Ведьмины тропы
На самом деле был он за много верст от маетной столицы – там, в солекамских хоромах, с Аксиньей, со своими дочками. И дело не в нежностях да бабских слезах… Просто рядом с ведьмой и хлеб был вкуснее, и ложе мягче, и сон крепче. Отчего? Не ведал. Умела найти ответы на маетные вопросы. Столько лет жил без нее и был доволен всем, а с появлением Аксиньи жизнь наполнилась. Точно чаша – раньше вино краснело на донышке, а теперь лилось через край.
Перпетуя… Дитя. Что с нее взять? Глазками хлопает, косы девичьи, речи глупые. Не наполнить ей чашу Степанову и на треть вершка.
Нельзя уехать, нельзя супротив воли отца идти, хоть и зрелый муж, и серебро в усах скоро мелькнет. Степан свой путь знает, может, поболе отца – отмерена жизни большая часть.
Не переломить через ногу, не направить реку в другую сторону. Дурень, ох дурень… Наворотил та- кого!
Зачем согласился? Лучше черствый кусок хлеба, чем пышный пирог, он с такими обетами поперек горла встанет.
* * *В разгар святочной недели явились гости.
Размещали людей и коней, раскладывали сундуки с добром, кормили, мыли, развлекали, Аксинья отвлеклась от тягостных дум за хлопотами и оживленными беседами.
– Дай обниму, сестрица. Гляди, какой подарок!
Нютка смеялась, с радостью прижимала к себе братца, благодарила за роскошный дар – черненые серьги с самоцветами. Аксинье и Феодорушке тоже привезены были подарки, и родич не угомонился, пока не высказал целый ворох добрых слов и пожеланий.
Иногда хотелось ущипнуть себя за руку. Ужели в хоромах Строганова гостит ее племянник, сын нелюбимой сестрицы, что вернулся в ее жизнь два года назад? Голуба и Хмур тогда помогли стругу, который сел на мель посреди Сухоны: забрали добро и людей, прислали опытных корабельщиков, чтобы залатали дыры. И привезли с собой в Соль Камскую молодого мужика. Тот зашиб ногу во время спасения своего суденышка и нуждался в помощи. При встрече и всплыло: он родич Аксинье.
Раз в год посреди зимы Митя, сын сестрицы Василисы, появлялся в городе – закупал товар у местных солепромышленников. Как он рассказывал, дело отцово развернулось, солониной и рыбой торговали по всему северу да продавали товар аглицким купцам. Митя гостевал в хоромах Строганова – с подарками, объятиями и веселыми байками.
– Сидим мы в струге вечерком, к берегу пристали, на звезды глядим. – Митя сел возле печки, обхватил ногами лавку, а рядом устроилась детвора. – И слышим песню сладкую: «Ой да стосковалась я по красну молодцу». Хорошо поет, звонко. Рядом совсем, руку протяни – достанешь.
– А кто там? – хмурила брови Феодорушка.
– Фараонка пела. Они красивые и с рыбьими хвостами, – хихикнула Нюта. – Я б хотела фараонкой иль русалкой стать – плаваешь без забот и хлопот, песни поешь.
– У-у-у, – возмущенно протянула Феодорушка. Ей вовсе не хотелось быть девкой с рыбьим хвостом.
– Да какое тебе «у-у-у», – горячилась Нютка, будто лет ей было не больше, чем сестрице.
– Что ж вы не хотите узнать, чем история закончилась? – дурашливо возмутился Митя. Сестрицы так увлеклись спором, что и забыли про него и страшную историю.
– Расскажи, расскажи, – заголосили в ответ.
– Один слуга решил проверить, спрыгнул в воду, все обшарил возле коча…
– И что? – Глаза детворы горели.
– Ничего не нашел, а петь больше никто не пел. А утром пропал он, тот слуга, так и не нашли.
– Ты детям истории страшные на ночь не рассказывай, Митя, – устало проговорила Аксинья и отправила всех спать.
Ей надобно поведать свою байку.
