновь – круглолицая, с маленьким скромным ртом, пышной грудью, которую не скрывала и просторная, шитая золотом душегрея.
Да, нынче она походила на женщину, размалеванную, разодетую, и каждый шаг говорил: я готова подчиняться тебе, готова зачать детей и… Степан, презирая самого себя, ей ухмыльнулся – так, как делал сотни раз, показывая взглядом своим, что знает о девке нечто такое, чего она и сама не ведала, то, что разожжет в ней потаенное пламя. Перпетуя впервые не отвела взгляда и прикусила верхнюю тоненькую губку.
– Хе-ке, – громко прокашлялся Осип Козырь.
Девка вздрогнула и побежала прочь, лишь подол мелькнул за дверью.
– Старый конь борозды не испортит, – дружески посмеивался над приятелем Лоший. Всю дорогу он собирал пакости о молодых невестах и старых мужьях, о том, что надобно делать, если сила жеребца иссякнет.
Степан не слушал его болтовню, а все силился понять, принесла ли ему радость искорка, мелькнувшая в глазах невесты. Лебяжья грудь, что ляжет в его руку этой весной, испуганный взгляд, девичья мягкая кожа…
Он со злостью сплюнул и приказал вознице ехать шибче. В горле пересохло от чинной Москвы. А в его кладовых осталось немало фряжского вина.
* * *Нюта пнула ногой сундук, тот ответил возмущенным бурчанием, словно знал: хозяйка гневается, а гнев есть грех. В недрах сундука таилось приданое: рубахи тончайшего льна, вышитые деревянными Нюткиными и ловкими материными пальцами; однорядки, душегреи, крытые аглицким сукном шубы, сапоги и башмаки, жемчужные ожерелья и запястья. Эх, знала бы девчушка из Еловой, обряженная в шитое-перешитое, что такое богатое приданое соберут в сундуках.