* * *Митя казался ей мальчиком. Прожил на свете больше двадцати лет, но сохранил ясность и наивность взора.
История Аксиньи, что варила снадобья, родила дочек не от мужа, прелюбодействовала, обрела защитника и стала хозяйкой богатых хором, ввергла его в оторопь. Племянник пытался утешить ее, сулил избавление от тягот… Не понимал, что Аксинья привыкла так жить, смирилась с судьбою. Но то, что готовил ей худой дьяк, страшило.
– Ежели меня посадят в острог иль казнят, пригляди за дочками, – просила она Митю. – Есть отец, в обиду не даст… А все ж прошу и тебя о защите. Береженого Бог бережет.
Митя обещал сделать все, предлагал увезти их в свой дом в Великом Устюге. Но Аксинья вспоминала брезгливо поджатые губки сестрицы Василисы и находила все новые отговорки.
6. Не плачу
Соль Камская гуляла: ряженые, скоморохи, коляды расходились по дворам, пели, плясали, забыв про жизнь тяжкую. Сбитни да кисели текли рекою, по улицам разносился зов:
– Кому сбитня брусничного, сладкого, точно губы девичьи.
Нютка хохотала и тянула мать к лотку с высоким кувшином, губы ее окрашивались красным, а синючие глаза блестели. Заледеневшую Аксинью отпоили сбитнем, заулыбалась она, ощутила, что жизнь еще бурлит в жилах, что не все потеряно и, глядишь, судьба выпустит из зубов…
– Мамушка, погляди, там сказитель. Пойдем поближе, – ныла Нютка.
И как ни хотела Аксинья выйти из людского крошева да вернуться в хоромину, подчинилась.
– Амьдев тедуб анежжосАн ретсок тедйозв ано…Лютня издавала какие-то визгливые звуки, голос сказителя разносился над толпой. Он вновь и вновь распевал одни и те же строки, люди слушали, точно в словах его таилось нечто мудрое. Аксинья с испугом глядела на дочку, улавливала восхищение на лицах тех, кто, кажется, сошел с ума. Разверстые рты, поднятые к небу руки… «Это же тарабарщина!» – хотелось ей крикнуть.
– Сусанна, пошли отсюда! Сусанна!
Дочка не слышала ее. Аксинья потянула за душегрею непокорную, а та ничего не замечала.
Сказитель, не переставая петь, что-то показывал Нютке руками. И Аксинья увидала: за лютню взялся худой дьяк, что допрашивал ее. На смену потрепанному синему кафтану пришло цветное лоскутное одеяние скомороха и шапка с бубенцами.
Аксинья бегала по площади, сметая подолом сугробы, что высились вдоль нее. Пот окатил ее, ногам стало жарко – хоть сапоги снимай. И скоро оказалось, что вся толпа где-то далече, а под ногами ее дышит адом костер и занимается подол суконной однорядки…
– Ведьма! – крикнул кто-то в толпе, и Аксинья сразу поняла, о чем пел сказитель.
– Ведьма будет сожжена,На костер взойдет она…– А-а-а! – Проснулась, объятая пламенем.
Прошлепала босыми ногами по холодному полу. Жар не оставил ее и сейчас, посреди студеной зимней ночи, выпила отвар ромашки и легла, боясь, что сон вернется. Серый кот запрыгнул на постель, поняв, что сегодня хозяйка его не прогонит.
* * *– Избави Иисусе Христе, Сын Божий, от мучения огнем и водою. Убереги рабу свою Аксиньку… Лягу я, перекрестясь, пойду помолюсь да выйду в ворота, через чисто поле тропами пойду, в лес приду к сосне большой, она спасет милостью Божьей.
В Вертограде много корябано слов тайных, смутных, на них до того и глядеть боялась. От гнева хозяйского и корыстных соседей. Чтобы люди сильные любили. Для мужеского горения. От сглаза.
Не лезла в дела колдовские, смутные – дюжину раз, не боле, шептала заговоры.
А теперь боялась муки, слабости бабьей, клещей раскаленных…
– Избави Иисусе Христе…
За окном забрезжил рассвет. Надобно маетность убрать с лица. Пусть считают все: спокойна Аксинья, защитить себя может от всякого зла.
* * *Лукерья привычно накладывала стежки и всякий раз, протыкая острой иглой беленый лен, вспоминала имя мужа. Окромя нее, никто и не говорил: Силуян Третьяк. А она повторяла, и от силы, мужской, темной, подкашивались ноги.
– Силуян, – прошептала она и порадовалась, что в горнице одна. Вышивка на рубахе выходила яркой: красные нити по белому, точно кровь на паль- цах.
Лукерья улыбнулась: ни капли, ни горсти сожаления не было в ней. Тогда, после смерти первого мужа, Пантелеймона Голубы, смерти жестокой от медвежьих когтей, она выла и молила у Христа прощения. «Грешница, грешница!» – стучало в голове. Вспоминала она, как щедро разбрасывала это слово по пути Аксиньи-знахарки, и выла еще громче.
Ой да выла не по Голубе, доброму, веселому, смелому мужу. Лелеял ее, ласкал, точно птицу заморскую. Ни одного худого слова не слышала за три года. А она, окаянная, рыдала над телом мужниным, рыдала, а внутри жило иное.
Ставила свечи за упокой и радовалась! Молилась ночами, прогоняла бесов, а в ней все пело, ликовало, словно на свадьбе.
Проходили недели, она, обряженная в белую вдовью одежу, не поднимала глаз, скорбно шептала молитвы, а сама ждала, ждала так, что уснуть не могла, ходила долгими ночами и боялась саму себя. «На вершок[52] от греха», – лишь сейчас узнала Лукаша, о чем толкуют.
И душной ночью оказалась в горячих руках. Сама не поняла, отчего так охотно подставляла шею, отчего дышала часто, отчего запустила руку под рубашку и путала пальцы в черных волосах, кричала, кусала шершавую ладонь, словно вавилонская блудница. А потом Третьяк безо всякого стыда хромал в ее покои. Там вновь и вновь распластывал ее на постели, а двухлетний Онисим плакал и звал мать.
– Эй, Лукерья! – Она вздрогнула, с головой уйдя в мысли, точно в темный подпол. – Сапоги стяни!
Муж вернулся, по всему видно, недовольный. Ни одного ласкового слова. Глядел мимо, хмурил густые брови. Сейчас он взял большую силу – без Степана да Хмура все дела остались на нем.
Глупой Лукерье не надобно знать, что тревожит мужа. Это Голуба сказывал ей, откуда берутся монеты в строгановских закромах, какая в немцах польза. Она отмахивалась и убегала, словно от надоедливого паута. Силуян не говорил лишнего, но от молчания его Лукерья трепетала. И сапоги его казались чем-то необыкновенным, она чистила их вехоткой, терла гусиным жиром, пока не начинали блестеть.
– Иди-ка сюда, – уже другим, потеплевшим голосом позвал муж.
Лукерья заботливо расправила голенища, прислонила чистые сапоги к подлавочнику, исполнила веление.
– Силуян…
– Сколько говорено, зови Третьяком!
Лукерья кивнула, да так, что выю заломило.
– Лукаша, сама знаешь, что делается… Порученье у меня. Выполнишь?
Лукерья ощутила, как жаром окатило лицо. Силуян помощи просит, да с таким вниманьем глядит.
– Ведьма-то будто не в себе. Должна следы заметать, зелья прятать. Ты выведай, ходи за ней… Сделаешь?
– Сделаю, муж мой любимый, – проворковала Лукаша.
Она и по углям горячим ради Силуяна пройдет. Любящая женка знала, как хотел он стать немалым человеком в державе Строгановых, силу обрести да мошну наполнить.
Что ж, хитрая знахарка разглядела в нем скрытое. Шептала, видно, Степану злобное на ухо. Хмура – не Силуяна Третьяка – выбрал в помощники. И дела важные поручал другим. «Уберем ведьму, легче дышать станет», – повторял Силуян.
Ведьма… Вслед за мужем и Лукерья так стала ее звать, отгоняла порой назойливые воспоминания, что подбрасывали ей то улыбку Матвейки, то теплое слово, то помощь. Поделом ведьме.
* * *Как быстро тело привыкает к шелку, руки – к перстням, душа – к неге. Избаловалась дочь гончара из деревушки Еловой.
Комья земли ударяли о крышку сундука, лопата в руках елозила, точно ругала за гладкие, некрестьянские ладони. Так бы закопать беды да несчастья, неприязнь людскую, зависть…
Гнедая тихонько фыркнула на ухо. Любопытная кобыла не отворачивала смышленую морду, разглядывала чудную бабу, что уже битый час закапывала сундук в уголке просторного ее обиталища.
Да, у Строганова и лошади жили по-царски. У каждой стойло семь на семь аршинов[53] да в высоту добрых пять, трава сухая, кормушки с поилками из лучшего дерева.
Аксинья закидала соломой раскопанное, погладила кобылу по холке, с удовольствием ощутив тепло. На миг прижалась щекой. Кобыла тихонечко заржала: мол, у нас беседа женская, тайная.
– Аксинья, а ты чего здесь? – Лукаша явилась незнамо откуда, разглядывала ее, улыбалась даже, точно не было меж ними обид.
Аксинья сочинила какую-то историю. Кажется, молодуха поверила в эти байки. Пусть здесь хранится сундук с Вертоградом, старым лечебником, что достался ей от Глафиры. Кто ж знает, какую крамолу найдут в книге целовальник да дьяк.
Аксинья и Лукаша пошли в хоромы, вели никчемную беседу, а за ними следили чьи-то внимательные глаза. Ничего не утаишь в большом доме, все на виду. И сундук, спрятанный Аксиньей, той же ночью был вырыт.
* * *В праздных руках – отрада дьявола.
Лизавета, жена сотника Артемия Щербины, вяло крутила веретено, и полные пясти, казалось, не справлялись и с этой задачей. Мать склонилась над покровом. Она выполняла работу куда сноровистей, хотя порой с кряхтением терла спину и косилась на дочь: видно, ждала сочувствия. Но Лизавета ушла в свои думы, и веретенце выпало из неловких паль- цев.
– Лизавета, дочка, зря ты все затеяла, – тихонько сказала мать. Молодуха и бровью не повела, та осмелилась продолжить: – Судьбу изломаешь ты знахарке и дочке ее. Нютка подруга твоя, сколько вечеров провели вместе… Отчего так злиться?
– Подруга? Дитя извели да втихомолку потешались надо мною! – Лизавета ударила по столу так, что вздрогнул подсвечник и затряслись чашки. – Что заслужили, то и получат.
– Дочка, а может, к лучшему… прости Господи, – мать перекрестилась, – что ребеночек-то… Ты знаешь ведь…
– Довольно разговоров, – спокойно сказала Лизавета.
И мать замолкла.
В семье покойного воеводы последнее слово было за Лизаветой. Голосом, умом и нравом пошла она в отца. Слабая, плаксивая мать всегда подчинялась, слово ее тонуло в гневных окриках.
Лизавета весь вечер распекала девок из дворни: и хлеб не поднялся, и по углам грязь, и ладан пропал. «Снесли на рынок да продали, бесовы хари?» Дом затих, пережидая бурю. А Лизавета полночи била крепким кулаком пуховую подушку и шептала: «Да помрите вы все», и пыталась зареветь. Да из глаз не выкатилось ни единой капельки.
* * *Она подчинилась.
Прислушалась к худым снам, к голосам, что твердили: беги подальше от худого дьяка, от губной избы, от целовальника, от Соли Камской – города, что вознамерился наказать ее за прошлые грехи да выдумать новые. А последним стал голос, что жил внутри, в ее утробе. Он повторял: прячься, покуда можно, забудь про слова странницы Матфеи, беги от погибели своей.
Аксинья оглядывала сейчас сундуки, в кои сложила вещицы: рубахи, тулупы, шубы, без коих зимой не выжить. И травы, и снедь, и утварь… Бедному собраться – лишь подпоясаться, а тут сборы затянулись.
«Худое грозит. На дапросы вызывают, ведьмой зовут. Бегу с дочками». – Она принималась писать снова и снова, и выходило всякий раз жалко, точно не может без Степана Строганова, молит его о помощи. Порвала бумажонку и не решилась идти за новой. Пусть Еремеевна расскажет, что стряслось. На том решеньи остановилась.
– Матушка, боязно мне, – ныла сейчас Нютка.
Младшая глядела спокойно, точно такие сборы казались ей делом обычным.
– Не бойся, дочка. В доброе место уедем, далеко от глаз людских, – успокаивала ее Аксинья, а у самой сердце трепетало.
Во дворе залаяли собаки, особенно надрывался Черныш.
– Кто таков? – грубо сказал один из казаков, и тихий ответ, видимо, его не успокоил, потому что раздался новый окрик.
– По государевой воле, – ответил гость так громко, что услышали его Аксинья, Еремеевна, все домочадцы, собравшиеся в больших сенях.
– Они? – спросили Нюта, и все сразу поняли, о ком речь. Но и отвечать никто не спешил, все воззрились на дверь, словно должно было явиться неведомое чудище.
Третьяк – Аксинья отчего-то сохраняла спокойствие и оглядывала всех – ухмылялся. Нютка кривила рот, то ли закричать хотела, то ли заплакать. Феодорушка, Игнашка, Онисим не ведали, что стряслось, но, чутко улавливая думы взрослых, куксились, готовые зареветь. Еремеевна схватила палку для выбивания обуви, точно ей можно было обороняться от незваных гостей.
В дом зашло не чудище – усталый, посеревший от нескончаемой службы стрелец в красном кафтане с медными пуговицами. Он оглядел собравшихся, топнул сапогами, отряхивая наледь, и тихо сказал:
– Я за Аксиньей Ветер, знахаркой из деревни Еловой.
* * *Дом ворчливо скрипел, дребезжал посудой на поставцах и выговаривал Анне Рыжей за долгое отсутствие. Она гладила бревенчатые стены, протирала лавки, выскребала грязь из углов и пела ласковое:
– Слушай, дедушка[54], мой соседушка,Сейчас хлеба испеку да тебя покормлю.Антошка, милый сын, помогал ей, охотно сгребал сор и выкидывал в печь, просеивал муку, улыбался своей конопатой рожицей.
Солнышко… Анна всякий раз еле сдерживала себя, чтобы не поцеловать рыжую макушку. Он не походил на разбойничка-отца, для своих четырех лет был разумен и трудолюбив. Анна благодарила утром, днем и вечером мученика Антония Помейского, молила малодушно: «Лишь бы сына моего не иссекли мечами»[55].
– Сынок, а где же Феодорушка? Не надобно ей сейчас одной быть. Горюшко у дитяти, – тише сказала Анна.
Сыну ее расти и расти. Всего на год старше Аксиньиной дочки, а матери главный помощник.
– Отыщи Феодорушку, за стол пора садиться.
Она вытащила из печи горшок с варевом – скоромное, исходящее паром, рождающее бурчание в голодной утробе, – с утра ни маковой росинки. Поставила две простые глиняные миски: не хозяева, чтобы из дорогих блюд есть. А Феодорушке взяла серебряную, с богатым узором из листьев по самому краю. Протерла ложки, налила чистой водицы в канопки, вытерла со стола, узрев сор.
Сынка и Феодорушки все не было.
– Да где же вы? – сказала мирно, да в душе запела тоскливо тревога. Она, трясясь, точно ветка под зимним ветром, обежала весь дом: и горницу наверху, и спаленки, и подклет, заглянула даже в сундуки… Пропали дети. «Дедушка домовой озлился?» – мелькнуло в голове.
Анна Рыжая, как была, в тонкой рубахе да сарафане, подбитом льняной куделью, выскочила на крыльцо, услышала тонкий голосок, выпевающий:
– Котишко-мурлышкоПлакал на окошке,Котишко-мурлышкоПотерял лукошко.Котишко-мурлышко,Ой, не надо плакать…– А я и не плачу, – возмущенно ответила Аксиньина дочь, и сердце Анны угомонило рьяный перестук. Чуткий сынок утешал девчушку, пытался развеселить ее, как умел.
– Да что ж вы здесь, на морозе? – запричитала Анна и повела детишек в дом, хотя Феодорушка подняла плач, как котишко из той прибаутки.
Младшая дочь Аксиньи казалась ей раньше спокойной, сонной, немного равнодушной, ежели подобное можно сказать о малой девчушке. Она не ластилась к матери, принимала как должное добрые слова и подарки. «Балованная» – так про себя, не вслух, звала ее Анна, вспоминая свое безматеринское детство.
Только Феодорушка оказалась иной…
После того как Аксинью увели под белы рученьки в солекамский острог, девчушка точно ополоумела. Она сидела на крыльце часами, днями, глядела на ворота.
«Матушку жду. Скоро придет за мной», – сообщала упрямица всем.
Увести Феодорушку можно было лишь через крики. Смилостивившись, она возвращалась в хоромы на ночь, а утром, похлебав варева, возвращалась на крылечко. Откуда в этой крохе взялась такая сила, не ведал никто. Ее пытались увести – поднимала крик. Пугали наказанием – упрямилась, молчала.
– Матушка вернется. Конечно, вернется, да не сейчас. Я тотчас позову тебя, сестрица, – уговаривала ее Нютка, но младшая не верила.
Еремеевна причитала, вытирала подолом набегавшие слезы. Анна садилась рядом, приводила сынка и Игнашку, так они вчетвером глядели на ворота. Противная Лукерья – и та пыталась утешить дитя… Но Феодорушка словно и не нуждалась в сем. «Верните матушку», – казалось, написано было на личике, изрядно исхудавшем за эти дни.
Оттого Анна и забрала Аксиньину дочь на заимку – с надеждою, что забудет она блажь и вернется к жизни, забудет о потере. Мала еще, чтобы долго лелеять горести.
Дети исправно стучали ложками. Они выхлебали горох и отправились спать. Домовой получил свою долю угощения и, кажется, сменил гнев на милость. Рыжая Анна мыла чашки-ложки и ждала, что в избу постучат, спросят, как она поживает, что стряслось да как жить дальше. Но никто так и не пришел, и Анна, вознося вечернюю благодарственную молитву, просила совета и одобрения.
Надобно ли ей оставаться вдовой Ефима Клещи иль стоит искать нового счастья?
* * *– Говорила я, сколько я говорила… – Нютка повторяла глупые слова, точно могли они что-то изменить. – Уж две седмицы минуло, как матушка там… – Выговорить «в остроге» она и не пыталась. – Дом снизу до верху перетрясли. Гляди, зеркало мое разбили! – Она показывала осколки, что застряли в серебряном ободе, с таким видом, точно в этом главное горе-несчастье.
– Сестрица, хватит жаловаться да ныть. Дурными мыслями и словами ты беды притягиваешь.
Русоволосый, пышущий здоровьем и довольством братец брал из серебряной миски вишню, плевал косточки на стол и брал новую горсть. Ягоды, взращенные где-то в теплых землях, моченные в добром меду, сочные, крутобокие, он привез как гостинцы. Да сам их и съел.
– Пройдут темные тучи, выпустят твою матушку.
Нютка тряхнула головой так, что венец – простой, берестяной, расшитый стеклянными бусами, – слетел и, словно подстреленная птица, упал оземь. Пятнашка тут же подошла, обнюхала его, поддела лапкой, зацепила одну из бусин, та отлетела и радостно покатилась куда-то в угол.
– Ты еще, – досадливо протянула Нютка и вышвырнула кошку из горницы. Та лишь успела жалобно мяукнуть, не понимая, что случилось с хозяйкой.
Митя с усмешкой наблюдал за сестрицей. Косточки с ошметками багряной мякоти так и вываливались изо рта и падали на стол. Сам вид их до того взбесил Нютку, что она фыркнула: «Неряха», сгребла косточки в ладонь и кинула их в серебряную миску.
Однако ж братец не обиделся. Только и сказал:
– Все обойдется, Сусанна, с таким отцом и море по колено. Вызволит тетку да домой вернет. Хватит реветь! А слушай-ка! – Он хлопнул по ноге в красных портах и присвистнул.
Нютка сморщила нос.
– Давай в гости к нам, в Устюг. От мыслей дурных отвлечешься.
– По гостям ездить, когда матушка там?! Ты сдурел?
Митя много старше сестрицы, и жена есть, и дитя завел, а ума не нажил… Нютка не стала слушать дурацкие объяснения, просто вытолкала из горницы.
А ночью прижала к себе Пятнашку и спросила у кошки:
– А может, и правда съездить к родичам?
* * *Утром в ее размеренную жизнь пришел зверь о семи головах, четырнадцати руках, гавкающий: открой сундуки! Анна Рыжая сидела на лавке, закрыв глаза, – лишь бы не видеть разорения, сорванных со стен тряпиц, разодранных занавесей.
Они вломились утром, говорили с казаками без почтения, да только им отвечали тем же. Феодорушка испугалась так, что ревела в надрыв: видно, понимала, что те же злые люди забрали ее матушку и чего-то дурного хотят здесь, в доме ее отца. Лаяли лобастые псы до хрипа, кидались на крыльцо, требовали отдать им стрельцов. Анна понимала их ярость, сама бы схватила каждого за горло.
Антошка, напротив, ходил за разорителями след в след, лез во все, помогал, дурной потрох, и стрельцы смеялись. Анна сидела в горнице, утешала Феодорушку, пела славные песни, молилась. Витька Кудымов сын не раз и не два являлся к ней, повторял: «Уйдут скоро, Анна, не бойся ты», и становилось легче.
Служилые искали потаенные книги, сушеных лягушек, загадочные зелья. Да только не было ничего – ни в солекамских хоромах, ни здесь, на лесной заимке. Умаялись за весь день и ушли не солоно хлебавши. Анна не дала и миски каши: много чести для разорителей.
А потом, поздним вечером, когда стрельцы уехали из заимки и псы долго бежали им вослед, кусали коней за тощие ноги, Анна пошла к высокой сосне, что росла на берегу, склонилась, поглядела внимательно – никто не рыл, ничего не нашел.
Спрятала его как надобно: по вечерней тьме выкопала в снегу, выдолбила в стылой землице ямину, сундук с черной книгой закопала, сверху запорошила, лапами хвойными укрыла.
Пусть Аксиньины тайны будут здесь, подальше от дотошных людей из губной избы.
7. Сердобольные
Сердобольные набросали свежей соломы, поставили корыто для нечистых дел, давали всякий день миску горячей похлебки и хлеб. Не забрали зимнюю одежу и одеяло, слова худого не сказали. Знают стражники, кто она. Строгановская ёнда…
Холод и сырость заползали, подобно змеям, за пазуху, елозили по коже, остужали гордость и силу духа. Она словно обращалась в нечто полуживое и представляла лишь часть себя, худшую, неизвестно для чего живущую на белом свете. Проклинала слабую плоть, горела в огне и тряслась в ознобе, потом приходило ночное забытье и начиналось все вновь…
Да отчего ж нет ей жизни, нет радости, нет покоя? Сквозь ледяные метели и огненные трубы проходила она, падала и поднималась. Но оказаться в узкой темнице с крохотным окошком, безо всякой надежды на будущее… Здесь любая бы думала о худом, и сколь ни пыталась Аксинья окунаться в память о дочках, о прошлом, о доме, всякий раз приходила обратно.
Она молилась. Днями и ночами повторяла мудрые слова, обращенные к Богородице, к Анастасии Узорешительнице[56]. Может ли обвиненная в колдовстве и убийстве просить о заступничестве? В груди стучало: да. Молилась вновь, напоминала себе о смирении и покорности.